Между роботом и обезьяной. Искусство найти в себе человека.

Я, как психолог и гештальт-терапевт, работающий с людьми, у которых накопилось много вопросов прежде всего к самим себе, столкнулся с тем, что люди, обратившиеся за помощью, начинают блуждать в потемках, как только речь заходит об их внутреннем мире. Главным вопросом является «что мне делать?» и очень редко – «что я чувствую?» и «чего я хочу?», а многие люди с большим трудом называют даже эмоции (чаще всего звучит «комфортно», «дискомфортно», «тяжело», «напряжно», «хорошо» и «плохо», но ничто из этого эмоцией не является). Ведь прежде чем отвечать на вопрос «что делать?», важно понять, что со мной происходит и как я вообще оказался в той точке, в которой мне так плохо.

И тут мы обнаруживаем два варианта отношения к собственному внутреннему миру, к нашим потребностям, переживаниям, эмоциям и фантазиям. Первый – деление этого мира на «правильный» и «неправильный», приемлемый и неприемлемый, на то, что можно и нужно взращивать, и на то, чего быть не должно. Это деление усваивается через родительские установки, культурные нормы и даже через психологию. Среди популярных «запретных» явлений – нельзя «ныть», жаловаться, страдать, стыдиться и так далее – в общем, запрет на слабости в разных их проявлениях. При такой позиции любое обсуждение эмоциональных реакций превращается в попытку что-то себе запретить или приписать собеседнику эту самую попытку запрета. Говорят, например, о стыде как о резком прерывании «неправильного» желания – хорошо, запретим себе это прерывание, разрешим бесстыдство. Это же правильно? Или про злость: попытка реабилитировать злость как нормальное переживание может превратиться в разрешение себе срывать злость на всех, ведь это же «правильное» чувство, психолог разрешил! Происходит постоянное колебание маятника от функционального робота, которому запрещены все «неправильные», «мешающие» чувства, до своеобразной обезьяны, которая любые свои чувства и аффекты воспринимает как прямой стимул к действию, и сразу, без осмысления и проживания, вываливает их на окружающих. Кто-то застревает на функциональном уровне, кто-то остается на сверхэмоциональном полюсе, и рядом с такими людьми бывает так же тяжело, как и с бесчувственными.

Второй вариант отношения – принятие всех чувств и переживаний как сигналов о внутренних процессах, естественных для каждой личности. Тогда при обнаружении того или иного чувства возникает вопрос вроде: «О! О чем сигнализирует это чувство?» Борьба с неуместным и неправильным может смениться на любопытство. Желание жаловаться, «ныть», «на ручки» можно, конечно, пытаться пресечь с помощью волшебной мантры «соберись, тряпка!», но с позиции принятия это сигнал о чем-то важном для личности сейчас. Например, о том, что сил мало и очень хочется поддержки от других людей. Чувство вины может давать самые разные сигналы – например, «я, похоже, требую от себя чего-то запредельного, и злюсь на себя, когда не могу это реализовать». А может, «я злюсь на другого человека, но на других злиться нельзя – буду ругать себя за то, что допустил, что другой что-то нехорошее по отношению ко мне сделал». И так далее. Сигналов много, они часто противоречивы и вступают в конфликты друг с другом, как, например, привязанность к близким и злость на них. Способность принять свою злость и любовь как одинаково важные переживания дает возможность прислушиваться к тому, о чем они говорят нам, о том, что прячется за этими переживаниями.

А вот для того чтобы с первой позиции перейти на вторую, требуется чаще всего очень большой объем внутренней работы – уж очень много в нас наслоилось разных запретов, негативного опыта и правил относительно эмоциональной жизни.

Когда люди приносят весь этот склад, накопленный за время жизни, к психотерапевту, желая разобраться с ним, то часто обнаруживается немало иллюзий в отношении того, чего можно достичь с помощью психотерапии или самостоятельного «личностного роста». Например, хочется научиться никогда не попадать в идиотские ситуации, находить верную интонацию или реакцию во взаимодействии с людьми, научиться ладить с теми людьми, с которыми хочется ладить, проявлять агрессию там, где хочется, не испытывать стыд, страх, вину, обязательно найти себе пару/партнера и так далее. Кое-чего из этого списка, конечно, можно достичь, но, как я сейчас понимаю, эти достижения останутся зыбкими и ненадежными, если не получится поддерживать себя самого. Обретение самоподдержки дает очень важное ощущение: что бы ни приключилась со мной, я в состоянии это пережить и двигаться дальше. Жизнь не останавливается в точке моего провала. Я, может, и не научусь никогда тому, к чему так стремлюсь, но я не сотру себя в порошок за то, что не научился или не достиг.

Это ощущение и дает возможность двигаться дальше, извлекать уроки из поражений и так далее. Одно дело, когда ты двигаешься по льду рядом с таким собой, который тебя подстрахует, протянет руку и потом обнимет. И другое – когда идешь в полном одиночестве или со спутником-собой, который, если ты провалишься под лед, ударит по высунувшейся из воды голове со словами «ты меня разочаровал».

Так вот, это – о двух подходах к отношениям с самим собой и еще о самопринятии и самподдержке. Мы можем или метаться в попытках тотального контроля над собой во имя какой-то функциональной цели к не менее тотальной непосредственности и импульсивности, или можем попытаться найти между этими двумя полюсами свое человеческое Я. Живое, чувствующее, внимательное к себе, не подавляющее себя, способное к осмыслению и осознанию собственных импульсов. И если в результате прочтения этой книги у вас будет больше способности принимать и поддерживать самого себя, если получится сдвинуть восприятие с «я правильный или неправильный?» на «интересно, как во мне это все устроено?» – значит, задача этой книги выполнена. Я на это очень надеюсь.

Часть 1. Два мира, два подхода к себе.

Глава 1.1. Эмоциональность против функциональности.

«– …А грех, молодой человек, – это когда к людям относятся как к вещам. Включая отношение к самому себе. – Боюсь, все гораздо сложнее… – А я не боюсь. Потому что не сложнее. Когда люди начинают говорить, что все гораздо сложнее, это значит, они боятся, что правда им может не понравиться. Люди как вещи, с этого все и начинается». Т. Пратчетт

Вся человеческая культура пропитана двумя базовыми взглядами на человека, которых, осознанно или – что чаще – неосознанно придерживаемся и мы сами. Эти два взгляда представляют собой два разных ответа на вопрос, является ли личность отдельного человека, его переживания и состояния самостоятельной ценностью, или же она получает какое-то значение только тогда, когда эффективно выполняет поставленные перед ней задачи. Если мы говорим «да, является самостоятельной ценностью», то мы придерживаемся субъективно-эмоционального (или просто эмоционального) понимания человека. Если говорим «нет, сама по себе личность человека не важна», то это объектно-функциональный, или просто функциональный, подход к человеку. Этот подход был и остается доминирующим на протяжении почти всей истории человечества. Почему так? Потому что человечество в основном занималось выживанием. Угроза болезней и голода постоянно висела над людьми, и праздности можно было предаваться только тогда, когда сделано абсолютно все возможное. Например, зимой, когда уже давно весь урожай собран и посеян. Да и тогда можно найти себе дело для того, чтобы постоянно готовиться-готовиться-готовиться к будущим неприятностям. И они всегда приходили, причем не в виде выговоров начальника, а в виде эпидемий или неурожая. В таком мире дети – это капиталовложение, и их с самого раннего детства нужно готовить к выживанию и вкладу в общее дело, а не к самовыражению и самореализации. В будущем уже они начнут обслуживать своих родителей. С этой точки зрения, кстати, мальчики намного выгоднее, чем девочки, которые затрат не отобьют, а будут выданы замуж в чужую семью и обслуживать ее интересы, а не потребности кровных родственников. Поэтому функциональная логика на протяжении многих тысячелетий была понятна: когда выживаешь, то тут не до сантиментов и тонких эмоциональных материй. Вершины своего развития этот подход к человеку достиг в индустриальную эпоху XVIII – начала XX века, когда обычный человек стал приложением к механизмам и к фабрикам с заводами, работая по 13–14 часов в день. «Праздность» была привилегией исключительно высших классов общества. Однако современный мир достиг такого уровня развития, что у нас появилось достаточно много времени, чтобы не просто выживать, но и пытаться построить для себя насыщенную, интересную и достаточно счастливую жизнь. Об этом мечтали люди на протяжении всей истории человечества, но только в нашу эпоху мы можем попытаться реализовать эту мечту. Однако раз за разом упираемся в укоренившуюся функциональность, которая проросла в культуру и давно уже стала частью отношения людей к себе и к другим.

Мне очень повезло, что в моем детстве близкие люди никогда не утверждали ничего подобного этому: «Твоя жизнь никчемна и не имеет никакого смысла, если ты не приносишь пользу». Или если такая точка зрения и проскальзывала в разговорах, то в отношениях она не находила практического применения. Конечно, было «делу время, потехе час», но этот час – он был у меня, совершенно законный и не отягощенный чувством вины за то, что маешься какой-то ерундой.

Да, была масса и других посланий и установок, не от самых близких, но авторитетных для меня людей, и они были функциональными. Но все же мне отчасти повезло. Другим – не очень.

Где-то в глубине души у них раз за разом играет шарманка, которую я называю «ты сначала все дела сделай, а потом уже живи». Твоя ценность измеряется количеством созданных ценностей для других людей. Как только в твоем производительном труде наступает простой – читаешь книжку «не по делу», смотришь фильм или просто лежишь на диване, – то на душу начинает давить камень вины: еще столько нужно сделать.

Это и есть функциональное отношение к самому себе. Из всех возможных измерений человеческой ценности выбирается только одно – выполняемая человеком функция, а также скорость и эффективность функционирования. Я, мой внутренний мир, мечты, планы, знания, чувства – все это имеет значение только с точки зрения полезности для кого-то или чего-то другого. Для мамы с папой, работодателя, государства (которое, например, может интересоваться гражданами исключительно как будущим пушечным мясом или строителями коммунизма).

Я люблю приводить в пример функциональное отношение школы к ученикам. Есть такой феномен в российской школе – задания на выходные и на каникулы. Если вдуматься, то каникулы – это время для отдыха, для того, чтобы восстановиться, переключиться, почувствовать радость жизни. Но для школ, в которых составляется большой план заданий на это время, не существует этого эмоционально-личностного измерения жизни детей. Они – ученики и, значит, должны постоянно функционировать как ученики, а «свободное время» – это время, свободное от посещения школы, но не от функции «ученик».

Доведенное до крайности, функциональное отношение превращает человека в вещь, потому что именно так мы обращаемся с вещами. Нас не интересует внутренний мир вещи. Мы не спрашиваем мультиварку или пылесос о том, какие у них планы на вечер, не устали ли они, о чем они мечтают. Нас интересует (и вполне закономерно) только одно – могут ли они работать, выполнять свою функцию, и насколько хорошо. Если сломались – или ремонтируем, или, если поломка серьезная, – заменяем… По отношению к вещам это нормально. По отношению к людям и к самим себе – очень сомнительно. Но именно объективация – превращение человека в вещь – занимает огромное пространство человеческих отношений.

Например, ею занимаются родители, уже спланировавшие жизненный путь ребенка, не отходя от его младенческой колыбели, и все его детство прилагающие недюжинные усилия для корректировки ребенка в соответствии с заданными параметрами (и без учета его собственных склонностей). Чувства и переживания ребенка? Что вы, это всего лишь ребенок, что он может знать или понимать? Поплачет и привыкнет, нам потом еще спасибо скажет. Такое же отношение к людям можно увидеть во многих сферах жизни: в учебе (как я упоминал выше), медицине (взаимно-функциональные отношения врачей и пациентов), армии, политике, взаимоотношениях полов с идеями о правильных «мужских» и «женских» ролях и так далее.

И если относиться к людям как к вещам, то вещи, если задуматься, могут быть с функциональной точки зрения полезными и бесполезными. Бесполезные объекты – это люди, от которых ничего не нужно или ничего получить нельзя, которых можно или даже нужно подвинуть или списать в утиль. Бесполезным объектам отказывают даже в базовом уважении к их личностям, используя универсальный аргумент: «уважение нужно еще заслужить». Что касается полезных объектов, то от них что-то нужно, и о них даже будут заботиться – ровно в той степени, в которой эти люди-функции могут выполнять те задачи, для которых они предназначены. Кофеварку же моют иногда, машины на профилактику можно отправлять, посудомойки тоже хорошо бы иногда проверять – не засорились ли где? Но все это вовсе не из любви и заботы об этих машинах как таковых.

Функциональность «активируется» кодовым словом «долг» и производным от него «должен», которое применяется везде, даже там, где оно не уместно. «Должен» означает, что ты лично чего-то не хочешь, но вынужден делать, потому что на этот счет есть какое-то обязательство. И если это обязательство взято на себя добровольно и осознанно, то да, мы действительно должны, и речь идет об ответственности. И перед нами тоже тогда будут должны. Так, наши отношения с таксистами, продавцами, разносчиками пиццы – с любыми представителями сферы услуг – во многом функциональны, нас интересует в первую очередь удовлетворение наших потребностей, а не желаний таксиста. С 8 до 18 или на время осуществления нашей профессиональной деятельности – сначала функция, потом – живой человек. Однако эта «частичная функциональность» часто разрастается туда, где ей нет места. На той же работе начальника его подчиненные могут интересовать исключительно как функции, обеспечивающие ему прибыль и не имеющие своей личной жизни. Если что не так – деталь заменим, какие проблемы? «Незаменимых у нас нет» и «а ты сначала заслужи хорошее к себе отношение» – девиз пользователей функциональных людей. И в результате очень многие работники в нашей (да и не только…) стране жалуются на то, что начальство относится к ним без уважения, не как к людям.

Есть нормы функциональности: например, зарабатывает столько-то – значит, объект хорошо работает. Иногда нужен профилактический ремонт/осмотр – но исключительно для продолжения заработка. Разумеется, что при функциональном подходе необходимо подсчитывать норму выработки и собственные затраты на поддержание функционирования объекта, вести детальную арифметику отношений (я ему – он мне, сходится ли баланс?). И не дай бог объект станет требовать больше затрат, чем он может выдать полезного продукта! Зачем тогда он нужен? Хорошо помню одного мужчину, который был весь опутан правилами «мужчина должен содержать жену, маму и детей» и честно много лет пытавшегося – и небезуспешно – следовать этому правилу. А сам он мечтал о походе в Гималаях или хотя бы на Алтай. Все попытки заикнуться о своих желаниях наталкивались на железное «ты же мужик, ты должен думать о семье» от мамы и жены. А когда он в итоге свалился в депрессию (на фоне снижающегося дохода), то дружный женский коллектив обрушился на него в ярости: вставай, тряпка, ты не мужчина, как же мы теперь будем жить. В результате он все-таки встал – и ушел. Туда, в Гималаи, и был счастлив. О ребенке своем не забыл, поддерживает – но ненависть людей, которые привыкли видеть в нем исключительно «добытчика» и больше ничего, – осталась. Мать отреклась, жена долго настраивала ребенка против него. Увы, но еще более распространен обратный пример – когда женщин мужчины рассматривают исключительно как функцию, как обслуживающий их потребности автомат и сильно удивляются, когда эти автоматы вдруг пытаются заявить о том, что у них есть желания, никак не связанные с домом, мужем и детьми.

Когда обращаются к нашей функциональной части, то обычно используются примерно такие слова:

– Ты должен /не должен делать то-то и то-то (Ты обязан/а окупить физические и психологические расходы на твое содержание («сыновний/дочерний долг»).

– Делай что хочешь, но чтобы к завтрашнему дню это было.

– Не истери! (как если бы машине говорили: не выноси мне мозг скрипом своих плохо смазанных шестеренок. Иди на профилактику («полечи нервы», «иди к психологу») и возвращайся как новенькая/новенький).

– Не можешь – научим, не хочешь – заставим.

– Терпи, казак, атаманом будешь (как будто у тебя в инструкции по эксплуатации записано, что ты должен стать атаманом).

В таких отношениях, когда люди-функции вдруг начинают отказываться от того, что они объекты, подобное поведение воспринимается хозяевами с изумлением, как восстание машин. И это восстание нужно или подавить, или озаботиться обновлением программного обеспечения/масла в механизме. «Чего тебе не хватает-то, с жиру бесишься!» Неплохо себя в деле поддержания функциональности показывает идея «героизм и самопожертвование» в версиях «солдат думает только о Родине», «учительский подвиг» и «вы же давали клятву Гиппократа!». Единственное, чего «хозяева» объекта делать не станут – это искренне интересоваться причинами «восстания». Ясное дело – дефект механизма, а с механизмами не разговаривают… Хотя что это я – вон, автомобилям иногда имена дают… Часто функциональное отношение пытаются скрыть за пафосом. Я очень не люблю, например, тот пафос, который на первое сентября и в день учителя звучит в адрес работников школы. Потому что все эти слова о величии дела учителя разбиваются о реальность, где к учителю относятся не как к человеку, ресурсы которого не бесконечны, а как к мегаэффективной машине, не знающей усталости, ошибок или каких-либо ограничений. Отсутствие реальной заботы часто подменяется красивыми словами.

Я нередко наталкивался в интернете на шутливое противопоставление американского и русского отношения к делу: «Американцы говорят „сделай или умри”, а русские – „умри, но сделай”. У русских даже смерть не является уважительной причиной». Смех смехом, но в этой фразе – апофеоз функционального отношения.

Долг, терпение и самопожертвование – базовые истины функционального мира. Игнорируй свое истощение, отвлекайся от сигналов тела о переутомлении. Умри – но сделай. Приходя к психологу, люди-функции говорят: «Я очень много работаю, но не успеваю всего. Как выжать из себя еще больше?» («как стать еще лучшей женой», «как стать идеальной матерью – у меня так мало получается…»). Часто жалуются на «лень». «Лень» – это слово очень популярно в функциональной культуре, и в ее рамках оно расшифровывается примерно как «состояние осознанного саботажа выполнения очень важной и полезной деятельности». Соответственно, лентяям никакой пощады. Нужно их стыдить, винить, заставлять. Но если вдуматься в это состояние и исключить депрессию или апатию, вызванную физиологическими, а не психологическими причинами, то что такое лень? Чаще всего мы можем обнаружить следующее:

А) переутомление (помним, что в функциональном мире желание отдохнуть часто маркируется как «ленивость», и тогда мы легко можем дойти до переутомления);

Б) отсутствие мотивации делать что-либо;

В) сопротивление внешнему давлению.

То есть лень – это попытка нашей психики воспротивиться внешнему или внутреннему насилию, когда нас заставляют делать то, что никак не соответствует нашим потребностям. Даже если мы сами себя убедили, что «нам это нужно» или «мы этого хотим», лень – это показатель того, что мы или не хотим делать что-то, или же избегаем каких-либо нежелательных для нас последствий выполнения тех или иных действий. И получается такой капкан из насилия: мы заставляем себя делать нечто, чего не хотим, сопротивляемся этому – и начинаем уже бороться с сопротивлением этому насилию. Вместо реальной самоподдержки (то есть распознавания своих подлинных желаний и мотивов и действий, которые отталкиваются именно от них) мы получаем внутренних надзирателей, которые в ответ на промедление или утомление кричат «соберись, тряпка, давай быстрее». В результате для многих людей главным регулятором собственной активности становится истощение – то есть ты можешь остановиться и задуматься о себе только тогда, когда упал и уже не можешь двигаться. Правда, и тут вам Интернет может подкинуть «мотивирующую» картинку: «если не можешь идти в направлении цели – ляг в ее сторону»…

За пределами функционального мира лежит другой мир, в котором смысл человеческого существования определяется не пользой. Где вообще никто извне не может дать нам этот смысл, рождающийся изнутри. Мы рождаемся просто так, а не потому, что «мы нужны для прославления Господа», и не ради того, чтобы «радовать маму»; не для того, чтобы «выполнить долг перед Родиной» или «реализовать свое предназначение». Мы приходим в этот мир без специально заданной цели и функции, а если нас наделяют ими – мы вправе их не принимать или выбирать те, что нам по душе.

Мы можем обнаруживать свои смыслы и цели, рождающиеся из глубины самого нашего существа. Такой мир мне нравится значительно больше. Потому что он подразумевает бережность к себе как к источнику смысла существования, а не как к инструменту реализации чужих задач.

Мы хорошо чувствуем разницу между миром функций и миром эмоций, хотя не всегда можем четко осознать ее. Поэтому, например, в тех компаниях и учреждениях, где принято относиться к сотрудникам исключительно функционально, большая текучка кадров и высокий уровень психологического выгорания. Или людям не нравится жить в зданиях, которые построены исключительно в функциональном стиле. В СССР функционализм, как направление в архитектуре (основателем которого является Ле Корбюзье), был одномоментно введен при помощи постановления «Об устранении излишеств в проектировании и строительстве» в 1955 году. И все – стали расти уродливые в своей безликости микрорайоны, лишенные всяких «украшательств», выполнявшие только строго утилитарную функцию. Человеческая потребность в прекрасном была отброшена полностью. С одной стороны, это можно понять – требовалось очень много жилья. С другой – под прессом оказалось психологическое состояние людей (так как депрессивно-серые районы создают ощущение чуждой, враждебной окружающей среды). Таким же безликим был – а кое-где и остается – сервис. Он иногда поражает: среди роскошных или просто очень современных интерьеров гостиниц сталкиваешься с совершенно хамским или просто безразличным отношением со стороны персонала. А дело в том, то хозяева этих гостиниц вложились в материальную базу и полностью проигнорировали заботу о клиенте – а это именно то, что они, по сути, и продают.

Итогом последовательной объективации со стороны других часто является самообъективация – все то же функциональное отношение, но в адрес самого себя. Люди не задаются вопросом «нравится/люблю ли я это?», а листают инструкцию по эксплуатации: «как бы выжать дополнительные мощности из агрегата?!» Люди включают программу «Героизм» и сканируют себя антивирусом на предмет обнаружения вредоносных троянских программ «эгоизм», «забота о себе», «что-то я устал» и так далее. Отдых – это лишь время для подзарядки аккумуляторов, ни секунды лишнего.

В субъектно-эмоциональном мире на месте типовых команд – вопросы, обращенные к другому – или к самому себе:

– В последнее время ты часто говоришь о том, что тебе плохо… Что с тобой и чем я могу помочь? (Что со мной? Чем я могу себе помочь?).

– Мы с тобой постоянно ссоримся. Что происходит в наших отношениях? (Я постоянно злюсь на себя. Что происходит в моих отношениях с самим собой?).

– Я хочу вот этого и этого. Как ты на это смотришь?

– Какие у тебя планы на выходной/отпуск?

– Давай подумаем вместе.

– Чего хочешь/о чем думаешь ты?

– Мне кажется, ты устал.

Если в нашем отношении к самим себе преобладает именно функциональность, то нам сложно, во-первых, распознавать собственные потребности и эмоции, а во-вторых, сместить фокус с «делания» чего-то с собой или с другими на интерес к собственному или чужому внутреннему миру. С «что делать с Петей, который не делает того, что я хочу» на «что я переживаю, когда у нас с Петей не получается найти общий язык»… С «а, мне больно, немедленно это уберите!» на «как во мне рождается эта боль…». С «как правильно» на «как это во мне устроено». Сменить роль с завоевателя-конкистадора, жгущего «неправильные» книги майя, написанные непонятными бесовскими знаками, на роль вдумчивого исследователя этих самых странных закорючек, в которых – скрытая мудрость… Переключиться с потребительско-функционального отношения к себе, когда неважно, как там устроено, главное – скажите, на какие кнопки нажимать, на любовное поглаживание инженером деталек хитроумного, пусть даже иногда и крайне странно работающего устройства.

Однако когда мы игнорируем то, что происходит внутри, и интересуемся только поведением объекта, то невозможно переживать сочувствие, сострадание, жалость, любовь. Только раздражение, когда это тело мешает/ломается…

Если обобщить все сказанное, то функциональное отношение к себе проявляется тогда, когда у нас присутствуют:

А) идея полезности и эффективности «все время»;

Б) воспевание героизма и преодоления (должно быть трудно и тяжело, если легко, то это, значит, плохо, недостаточно эффективно и так далее);

В) все свои состояния мы рассматриваем исключительно с точки зрения того, насколько они помогают быть полезными и эффективными. Отдых, праздность, усталость и т. п. – все это обесценивается как «лень», и этого должно быть как можно меньше. Иногда в качестве исключения выступает болезнь – как правило, если мы болели, то значимые для нас взрослые на время отставали. Чувство вины во время отдыха, беспокойство и тревога в отпуске часто указывают именно на функциональное отношение к себе;

Г) отсутствие времени для празднования собственных успехов и достижений. «Нечего долго почивать на лаврах – нужно двигаться дальше», причем «долго» – это несколько минут. Смаковать достижения, расслабляться, отвести один-два дня для того, чтобы радоваться тому, что у тебя получилось завершить сложный проект, сдать тяжелейший экзамен, написать диссертацию – это не для нас. Точно так же «прописан» запрет на собственное удовольствие – от жизни, от секса, от чтения и так далее. Машины не радуются, они сразу же переходят к следующим задачам.

Глава 1.2. Агрессия: вовсе не такое уж и зло.

То, как мы относимся к себе – функционально или эмоционально – прямо влияет на то, как мы распоряжаемся собственной энергией, направленной на взаимодействие с окружающим миром. Эта та энергия, которую мы называем агрессией.

Тема агрессии в разговоре о самоподдержке и эмоциональном мире может вызвать недоумение. Агрессивность разве сочетается с самопринятием, разве агрессия не идет рука об руку с насилием над другими и над собой? Это действительно кажется для многих людей странным, но обойти эту тему у нас не получится. Надеюсь, к концу главы будет понятно почему.

Да, с агрессией в нашей культуре – сложные отношения. Само слово «агрессия» и производные от него – «агрессивный», «агрессор» и так далее – несут в себе отрицательный заряд. Агрессия – это плохо, это то, что нужно или запрещать, или оправдывать тем, что не мы первые начали. Она связана с нападением, причинением вреда (психологического, физического или материального), враждебностью. Единственное исключение – это спорт, где «агрессивный спортсмен» может означать активный, инициативный, целеустремленный, не сдающийся и не уступающий окружающим. И вот именно в этом исключении и спрятан ключ к пониманию агрессии как к естественному и важному для человека качеству, а не как к пугалу.

Само по себе это слово происходит от латинского aggressio – «нападение». Оно, в свою очередь, появилось из aggredi – «приступать; нападать», которое состоит из ad – «к, на» + gradi – «шагать, ступать, продвигаться». В конечном итоге значение этого слова восходит к праиндоевропейскому *ghredh – «идти». То есть исходное значение слова – «движение к чему-либо», а «агрессивный человек» – это человек, активно продвигающийся к желаемому. В психологическом смысле агрессивность – это способность переводить внутренний импульс, порожденный желанием, во внешнее действие. Это ощущение своей силы, способности приложить достаточно усилий для того, чтобы добиться желаемого или отстаивать то, что у нас уже есть. Это способность брать. Протянув свою ручонку в сторону желаемого предмета, младенец уже проявляет свою агрессию. Пока что только жестом и голосом, требуя криком желаемое, побуждая взрослого рядом с собой дать то, что хочется. Собственно говоря, это вся суть агрессии – стремление в этот большой мир за тем, что ты хочешь взять. Сказать кому-то «нет» тоже требует агрессии – чужому желанию, которое направлено на нас, мы противопоставляем собственный ответный импульс, который не дает нас продавить. Если этого импульса нет – нас продавливают, мы подчиняемся или просто боимся как-то задеть другого человека (ему же надо что-то от меня, зачем причинять другому неудобства). Одна из главных составляющих зависимого поведения – задавленная агрессия, отказ человеку в праве чего-то хотеть исключительно для себя или ставить себя на первое место в собственной жизни.

Так почему же с агрессивностью так непросто обстоят дела и она стала синонимом разрушительности и враждебности?

Многое упирается в социальное развитие человечества. В маленьких охотничьих группах агрессия часто направляется вовне – на охоту, противостояние неблагоприятным внешним условиям. Людей в группе немного, потребности тоже достаточно просты. Но чем больше людей в общине, чем сложнее социальная структура, тем важнее становится обуздывать человеческую агрессию. Если в обществе нарушен баланс между «брать» (агрессивностью) и «отдавать» (альтруизмом), то оно или погибает, разорванное множеством берущих и требующих, либо, если агрессия подавлена, уничтожается извне или лишается стимулов к развитию, завоеванию новых пространств и достижений. Исторически практически все жизнеспособные общины были агрессивными, и нужно было как-то учиться баланс соблюдать. Появляются сначала устные законы (которые приписываются богам, духам или предкам), они освящаются традицией, а с появлением письменности записываются. Один из древнейших известных кодексов законов, законы Хаммурапи (ХVIII в. до н. э.), очень много времени уделяет как раз торможению при помощи внешних воздействий агрессивных побуждений человека. Самое простое – страх возмездия. Так, одна из статей закона Хаммурапи гласит: «§ 200. Если человек выбил зуб человеку, равному ему, ему (самому) должны выбить зуб». Да, это те самые знаменитые око за око, зуб за зуб. При этом здесь есть очень важная деталь, проливающая свет на отношения людей с агрессией: принцип равенства возмездия касается только равных. Если же агрессивные действия направлены снизу вверх – кара будет совсем иной. «§ 195. Если сын ударил своего отца, ему должны отрезать руку».

Иными словами, уже в древнейшие времена право на агрессию зависело от социального положения человека. Чем выше человек находится в иерархии, тем больше у него прав в отношении людей, которые ниже его, и наоборот. Вышестоящим разрешается удовлетворять свои потребности и реализовывать свои цели за счет нижестоящих. Именно в этой точке агрессивность начинает связываться с насилием (о насилии мы подробнее поговорим в следующей главе). Агрессивность от «есть что-то в этом мире, что я хочу, и я приложу усилие для того, чтобы это добыть» переходит к» если я хочу что-то от другого, то я возьму, вне зависимости от того, согласен с этим другой человек или нет». Из ощущения своей силы, своих возможностей добиться желаемого она превращается в ощущение своей способности заставить других отдать то, что хочется, или просто сделать с этими другими людьми то, что хочешь. А если ты по социальному положению выше того человека, у которого есть желаемое, то соблазн перейти к силе становится все сильнее. В сообществах (от государства до семьи), опирающихся не на базовую ценность личности человека как таковой, а на функциональную иерархию (отношение к личности зависит от того, кто ты на социальной лестнице), право нижестоящих на агрессию в любых ее проявлениях тщательно контролируется. А именно: нижестоящие не имеют права конкурировать с вышестоящими, бросать им вызов и бороться с ними за место под солнцем.

Как это выглядит в психологической плоскости? А это старая дилемма Раскольникова: тварь я дрожащая или право имею? Можно ли мне делать в этом мире нечто, что может его изменить для того, чтобы получить желаемое, или же мне ничего не остается, кроме как бесконечно подстраиваться под все новые и новые требования, приспосабливаться, выживать, но ничего не менять? В семьях, в которых дети – капиталовложения, объекты родительских инвестиций (а инвестиции должны в итоге приносить прибыль) – от них требуют строгого движения по траектории жизни, которую проложили родители. Одной из главных добродетелей детского возраста выступает послушность. Когда про ребенка говорят «хороший», очень часто это означает «удобный, послушный». Хороший ребенок не лезет со своим «я», выполняет инструкции и всегда благодарен родителям за их заботу. В некоторых семьях запрещается даже злое или недружелюбное выражение лица: «ты чего с таким лицом ходишь? А ну-ка улыбнись, не порть маме-папе настроение». Это даже в известную песню про дружбу проникло («Изгиб гитары желтой»): «Ты что ж грустишь, бродяга, а ну-ка улыбнись!» В общем, будь удобным и всех радующим человеком, свои реальные чувства запрячь подальше. Когда такие дети вырастают, они всегда улыбаются, даже когда злятся, – настолько въедается в тело эта привычка не мешать своими эмоциями.

Еще одна «добродетель», построенная на обуздании агрессивности, – скромность. Нужно как можно меньше заявлять о себе, не лезть со своим «Я», говорить потише или вообще побольше молчать. Хорошим тоном в «неагрессивных» семьях считается принижение своих достижений и достоинств, а в ответ на благодарность обязателен ответ «не за что». То есть даже благодарность, которая адресована тебе, ты брать, присваивать себе не имеешь права – выброси ее!

Хорошие мальчики и девочки всегда должны думать о других, постоянно учитывать, как их слова или действия скажутся на окружающих. Нужно избегать любых конфликтов. Если другие что-то от тебя хотят – дай им, ты же хороший мальчик. Особенно эффективна здесь идея о том, что окружающие – невероятно ранимые люди, которые не перенесут, если ребенок что-то заявит о своих потребностях. Я иногда называю такую картину реальности «миром хрустальных людей». Эти люди невероятно хрупки, готовы рассыпаться от малейшего твоего неловкого движения. Причем сами они двигаться не могут. Только ты в этом мире способен передвигаться, и только ты – прочный. Как жить в таком мире? Делать все, чтобы не задеть других – ни физически, ни эмоционально. Но вот беда – эти хрустальные люди стоят слишком тесно. Сказал неловкое слово – и вот уже вдребезги разбилась от обиды или боли чья-то хрустальная душа. Сделал резкое движение – и еще одно неповторимое, уникальное, прекрасное создание уничтожено. Тварь ты, вот кто. Деструктивный убийца. Сам факт твоего существования еще терпим, но любое твое движение – смерть или увечье для хрустальных людей. Поэтому – замри и не двигайся. И терзайся стыдом и виной за свои разрушительные слова, действия и даже мысли – они у тебя материальные и вообще слишком громкие. День без разбитого хрустального сердца – считай, успех для тебя.

В таком мире на любое проявление детского и юношеского «Я», которое идет вразрез с родительским, тут же навешивается пудовая гиря вины. И все во имя сохранения здоровья близких и отношений с ними, ребенок забывает о своем «Я», отбрасывает здоровую часть агрессивности и лишается права на то, чтобы что-то брать. И превращается в «тварь дрожащую».

Само по себе послушание ребенка бывает очень важным – в конце концов, дети не знают очень многого об этом мире и не всегда могут понять смысл тех или иных указаний родителей. Тут уж действительно что-то лучше взять и сделать. Однако чем старше становится человек, тем больше у него возникает вопросов, сомнений и собственных мыслей, которые идут вразрез с «хорошестью» и «правильностью». И несогласие со старыми правилами выражается именно через агрессивный протест. В подростковом возрасте это бывает в виде тотального отрицания родительского опыта или ценностей, рискованного поведения во внешнем мире. Но и в более раннем возрасте всегда возникают конфликты между детским «хочу» и родительским «надо».

В некоторых семьях к проявлениям детского протеста (который может выражаться в виде крика, злости, упрямства) относятся с пониманием. Нет, маму бить нельзя – но злиться можно. Называть обидными словами нельзя – но сказать, что ты обижена, можно. Можно даже громко возмущаться. Родители могут аккуратно выставлять своих границы – ты имеешь право испытывать по отношению к родителям любые чувства, включая злость и обиду, но важно учиться выражать их так, чтобы не нанести им реального вреда. Есть же разница между «я очень зла на тебя» и «ты ничего не понимающая дура!». Так на примере родителей ребенок сам учится отстаивать свои границы, обнаруживать, что у других людей тоже есть границы – и учиться налаживать контакт в ситуациях, когда интересы явно противоречат друг другу. Ребенок учится обращению с собственной агрессией: выражать свои желания, пытаться добиться желаемого, но при этом замечая вокруг других людей. Другие люди – это не функции, обязанные выполнять желания ребенка, а живые существа, у которых тоже есть свои желания и которые тоже могут испытывать боль.

Однако, к сожалению, это достаточно редкая история. Значительно чаще те, кто стоят выше в иерархии, стремятся подавить любой протест нижестоящих. Ребенку не только нельзя кусать/бить маму (что совершенно обоснованно), но даже голос чуть-чуть повысить – это ужас-ужас. В арсенале подавления – прямые запреты («Не смей так со мной разговаривать», «ты куда пошла, вернись, я еще не договорила!»), высмеивание («ой, посмотрите-ка, кто это у нас тут раскричался», «а ну-ка топни еще ножкой»), полное игнорирование, прямое физическое насилие. Подобные запреты продиктованы страхом того, что если ребенку позволить злиться и громко заявлять о своих желаниях, то он выйдет из-под контроля. Это действительно возможно, если единственным средством контроля является страх перед возмездием – психологическим или физическим.

Итак, агрессивность сама по себе – это способность человека активно действовать в мире для удовлетворения личных или общественных потребностей. Она не хороша и не плоха – это энергия, которая, как электрический ток, может как служить человеку, так и убивать. Но при этом одним из самых распространенных состояний людей, которые обращаются к психологии – неважно, в виде книжек, популярных статей/видео или в виде психотерапии как таковой – является ощущение того, что ты не имеешь права на агрессию в собственных интересах, ты должен использовать ее во благо семьи, родителей или еще кого-либо. Другие имеют право, а ты должен уступить. «Будь выше этого», «им нужнее», «не уподобляйся тому-то и тому-то», «ты же девочка». Агрессия (которая по сути – перевод импульса желания во внешний мир) в целом запрещается, и, таким образом, запрещается борьба за собственное место в мире. Когда всякая агрессивность под запретом, тебе только и остается, что ждать, когда кто-то милостиво подвинется и даст тебе постоять где-нибудь в уголочке. Самому подавать голос – ни в коем разе, ты случайно на этом празднике жизни. В этом состоянии нет «Я», есть только Другие. Собственная инициатива подавлена как неуместная. Кстати, секс в таком состоянии тоже невозможен. Сексуальность человека тоже очень тесно связана с агрессивностью – представьте себе секс, из которого полностью устранена агрессивность (т. е. желание обладать, насладиться, разрядиться). У мужчин и вовсе тогда не будет эрекции – это же неприкрытая декларация своего желания обладать женщиной (нередко проблемы с эрекцией как раз связаны с запретом на агрессивность как своего права брать что-то из внешнего мира).

Здоровая агрессия балансирует между желанием обладать чем-то и учетом того, что ты в этом мире не один со своими желаниями. «Агрессивными людьми» мы чаще всего называем не тех, у кого есть агрессивность, а тех, кто забывает о существовании других людей, у которых «Я» однозначно и без вариантов важнее физического или психологического состояния других людей. Есть «Я» – нет Других, действует закон джунглей: «сначала ударь, потом подай голос». Такую агрессивность можно назвать деструктивной, аннигиляционной, суть которой – любой ценой утверждать свое Я, даже ценой символического или реального уничтожения других людей. Но что происходит, когда из нашего сознания исчезают Другие? Искренность превращается в хамство (нет же нужды облекать свои чувства в щадящую для адресата форму); униженный ранее пытается унижать сам, расправляясь с фигурами прошлого, но достается тем, кто в настоящем; обида становится одним из главных регуляторов поведения. Другой человек не воспринимается как переживающее, уязвимое, ранимое существо – он вообще за живого не держится. Агрессивный импульс в виде утверждения «Я есть в этом мире, и я имею право в нем быть!» из-за многолетнего подавления превращается в «Только я есть в этом мире, и только попытайтесь не считаться со мной». Итог – все сужающийся круг друзей и одиночество.

По степени способности людей регулировать собственную агрессивность можно выделить четыре вида агрессивного поведения.

Пассивное поведение – уступки, отказ от своих нужд и интересов в пользу чужих («у меня нет своих желаний, делайте со мной что хотите»). Очень часто это состояние приводит к выученной беспомощности и депрессии. При этом именно пассивные дети – мечта многих родителей, потому что они максимально послушны.

Пассивно-агрессивное поведение – страх прямого обозначения и отстаивания своих интересов и нужд, выражающийся в непрямой конфронтации и манипулировании («я не буду ничего говорить о своих интересах, но если вы их не будете учитывать, я буду на вас обижен»).

Ассертивно-агрессивное поведение – открытое и ясное отстаивание своих интересов при стремлении учитывать, что и у других людей есть свои интересы и переживания («я хочу вот это и вот это, а этого я не хочу»).

Деструктивно-агрессивное поведение – отстаивание своих интересов через подавление других людей («я хочу вот это и это, дайте мне это, и мне плевать на то, что вы по этому поводу думаете»).

Агрессивность человека, которая не находит выхода в конструктивном, созидающем ключе, становится разрушительной – или для окружающих, или для самого человека, превращая практически любое взаимодействие в насилие над собой или другими.

Глава 1.3. Пассивная агрессия.

Отдельно хочу рассказать о пассивной агрессии. Говорить о ней трудно, потому что если я ассоциируюсь с человеком, который постоянно с ней сталкивается, то довольно быстро начинаю испытывать постепенно нарастающую злость в адрес тех, кто со мной общается пассивно-агрессивно. Ну и возникает желание клеймить этих ужасных людей. С одной стороны, я нередко буду иметь для этого клеймения полное основание, а с другой – конкретному человеку, для которого пассивная агрессия – один из ведущих способов взаимодействия, очень трудно что-то предъявить – формальных поводов нет. Это трудно потому, что суть пассивно-агрессивного поведения – противостоять внешнему давлению, но путем избегания хоть малейшей прямой конфронтации.

Чтобы не сваливаться в обличительный тон (отыгрывая злость на реальных пассивно-агрессивных людей в своей жизни и одновременно проецируя на этих людей не очень приятные собственные черты), взгляну на этот феномен изнутри.

Например, что, если это я – пассивно-агрессивный человек? Это значит, что для меня открытая агрессия запрещена. Мне нельзя чего-то открыто и ясно хотеть, говорить об этом, действовать прямо в направлении цели, отказывать другим людям в удовлетворении их желаний. Понятно, что во многом это связано с детством, где желания ребенка постоянно отражались взрослыми как глупые, наглые, неприемлемые. Плюс к этому добавляется запрет на открытое выражение протеста: «как ты смеешь злиться на маму!», а если ребенок все-таки разозлился – реакция на эту злость может быть просто разрушительной и катастрофической – от прямого физического наказания до выставления ребенка в домашней одежде на мороз на несколько часов (один из реальных случаев). В таких условиях вполне естественно научиться, во-первых, избегать любых прямых конфликтов, а во-вторых, как следует маскировать собственные желания и интересы. Осознанное решение тут не играет роли – «обучение» происходит автоматически, вся наша психика нацелена на сохранение контактов со значимыми людьми. При этом сами по себе желания и эмоции подавлены, но не уничтожены.

Детский опыт подсказывает уже выросшим людям, что открытые конфликты ужасны и катастрофичны по своим последствиям (детали забываются, а ощущение тотального ужаса остается). Тот, кто открыто инициирует конфликт – ужасный человек. А если родители еще и сами придерживались «эффективных» способов пассивно-агрессивного поведения (например, добивались своего через долгую, растянутую во времени обиду с игнорированием того, на кого обиделись) – то вот она, готовая стратегия. Суть ее можно выразить примерно так: «Если тебе что-то не нравится, не возражай, а соглашайся или затягивай время. Время затягивай для того, чтобы тот, кто от тебя что-то хочет, сам отстал или инициировал конфликт – тогда он ужасный человек, а я для себя остаюсь хорошим. Если ты согласился, сам того не желая, – начинай саботировать процесс, чтобы дело или развалилось «само», от него отказались, или у меня его забрали по собственной инициативе». То же самое, кстати, и с тем, что нравится: прямо я ни о чем говорить не буду, но всячески попытаюсь подталкивать другого к тому, чтобы он сделал то, что я хочу. Потому что двинуться навстречу другому человеку – это возможность потенциального конфликта (а вдруг он или она не хотят этого)? То есть если я пассивно-агрессивен, то в глубине души я себя ощущаю маленьким, не имеющим ресурсов человеком, который не сможет пережить (эмоционально и физически) возможный конфликт с «большими людьми» (а таковыми становятся почти все окружающие).

Необходимость вот этих долгих ритуальных плясок и обходных маневров очень энергозатратна, и со временем накапливается масса раздражения в адрес людей. Но собственная злость, пассивность, саботирование процесса не присваиваются (т. к. это означает принятие своей агрессивности) – они приписываются другим. Это они не думают обо мне, а не я не заявляю о своих желаниях. Это другие слишком многого от меня хотят, а не я слишком много от них. Обида и раздражение периодически прорываются, но опять-таки не прямо, а косвенно.

Вариантов проявления пассивной агрессии масса:

– постоянно обещать и не выполнять обещанного (прямо сказать «не хочу этим заниматься» страшно) – частая и нормальная для подростков форма сопротивления работе по дому;

– публичные похвалы с уничижительными высказываниями «за спиной» (прямо высказывать свое недовольство страшно);

– ожидание того, чтобы другие люди понимали по поведению, чего я хочу или не хочу, не прибегая при этом к прямым расспросам. А если пытаются, то возникает обида «ты меня на самом деле не любишь, раз не понимаешь» или упрек «неужели это очевидно, что я хочу…»; ответы могут быть максимально неопределенными или вовсе делегированы спрашивающим: «ты сам как думаешь?»;

– критика любой инициативы без предложения альтернатив, даже без «давайте все оставим как есть» – т. к. это вполне явная позиция, а ясную позицию выражать нельзя;

– жалобы на свое состояние при одновременном обесценивании предлагаемых вариантов помощи;

– постоянное ожидание обесценивания со стороны окружающих и косвенное выражение обиды на это обесценивание: отсюда «будто бы я и сам не догадался бы», «теперь мне все ясно» или как-то написанное мне «слушай, а ты наконец-то дело написал»;

– в соцсетях одна из форм пассивной агрессии – находясь во «френдах» с кем-то, молча «лайкать» уничижительные и оскорбительные комментарии в его адрес. Еще вариант – раз за разом оставлять только негативные комментарии автору. У меня в соцсетях есть «любимые» комментаторы, само возникновение которых в комментариях означает: сейчас они с чем-то не согласятся, потому что ни разу от них не было «мне понравилось, спасибо». Мой любимый вариант захода на критику: «Я, конечно, понимаю, что тут принято только хвалить автора, а за критику тут банят, но я все же скажу…».

Форма для выражения пассивной агрессии всегда выбирается такая, чтобы «за руку» поймать было невозможно – всегда последует «я не это имел/a в виду» (а если говоришь очень туманно, то действительно можно запутаться в интерпретациях). И это не злой умысел и коварный расчет – чаще всего пассивно-агрессивные люди плохо осознают свою агрессию, а активно-агрессивные попытки окружающих «достучаться» сильно пугают. И тут происходит опасный замкнутый круг: сталкиваясь с уходом от прямого контакта, более открыто-агрессивные партнеры часто усиливают давление, пассивно-агрессивный еще сильнее забивается в угол – и спираль агрессии раскручивается. Это один из сценариев разворачивания эмоционального, а то и физического, насилия.

Большинство из нас время от времени бывает пассивно-агрессивными – это одна из естественных (пусть и не очень здоровых) форм адаптации к окружающей среде. В конце концов – попробуйте быть активно-агрессивными против начальства на работе, прямо заявляя начальству: «вы не правы», «все ваши последние решения – это просто ужас» или начав кричать на повысившего голос руководителя. Если вы не готовы потерять работу, да еще и с «волчьим билетом», лучше быть с этим очень аккуратными. Здесь пассивная агрессия как раз адаптивна. Такая же форма ситуативной пассивной агрессии часто присутствует у школьников – они вполне обоснованно ненавидят школу/отдельных учителей, но активно-агрессивное сопротивление здесь для всех, к сожалению, будет гораздо более разрушительным, чем пассивное, если нет возможности сменить обстановку. Подобное явление возможно и в рамках нации – чем авторитарнее или тоталитарнее режим, тем больше разных пассивных форм сопротивления он вызывает. Наконец, возможен культурный контекст, в котором пассивно-агрессивный контакт намного более предпочтителен, чем прямое обращение и прямой разговор. Классический пример – британская культура, пропитанная насквозь иронией и сарказмом в адрес всего и вся, включая самих англичан.

Проблемой она становится тогда, когда пассивно-агрессивное поведение переносится практически во все сферы взаимодействия с людьми. То есть везде мне словно запрещено говорить своим голосом и так, чтобы услышали (и тогда возникает, кстати, хроническое напряжение голосовых связок), проявлять инициативу, а если тебя самого продвигают другие люди – сопротивляться этому. Японская поговорка «гвоздь, который торчит выше всех, забивают первым» – как раз из целого арсенала средств подавления агрессии. Но она никуда не денется, она станет хронически-пассивной или же обернется против самого человека (в виде ненависти к себе самому).

Ситуативная пассивная агрессия постепенно исчезает, когда изменяется обстановка. Но бывает и так, что внешне мир изменяется, а восприятие его – нет, и психологически человек остается во все том же подавляющем его, нетерпимом мире. Соответственно, первый шаг к выходу из этого привычного способа обращения с собственной активностью и к переходу к ассертивно-агрессивному поведению – внимательно изучить окружающий мир. Аккуратно пробовать говорить прямо о своих потребностях – и обращать внимание на то, как на это реагируют окружающие. Это сложно отчасти еще и потому, что люди не обязаны соглашаться с любыми нашими желаниями, предложениями или претензиями, и отказ в их удовлетворении не равен отвержению (а соблазн привычно завернуться в обиду очень велик). Здесь важна такая деталь – реагируют ли окружающие на ваше предъявление так же, как опаснейшая фигура в прошлом, или есть отличия? И тут еще одна сложность – нам может казаться, что мы вполне себе нормально обратились к другому, а он почему-то очень враждебно реагирует. Например, человек, обратившийся к другому «что-то тебе слишком везет, подумай и о других», вполне искренне может думать, что он заявил о своем желании (и ему кажется, что это примерно то же, что и «хочу тоже попробовать»). Или девушка, отвечающая парню на вопрос об отношении к нему «что за глупые вопросы ты задаешь – меня бы здесь не было, если б было по-другому», не видит разницы этих слов с «ты мне нравишься». И получается самореализующееся пророчество: я вроде как прямо и честно к людям обращаюсь, а они реагируют на это как-то не очень дружелюбно, значит, моя внутренняя картина мира верна. И еще более усложняется ситуация, когда в результате долгой глухой обороны вообще забываешь о том, какие у тебя потребности, чего ты хочешь и к чему стремишься – все уходит на сопротивление реальному или воображаемому давлению. Тогда, даже если осознаешь, что говоришь как-то не так, плохо понимаешь, что именно нужно говорить вместо этого. Так что, возможно, без стороннего взгляда (групповой или индивидуальной психотерапии или обратной связи людей, которые умеют ее давать) здесь часто не обойтись. Именно через исследование своих сигналов в мир и реакций мира на них лежит выход из кошмара «этот мир ненавидит любые мои проявления».

Если же пассивная агрессия направлена на нас, то тут очень важен взгляд на самого себя и на собственные эмоциональные реакции. Являюсь ли я сам человеком, который способен выдерживать различия с близким человеком и готов обсуждать разные взгляды? Или же я активно, но негативно реагирую на инаковость партнера, и тогда ему ничего не остается, как уходить в глухую оборону? Это первый момент. Второй – спираль насилия раскручивается тогда, когда мы включаемся в предлагаемую игру. Например, нам прямо не говорят о том, что хотят, вам непонятно – так и не стоит пытаться понять. Ясности от другого мы можем ждать тогда, когда сами ясны. «Мама, я не понимаю, чего ты хочешь, ты можешь мне сказать прямо? Нет, я не умею догадываться. Да, я черствая и бессердечная тогда, когда не понимаю, о чем идет речь». Как только мы включаемся в «угадайки» – все, начинаем копить ярость. Еще одна ловушка – принцип «я не понимаю намеков» может превратиться в оружие расправы над неугодным, когда мы просто отказываемся вообще что-то слушать и таким образом становимся пассивными агрессорами сами.

Выдерживать пассивно-агрессивное давление помогает признание границ своих возможностей. Я не раз говорил о том, что насилие над другим или над собой начинается в момент, когда мы отказываемся признавать собственные ограничения (и связанное с этим бессилие). Если партнер не способен к иному взаимодействию, кроме как пассивно-агрессивному, мы не сможем достучаться. Это грустно, даже больно, когда речь заходит о близких людях. Осознание невозможности постоянных игр в «я попытаюсь догадаться, что ты имела в виду» позволяет принять постоянное давление как особенность личности другого человека, а не как собственную «недоработку». Если мы с готовностью взваливаем на себя ответственность за чужую коммуникацию, мы практически обречены на переживание вины за то, что не способны что-то понять правильно или сделать вовремя, купить правильный подарок и так далее.

Так что новости неутешительные – простых путей нет. Даже совет «разорвите с ними все отношения и живите себе счастливо» вовсе не из простых и не панацея. Мое предложение – самим учиться ясности донесения своих мыслей и желаний до других людей. И осознавать по возможности те чувства, которые эту ясность сильно замутняют. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на очень долгие и окольные попытки остаться хорошим для всех и добиваться своего через делегирование этого другим людям. Пассивная агрессия, превратившись из ситуативной реакции в жизненный стиль, пожирает время и силы. Я за ясность там, где она возможна.

Глава 1.4. Насилие против заботы.

Одно из базовых противоречий функциональности и эмоциональности – это вопрос о том, что положить в основу отношений с собой: насилие или заботу? С самого детства очень многих из нас приучали, что нужно себя ломать (в лучшем случае – «преодолевать»), чтобы получить нужный результат. Для этого использовались такие красивые слова, как «воля», «самодисциплина» или «самовоспитание».

Сама идея «для того, чтобы добиться желаемого, нужно изменить самого себя» – это благодатный рассадник для насилия над собой. И что бы мы ни предложили человеку с этой идеей, он применит насилие.

Йога? Я так замучаю себя йогой, игнорируя все сигналы организма, что потом неделю не буду вставать.

Нужно ставить цели и достигать их? Загоню себя в болезнь, сражаясь за реализацию сразу пяти целей.

Детей нужно воспитывать лаской? Заласкаем детей до истерики и при этом будем давить собственные потребности и раздражение на детей – не место ему в дивном новом мире!

Насилие как способ контакта – непрерывная война с собой и с другими. Мы становимся похожи на человека, который осваивает разные инструменты, умея только одно – забивать гвозди. Он и молотком будет бить, и микроскопом, и книгой, и кастрюлей. Потому что ничего, кроме забивания гвоздей, не знает. Если что-то будет не получаться, он начнет забивать «гвозди» в себя.

Еще есть послушание – одна из разновидностей насилия над собой. Оно заключается в том, что главное в жизни – это добросовестное выполнение инструкций. Унаследованное детское послушание, только вместо родителей теперь – бизнес-гуру, психологи, политики, журналисты… В таком случае, например, слова психолога о том, как важно прояснять в общении свои чувства, будут восприняты как приказ. Не «важно прояснять», а «всегда проясняй». И, обливаясь потом, игнорируя собственный ужас, мы пойдем объясняться со всеми, с кем раньше боялись. Не обнаружив в себе еще никаких опор, никакой поддержки, только на энергии послушания – и в итоге сваливаясь в депрессию, разрушая и себя, и отношения. И наказывая за провалы себя: «Мне же сказали, как правильно, а я не смог!» Инфантильно? Да. И безжалостно к себе.

Многим людям очень тяжело даже просто представить отношение к себе без насилия. Часто путаются усилие и насилие, жалость отождествляется с унижением, забота о себе – с импульсивностью («захотел – слопал тортик целиком»). Один из чаще всего звучащих аргументов против ненасильственной жизни: если я это перестану делать, то буду а) жить по пути наименьшего сопротивления, избегать любого напряжения на работе и не только б) буду заниматься самопотаканием – пить, курить, жрать без ограничений, заброшу спорт, буду бесконечно играть в компьютерные игры/бродить по сети/смотреть телевизор и так далее. В общем, только ломка себя поможет э… переломить тенденцию к саморазрушению.

Оба варианта (по сути две грани одного и того же) являются примерами не заботы о себе, а саморазрушительного поведения организма в ответ на систематическое насилие. То есть подобная аргументация звучит для меня так: «если я перестану заставлять себя что-то делать из того, чего я не хочу, то я разрушу себя». Да, это возможно, если самонасилие уже так изломало личность, что человек не в состоянии ощутить самого себя и у него не осталось никаких стимулов что-то делать для себя. Забота, она же возможна из любви к тому, о ком заботишься, а как можно любить себя, с которым постоянно воюешь и которого хочешь постоянно изменить?

О заботе, как это ни странно, довольно редко пишут. Гораздо востребованнее разного рода «достигаторские» идеи с «успешным успехом» и стиснутыми зубами вопреки всему. Как определить заботу? Как отличить ее от разного рода манипуляций, которые прячутся под заботу, но ею не являющиеся? Например, что для меня лично является одним из наиболее трогательных проявлений заботы обо мне? На ум сразу приходит неожиданно принесенный для меня горячий чай с блинчиками в холодной, еще неотапливаемой квартире. Я не просил об этом, да и не думал про чай. Просто жена вдруг подумала обо мне и решила, что в такой промозглый день мне было бы хорошо с этим чаем и блинчиками. И мне становится очень приятно, тепло на душе – и не из-за чая как такового, а из-за того, что кто-то побеспокоился о моем состоянии и ему/ей было не все равно. Когда я спрашиваю собеседников про наиболее запавшие в душу примеры заботы о них, то они, как правило, вспоминают очень простые вещи – и они не ожидались в тот момент, когда были совершены. Плед на озябшие плечи и окоченевшие руки в больших и теплых ладонях (очень много воспоминаний, которые в буквальном смысле были связаны с согреванием); неожиданное предложение друга помочь, и именно тогда, когда эта помощь так нужна, а друг вовсе не обязан был это делать, да и не просили его об этом. Мужчина, остановивший свой автомобиль и вышедший из него, чтобы помочь пожилой женщине пройти через скользкую дорогу.

Получается, что забота – это действие, передающее другому человеку (или самому себе) сообщение «я вижу, что с тобой что-то происходит, и мне не все равно». Другими словами, забота – это действие, определяющееся в первую очередь потребностями и переживаниями того, на кого она направлена, а не того, кто заботится. «Я вижу, что тебе холодно, и мне кажется, что тебе было бы хорошо с чаем/пледом». Когда мы говорим про заботу о самом себе, суть та же самая: есть я-нуждающийся, и, одновременно, есть я-заботящийся (если он не забит внутренним надзирателем).

В «мне кажется, что тебе было бы» кроется отличие заботы от того, что ею не является. Потому что нередко под заботу маскируется манипуляция, направленная на обретение контроля над другим человеком. Замаскированный контроль звучит так: «Я вижу, что с тобой что-то происходит, мне не все равно, и я даже лучше тебя знаю, что тебе нужно». Есть еще вариант: «Если ты не примешь от меня то-то и то-то, я очень обижусь, потому что так хочу о тебе позаботиться, а ты не даешь». В обоих случаях главными являются не потребности другого, а желание «заботящегося» причинить добро другому, чтобы чувствовать себя лучше. Заботясь, мы предлагаем, а контролируя – навязываем, проламывая сопротивление. Для многих синонимом псевдозаботы являются бабушкины/тетины/мамины пирожки, которые уже через «не могу» заталкивались в желудок, иначе бабушка/ тетя/мама обидится, «она же готовила».

То есть первый подводный камень заботы – подмена удовлетворения чужой потребности своей. В случае псевдозаботы о себе все происходит прямо наоборот – вместо своей потребности мы начинаем удовлетворять чужую. Например (снова в голову приходят пищевые привычки), доедать все, что есть на тарелке, даже если уже не хочешь. В детстве постоянно твердили про «доедай!» и голодный Ленинград, и, со временем эти голоса извне перекочуют в душу и начнут казаться собственными.

Второй подводный камень – это иллюзия «чтения мыслей». Да, мы иногда можем откликнуться на бессознательное желание другого человека и попасть прямо в яблочко, угадав то, чего же хочет человек, и это одни из самых приятных переживаний для нас. Однако это редкость. Чаще забота – это все же удовлетворение высказанного желания, а угадывание – это вишенка на торте, но не сам торт. Если же люди концентрируются на угадывании, то как раз весь торт-то и обесценивается, проходит по разряду «так оно и должно быть». Требование «дай мне то, о чем я не говорю, но о чем ты должен/должна догадаться» является сильнейшим раздражителем. Настолько сильным, что нередко люди начинают использовать две близкие друг другу стратегии избегания этого раздражителя. Это стратегия «твои проблемы» и стратегия «попросили – сделал, не просили – не сделал».

«Твои проблемы» блестяще иллюстрируются вот этим анекдотом.

Жена говорит мужу:

– Наша соседка-то беременная!

– Это – ее проблемы.

– Говорят, от тебя!

– Это – мои проблемы.

– Что люди-то скажут?

– Это – их проблемы.

– А мне-то что делать?

– А это – твои проблемы.

Сущность этой стратегии: я никоим образом не буду участвовать в разрешении твоих проблем, потому что ты вполне сам/ сама можешь о себе позаботиться, даже если это я – составная часть проблемы. Ну, мы же все взрослые и «самодостаточные люди». Нередко это (можешь сам позаботиться о себе) действительно так, но в такой позиции отсутствует хоть какое-то движение навстречу другому человеку. Да, проблемы-то мои, но тогда ты. Ты зачем нужен?

Вторая стратегия: «попросили – сделал». Все. Чтобы снова выполнить то же самое действие, требуется повторная просьба. Без нее не будет сделано ничего, даже если знаешь, что обстоятельства не изменились и близкий человек нуждается в помощи. Тебе надо – ты и проси: вроде как помощь оказывается, но снова нет никакого движения навстречу, попытки самостоятельной инициативы в удовлетворении уже известной потребности другого человека. Попросишь – сделаю, а так – нет. Снова речь формально верно идет о независимых взрослых людях, не умеющих читать мысли других. Но тепла в таких отношениях тоже очень мало. Хочется нам того, чтобы люди шли навстречу сами, а не по сигналу…

Требовать от другого человека что-либо я не могу. Особенно нелепо требовать заботы. Просить – да, это возможно, при этом оставляя за другим человеком право выбирать, на что откликнуться, а на что нет. Отношения, построенные на требованиях и санкциях, которые могут последовать за их неисполнение, уже по факту развалены, это Франкенштейн, искусственно созданное существо. Вроде двигается – но что-то не то. Однако быть просителем в нашей культуре – плохо, это подразумевает зависимость. Просить о заботе? Да вы что! Это признать свою слабость, свою нуждаемость, а нуждаемость в чем-то автоматически (и неверно!) приравнивается к зависимости, которая, в свою очередь (и тоже неверно), автоматически считается чем-то очень плохим во всех случаях.

Есть еще один аспект, связанный с посланием «я вижу, что с тобой происходит, и мне не все равно»: мы не всегда знаем, как выразить это «мне не все равно». Отчасти потому, что нет опыта ненавязчивой заботы и поддержки, а навязчивыми (вспоминая чужую манипулятивную «помощь») быть не хочется. Что, например, сказать в утешение горюющему человеку, чтобы и не обесценить его переживание, но и не впасть в неискренний пафос? Чтобы он почувствовал, что вам не безразлично его горе? Бывает так трудно найти слова или действия, что люди иногда просто не делают ничего, и создается иллюзия, что действительно им все равно. Но для ощущения заботы и поддержки не обязательно нужно много. Что, если обратиться с таким посланием: я вижу, что тебе плохо, и я хочу и готов помочь, только не знаю как. Как я могу поддержать тебя? В этом нет навязчивости, нет решения за другого человека, что ему нужно, но есть искреннее желание быть сопричастным чужой эмоциональной жизни. И тогда появляется возможность ощутить, что для другого существует наш внутренний мир, наши чувства и мысли, и что к ним прислушиваются. И этого может быть достаточно. Важно только не забыть дать об этом знать другому человеку – ему тоже важно то, как в нас откликается его забота.

Глава 1.5. Насилие, усилие и бессилие.

Очень часто люди не ощущают разницы между усилием сделать что-либо (мы иногда называем это волей или заботой о собственных интересах) и насилием над собой. На первый взгляд они довольно похожи – в обоих случаях приходится преодолевать собственную инертность, стремление нашего организма к устойчивому, привычному течению дел. Но есть одна существенная разница, которую очень трудно уловить, если плохо понимаешь самого себя. Совершая усилие, мы направляем энергию на реализацию собственных целей. Хорошей подсказкой здесь является предвкушение – ощущение легкого возбуждения при мысли о том, что будет, когда мы достигнем цели. Если же мы имеем дело с насилием над собой, то в лучшем случае при мысли о завершении той или иной работы будет ощущение облегчения: уфф, отстрелялся, все, можно домой или отдыхать. Например, сейчас, когда я выстукиваю этот текст на клавиатуре, при мысли о том, что эта книга будет завершена когда-то, у меня в области солнечного сплетения поднимается сладковато-теплое, чуть перехватывающее дыхание ощущение – предвкушение будущего удовлетворения и удовольствия. Конечно, рядом есть и другие чувства и мысли: а как книгу воспримет читатель? Будет ли она хорошо продаваться? Не сочтут ли ее слишком банальной и глупой? Но в сердцевине этого комка переживаний – именно предвкушение. Я ХОЧУ ее написать, это не попытка отдать кому-то долг, выполнить обязательства перед издательством и так далее.

При этом усилие вполне может превратиться в насилие. Я могу так загнать себя в работе над книгой, не давать себе отдыха, что наступит переутомление. И тогда главным моим желанием станет желание отдохнуть, а если я начну заставлять себя игнорировать это желание и снова садиться за клавиатуру, то тогда цель «написание книги» совершенно закономерно превратится в нечто, что мешает мне отдыхать. Со всем сопутствующим раздражением, нежеланием работать и даже ненавистью. Не зря так тяжело многим людям даются «дедлайны». Таким образом, игнорируя актуальные свои желания, мы превращаем свою жизнь в насилие. Если функциональные задачи превыше всего, то насилие становится главным стилем жизни.

Итак, усилие человека рождается из заботы о себе или других людях. Путь от насилия над собой и другими к заботе лежит через бессилие (и именно поэтому он часто бывает очень и очень трудным). Бессилие – это состояние, при котором внутренних ресурсов недостаточно для преодоления внешнего сопротивления. Я не зря выделил «внешнего», так как для того, чтобы разобраться с внутренним «саботажником», ресурс в нашей психике есть почти всегда, если речь не идет о серьезных расстройствах психики.

У насилия есть несколько «спусковых крючков», и один из основных – неспособность принять состояние бессилия. Ведь что такое насилие (наконец-то мы дошли до определения)? Это применение силы или власти для того, чтобы заставить другого человека сделать то, чего он сам делать не хочет, но от него это требует тот, кто пытается применить силу. Столкнувшись с тем, что он не в состоянии «мирными» способами получить для себя желаемое, человек не останавливается, признавая ограниченность (или даже отсутствие) своих возможностей по влиянию на других людей или на ситуацию, а, напротив, бросается с удвоенной энергией ломать препятствие. А этим препятствием очень часто выступает воля другого человека. И ее нужно сломать. Ты должен/a стать другим/другой, подчиниться. Неважно – мужчина, женщина, ребенок…

Почему же возникновение чужого «Я» на пути к желаемому вызывает такой гнев, что в ход идет все, что наработала психика за годы жизни, чтобы устранить преграду? Почему невозможно сказать «стоп» и получается только дальнейшее раскручивание злости и спирали насилия? Ответ довольно прост, что вовсе не означает, что его просто принять. Когда другой человек не подчиняется нашим желаниям, он отказывает нам в удовлетворении некоторой нашей потребности. И чем сильнее эта потребность, тем сильнее ярость в ответ на «нет».

Чаще всего – это потребность быть хорошим для кого-то очень важного. Будешь хорошим – получишь любовь (прозвучит очень странно, но нередко дикие случаи насилия – это извращенное желание добиться любви, только не объекта насилия, а кого-то третьего). Пытаешься изо всех сил быть хорошей матерью и предъявить эту хорошесть собственной маме (реальной или уже существующей только в собственной душе, не столь важно). А тут этот ребенок своим своеволием и своей «неправильностью» ломает всю картину, и уже ничего не предъявишь презрительно сморщившейся матери, никак не заткнешь унижение и тревогу. И ребенок становится просто объектом, о который разбивается ярость и боль мамы от того, что опять она плохая, недостаточно хорошая для своей мамы или для своего отца. То есть перед вспышкой гнева на считаные доли секунды возникают стыд или вина, но они, к сожалению, промелькают слишком быстро для осознавания… А может, на ребенка обрушится не ярость, переходящая в рукоприкладство, а холодное и презрительное молчание – тоже насилие, тоже имеющее своей целью сломать, подчинить и предъявить сломленную волю в качестве подарка кому-то третьему. «Видишь, я справилась…» Извращенная, изуродованная – но потребность в любви…

В глубине души домашних тиранов прячутся униженные, испуганные дети, над которыми постоянно и непрерывно издеваются образы родителей или каких-либо других значимых взрослых. В отчаянной попытке заткнуть этот ад люди пытаются использовать других людей, попавшихся под руку, в качестве объектов, чтобы заставить замолчать внутренних тиранов – или, может быть, даже завоевать их любовь. «Когда моя бывшая жена не подчинялась мне, я испытывал страшное унижение как это, мне не подчиняется какая-то баба, какой ты после этого мужик?! Мой отчим так издевался надо мной в моем детстве. И я ударил ее… Как сейчас понимаю, хотел этому голосу отчима в душе предъявить послушную, покорную бабу. И себя – такого «настоящего мужика».

Спусковой крючок насилия. Мне доводится иногда разговаривать с мужчинами, которые систематически прибегали к прямому насилию в семье – били «своих» женщин, в том числе и в присутствии детей. Потом шло «примирение», и дальше по накатанной, хорошо известной колее. Причем это были не какие-нибудь ужасные психопаты (эти с психологами не разговаривают), а обычные мужчины, по которым и не заподозришь избиений – никаких тебе квадратных челюстей, бугрящихся мышц и дикого взгляда. В их личной истории – бездна физического и психологического насилия уже над ними, когда их пытались сломать в труху и «пересобрать» в удобную, правильную для родителей модель. Правильная модель не получилась – только изуродованная шрамами старая, а неспособность остановиться, когда сталкиваешься с чужой и не поддающейся тебе волей, – усваивается. Встречаешься с чужим «нет» или возмущением? Нужно только надавить… Когда эти мужчины, ужаснувшись в конце концов тому, что они делают (а так бывает нередко, и ниже речь идет только о таких), идут к психологу, они думают, что, отказавшись от физического насилия, уже сделали все необходимое для того, чтобы можно было бы «договариваться» с подругами, женами или уже бывшими спутницами. И обнаруживается, что они вообще не могут осознать то, что является насилием – в их сознании это только битье. – Бесконечно звонить и слать смс о том, что любишь – это не насилие, это инициатива в отношениях, показывающая, как мне не все равно, как я ее люблю. – Но она же четко и ясно тебе говорит – не звони мне и не забрасывай смс, я их просто боюсь. – Но как же мне тогда показать, что я ее люблю? – Да очень просто. Услышать ее «нет». – Но тогда у нас никаких отношений может и не быть! Я так не хочу! (за этим прячется маленький ребенок, топающий ножками и истерично требующий желаемое у родителей). – А ты можешь хоть раз увидеть за своим «я так не хочу» ее «я так не хочу»? Конечно, не могут. Как родители не видели их собственное «не хочу», они не воспринимают «не хочу» другого человека, если оно не подкреплено силой. Они не могут остановиться из-за того, что насилие в детстве сохранило способность бояться, но выжгло любые другие чувства (сострадание, уважение, жалость…), которые могут остановить насилие. И со страхом есть один парадокс. В глубине души многие из этих мужчин остались перепуганными детьми, ожидающими насилия, и они не способны поэтому осознать, что внушают ужас тем, кого избивают. Как это, я – и внушаю ужас?! Да я же перестал тебя бить, нет битья – нет страха… «Я тебя боюсь» воспринимается как недоразумение или даже оскорбление – я сам несчастная жертва, как можно меня бояться? Ты просто дай мне то, что я хочу, и все будет хорошо. И еще один момент, не осознаваемый этими мужчинами. Для того чтобы хоть о чем-то договариваться (например, по поводу детей), нужно быть человеком, которому доверяют, на которого можно положиться и в контакте с которым есть ощущение безопасности. Как можно положиться на человека, который не способен не бить? Не может себя остановить от того, чтобы писать смс, звонить, приходить в «общий» дом или на порог квартиры, не засыпать подарками, то есть раз за разом пытается взломать чужие, много раз обозначенные, границы? Как можно договариваться с атакующим врагом? И это бывает очень сложная задача для таких мужчин – осознать себя опасными, хищными и атакующими животными, которых боятся и от которых бегут, а не несчастными жертвами обстоятельств/ родителей/женщин. Парадокс – через присвоение этой своей опасности (через сопутствующий стыд и распознавание границ собственных сил) может быть выход из круга насилия. Правда, до этого доходят очень немногие…

Эмоциональное (а иногда и даже физическое, когда дело доходит до самоповреждения) насилие над самим собой начинается ровно с того же момента, что и насилие над другим – когда мы, несмотря на все свои усилия, не можем получить желаемого. И здесь бы остановиться притормозить, поговорить с собой: что со мной происходит, как я переживаю свое бессилие, как я могу поддержать себя в своих усилиях или же отступить без больших потерь, как помочь себе пережить поражение? Но часто люди не останавливаются, и идут в атаку на самих себя. «Бездарь… Я так и знала – у такой дуры, как ты, ничего толкового не получится. Что ты за ничтожество.» Если вслушаться в эти голоса, то чаще всего они повторяют то, что нам в детстве говорили значимые взрослые. То есть мы отождествляемся с агрессором, потому что принять себя в таком «жалком, никчемном» состоянии бессилия просто невозможно. И вместо сочувствия к себе рождается ярость в диапазоне от «соберись, тряпка!» до «так сдохни, никчемная тварь».

И еще мне кажется важным отметить, что в условиях постоянного внешнего и внутреннего давления у нас может сформироваться толерантность к насилию. Это такое явление, при котором за насилие считается только прямая агрессия (оскорбление или избиение), а более тонкие его формы (ирония, издевки, игнорирование просьб, бойкот) за насилие не считаются вовсе – как по отношению к другим людям, так и по отношению к самим себе. Более того, если человек из другой психологической среды будет уважать их границы, он будет воспринят как холодный и бесчувственный.

Например, она сильно обиделась на него за что-то. И использует привычную в ее родительской семье стратегию: ходить с мрачным видом. Он подходит и спрашивает: «Что случилось, ты злишься на меня?» – «Нет, отстань от меня!».

И тут разворачивается самое главное. Если этот мужчина уважает ее «нет», он скажет «ок, хорошо» – и отстанет. Да, он может выразить обеспокоенность происходящим, но – отстанет. Но это будет восприниматься ею как холодность и черствость, так как в привычном сценарии это «отстань» – лишь приглашение к тому, чтобы продолжить давить, именно это воспринимается как неравнодушие. А ведь по сути, как только личные границы были ясно очерчены, то дальнейшие попытки проникнуть за них (без разрешительного «да») – это форма насилия. И тогда понятной становится старая «добрая» поговорка «бьет – значит, любит». Это черствая скотина уважает границы, настоящий, страстный, любящий – ломает их напролом, доказывая свою страсть. Роли мужчин и женщин тут могут меняться.

Причем речь в этих играх не обязательно идет про секс, выполнение чьих-то просьб и так далее. Есть даже формально «безобидные» ситуации, выдающие толерантность к насилию. Например, захотели вас искупать в бассейне, схватили, тащут. Вы ясно и четко сказали – не нужно этого делать, нет, оставьте меня! А вас все равно под гогот опрокинули в бассейн. Для многих – смешно, для многих это является выражением симпатии и неравнодушия к вам, брошенным в бассейн. А по сути – насилие, которое никем как таковое не воспринимается. Потому что привычно, и даже полагается пострадавшему смеяться одновременно со всеми. А если обидишься – ты чего, юмора не понимаешь?

Для людей, толерантных к насилию, чужое «нет» – это лишь испытание их вовлеченности, а вовсе не граница, которую переступать нельзя. Так и получается, что ирония, издевки, сарказм – это «неравнодушие», пассивная агрессия за агрессию не считается, а не прав тот, кто, например, первым заорал, а не тот, кто молчит в течение многих суток. И постепенно такое отношение переходит и во внутренний мир, и одна часть нашего «Я», глядя на другую, которая страдает от эмоционального насилия, ухмыляется: «Ты чего, юмора не понимаешь? На обиженных воду возят.» И если мы сами толерантны к этому психологическому насилию – мы согласимся. «И правда, чего это я?».

Итак, насилие и усилие, родственные по своей природе (направленность на преодоление сопротивления), различаются наличием личностного смысла для того, кто их осуществляет. Любое преодоление без осмысления – насилие. Жизнь с избеганием усилия означает остановку на том уровне развития, на котором началось избегание. Появление качественно новых явлений в жизни – следствие определенного усилия, связанного с четким осознанием того, зачем оно мне. При этом одного осознания мало. Я встречался с такой идеей, что после осознания каких-либо сильно мешающих нам способов взаимодействия с людьми или с самим собой все «устроится само собой», и причем быстро. Изредка оно так и бывает – когда схлопывается в единую картинку давно не складывавшийся паззл, закрывая все дыры и бреши, и дышать начинаешь совсем по-другому. Но чаще осознание – это лишь возможность увидеть то, что ты лично делаешь «не так». И без совершения усилия, увы, не получится. Тотального «освобождения» не происходит, и на место воодушевлению может прийти разочарование.

Увы, но дивный новый мир не наступает как следствие осознания. Мы его строим ежедневным усилием, выбором «сегодня я попытаюсь поступить иначе, чем меня толкает мой привычный, но такой осточертевший опыт». Иногда, если травмы очень глубоки или же наши проблемы тесно связаны с биологическими, а не социально-психологическими причинами, это усилие с нами остается навсегда. Иногда (и чаще, чем в первом случае) постепенно, шаг за шагом, мы изменяемся, и постепенно новый способ становится для нас привычным. Учимся, например, говорить о благодарности тогда, когда осознаем, что нам хочется спрыгнуть, увильнуть от этого, потому что благодарность тесно в сознании связана с унижением. Или учимся, осознавая свое сопротивление, признавать свои ошибки перед конкретными людьми и приносить извинения (если они нужны). Шаг за шагом, с отступлениями и откатами как нормальным явлением на нашем пути, а не как с аномалиями, которых «не должно теперь быть». И не превращать это усилие в пытку и насилие над собой помогает как раз реальный опыт в психотерапии, когда рискнул, например, сказать «спасибо» – и встретил радость, а не обесценивание. Рискнул, встречаясь со стыдом, признать ошибку – и встретил понимание и сочувствие, а не пляску на собственных костях. Или увидел, как другой признает ошибку, и этому другому тоже непросто может даваться этот шаг….

Именно реальный опыт переживания встречи с новыми своими действиями и новыми реакциями людей дает опору и превращает насилие в усилие. И еще на этом пути очень важно помнить – этот путь невозможно проделать сразу, в полном объеме и со всеми. Понемногу. Потому что если мы попытаемся с ходу взять большой вес, который не брали раньше никогда, – сломаемся.

Внутренняя цена усилия. Если мы ограничиваемся наблюдением только за внешней стороной дела, то можем очень и очень сильно ошибиться. Например, когда судим о чем-то по результатам или по видимым усилиям. Потому что мы никогда не знаем, какую внутреннюю цену платит человек за то, что он делает. Например, кто-то на соревнованиях прибежал последним в марафонском забеге. Неудачник, слабак? А я вот, как бывший легкоатлет, думаю о том, сколько внутренних сил ему могло потребоваться, чтобы не сойти с дистанции, – потому что такое искушение есть – и все-таки доковылять до финиша. Зная при этом, что ты – последний. Выйти на сцену и доиграть неудачно начавшуюся мелодию, дочитать стих, договорить монолог. Или выйти на татами для безнадежно проигранного соревнования в единоборствах, или коряво прыгнуть с трехметрового трамплина, когда жутко хочется просимулировать болезнь и отказаться… Признаться в любви или даже подойти к девушке/юноше. Впервые выложить в сеть свои стихотворения/статьи. Согласиться показать свою работу как психолога перед коллегами. Организовать с маленькими детьми спектакль для зрителей. Заговорить с иностранцем на его языке с этим смешным или грубым акцентом: для кого-то просто, а для кого-то – зависнуть над пропастью. Если что-то плохо получилось, вовсе не обязательно лицемерно хвалить и говорить, что «все отлично!», я не люблю этот приторный позитив. Но сказать об уважении к тем, кто вышел и решился, считаю очень важным. Мужество быть проявляется именно в такие моменты, когда все внутри сжимается, когда платишь высокую внутреннюю цену – но делаешь. Дело часто не в процессе и не в результате. А в том, что решился. Даже если то, что сделал, кому-то кажется никчемным или незначительным. Поэтому так растаптывает самоуважение чье-то самоуверенное «ну это всего лишь… «, «ну, это просто…» или «вот если бы…». Сначала добегите. Последними. Под свист.

Глава 1.6. «Я боюсь этого мира» – потребность в безопасности.

В следующих главах я хочу обратиться к нашим базовым потребностям: в безопасности, в принятии, в признании и в осознании смысла. В функциональном мире им, как правило, уделяют очень мало внимания – ровно настолько, насколько человек может существовать и реализовывать свои задачи. В лучшем случае происходит манипуляция ими: делай то, что положено, а взамен мы тебе даем то, в чем ты так нуждаешься. Мир эмоциональный же предполагает внимательное отношение к собственным потребностям безотносительно того, насколько мы функциональны и эффективны, отношения с собой не строятся по принципу сделки. И начнем с безопасности.

Потребность в безопасности нам часто кажется самоочевидной и не требующей какого-либо подробного разъяснения. Однако чаще всего под безопасностью понимают защиту от того, что угрожает в реальном мире: нет угрозы физическому благополучию, в доступности находится еда и вода, мы здоровы и так далее. Часто из виду теряется то, что ощущение безопасности – феномен в первую очередь психологический. Мы можем находиться «вроде как в безопасности», но при этом переживать очень много тревоги, связанной с будущим, и массу усилий тратить на то, чтобы предусмотреть все будущие и потенциальные угрозы. Проблема тревоги и нарушенного ощущения безопасности в наше время настолько разрослась, что начало ХХI в. некоторые психологи и вовсе назвали «веком тревоги», который пришел на смену «веку нарциссизма». Тревожные расстройства – одни из самых распространенных в настоящее время расстройств психики. У людей подорвано это базовое ощущение безопасности мира.

В нашем детстве за безопасность отвечают в первую очередь родители. Не зря уже во взрослом возрасте люди часто проецируют на Бога образ родителя, который всегда рядом с нами. Известный американский психиатр, один из крупнейших специалистов в области психологических травм, Бесселван дер Колк, в своей книге «Тело помнит все» отметил, что популярная идея о том, что на нарушение нашей безопасности люди реагируют при помощи биологически заданной реакции «бей или беги», неполна. В момент стресса, когда обнаруживается угроза нашей безопасности, первой реакцией человека будет броситься за помощью к другим людям. Ведь мы социальные существа. Для детей, разумеется, этими другими являются родители – все мы можем вспомнить или себя, или других малышей, которые испуганными глазами ищут своих близких. И только если мы не нашли поддержку и утешения в людях, включается реакция бегства или драки, то есть функция защиты становится личным делом. А если и тут не помогает, включается самый глубокий и древний механизм защиты от стресса – оцепенение.

Поэтому, кстати, очень важно реагировать на ситуации, когда дети прибегают к нам за поддержкой или защитой, когда у них что-то не ладится в отношениях со сверстниками. Позиция «сами разберутся» чаще всего пагубна, особенно когда у детей нет образца нормального урегулирования конфликтов. Если вашего ребенка задирают во дворе, важно выйти и разобраться, кто и сколько их. Потому что уже двое – это превосходящие силы (да и один может быть такой, что свой ребенок никак не выстоит). Кроме того, если оставить своих детей один на один с реакцией бей-беги, то ребенок может научиться, конечно, и бить, и бежать, вот только к людям за поддержкой в ситуациях, когда он один не справляется, обращаться уже не сможет.

Если наша потребность в безопасности регулярно удовлетворялась в детстве или мы не столкнулись с психологической травмой, то мы будем вполне контактными людьми, исходно доброжелательно относящимися к другим людям, к которым будет базовое доверие. То есть по умолчанию ты ко мне относишься хорошо или нейтрально, пока не доказано обратное. А вот если мы в детстве или во взрослом возрасте в травматичных ситуациях (вроде длительной травли или войны) не получили этой поддержки, это ощущение безопасности мира и людей исчезает. Другой человек теперь – источник угрозы, он холоден, опасен, груб. В моей жизни был период, когда в школе, с 5-го по 8-й классы, я подвергался травле со стороны некоторых одноклассников и тех, кто к ним примкнул из других классов. Поскольку травля была организована со стороны девочек, то практически сразу возможность обратиться к кому-то за помощью и защитой у меня была парализована – это ж стыдно, когда над тобой издеваются «какие-то девчонки». Мне даже в голову не приходило кому-то жаловаться. Приходилось справляться самому в формате «бей-беги» – пытаться находить слова в ответ на издевательства, избегать встреч или даже просто прятаться. В конце восьмого класса я перевелся в другую школу, где этот кошмар окончился. Но он окончился только вовне, внутри же меня поселилось устойчивое недоверие к людям, которое я не очень осознавал. И если общение с людьми один на один у меня складывалось хорошо, то группы вызывали страх – все сразу превращались в опасных людей, готовых сорваться на меня и издеваться, как только я сделаю что-то не так. Я начинал себя тщательно контролировать, но к чему этот контроль приводит? Ты теряешь естественность и живость, и в результате от этого страдают контакты с новыми людьми. Эта настороженность пропадала только после долгого знакомства, когда в силу разных обстоятельств я успевал разглядеть и понять других людей, а они меня. Потребовалось много лет, прежде чем это базовое настороженное ожидание нападения сменилось нейтральным отношением.

Мне в чем-то здесь повезло. А есть немало людей, которые так и остаются в испуганном ожидании того, что другие обрушатся на них, и тогда они оказываются в ловушке. Мир и люди вокруг враждебны или им вообще нет до тебя дела, и поэтому к ним нет смысла обращаться – в лучшем случае будет равнодушие, в худшем – унижение. Один из моих клиентов так прямо и сказал: «Я не вижу смысла с людьми вообще о чем-то говорить – всем друг на друга плевать, и если я «подставлюсь», они просто меня унизят, расскажут другим о том, что со мной происходят, и я стану всеобщим посмешищем. Головой я хорошо понимаю, что это не так, но если прислушаться к эмоциям, именно так я все это переживаю».

И тогда почти вся деятельность человека становится направленной на самостоятельное обеспечение безопасности. Никому не доверяй. Постоянно проверяй окружающих на надежность, и если они хоть в чем-то тебя подведут – немедленно разочаруйся. Эмоциональное сближение с любым человеком приводит не к расслаблению, как у других людей, а к нарастанию напряжения: близость опасна, ты расслабишься, и в этот момент что-то плохое и произойдет.

Как происходит подрыв этого базового ощущения безопасности мира и как он восстанавливается? Когда я еще в бытность свою исключительно «академическим» психологом работал над своей кандидатской диссертацией по психологии личности, я нашел хорошее определение «суверенность психологического пространства», которое сформулировала российский психолог С.К. Нартова-Бочавер. Если не уходить в дебри научно-психологического языка, то психологическое пространство личности – это та часть жизни человека, которую он ощущает своей, и которую он защищает доступными ему психологическими и физическими средствами. И если на протяжении детства и юношества у человека накапливается успешный опыт взаимодействия с внешним миром (с родителями в первую очередь, но также и с друзьями, учителями и так далее), в ходе которого он защищает то, что переживается как свое и ценное, то формируется психологическая суверенность. Это ощущение того, что ты можешь сам регулировать свои отношения с миром и, если нужно, прибегать к защите себя и своих интересов. С. Нартова-Бочавер выделила несколько сфер, в которых мы можем говорить о суверенности человека.

1. Суверенность физического тела – базовое ощущение неприкосновенности твоего тела, что никто без нашего дозволения не смеет к нему прикасаться. Сексуальное и физическое насилие – грубейшие формы нарушения личных границ человека, но даже просто нежеланные для нас похлопывания вызывают вполне нормальную реакцию – раздражение (так как это чувство, как форма злости, сигнализирует нам о вторжении).

2. Суверенность территории – ощущение своей полной власти над какой-либо территорией, будь то своя кровать или часть комнаты. Поэтому вполне естественно, что дети бурно реагируют на попытки взрослых устроить свои порядки на их «территории». Иногда дети даже создают себе «штабы» где-нибудь в парке, лесу или просто во дворе – это особая территория, огражденная от «разрушительного» влияния взрослых.

3. Суверенность мира вещей – уважение к вещам, которыми я владею, полное право ими распоряжаться. Я помню, с какой болью, не прошедшей за многие годы, рассказывала одна уже давно взрослая женщина о выброшенной родителями ее любимой игрушке, «потому что она им показалась старой». Понятно, что это был не единичный случай – у этой женщины практически отсутствовала возможность самостоятельно распоряжаться тем, что как бы было ее собственностью, но по факту всем владели родители, у которых были свои представления о том, что должно быть у дочери.

4. Суверенность привычек – у каждого человека есть свои, индивидуальные формы организации времени и деятельности.

5. Суверенность социальных связей – право человека иметь тех друзей, которых он хочет и с которыми ему хорошо, и не вступать в отношения с теми, с которыми он взаимодействовать не хочет. Любая попытка контролировать социальные связи человека – уже грубое нарушение личных границ. Часто в ситуации с домашним насилием присутствует попытка одного партнера контролировать социальные связи другого. «У тебя плохие друзья», «твои подруги – дуры», «тебе не следует с ним общаться».

6. Суверенность ценностей – это наше право иметь свои вкусы, ценности и мировоззрение.

Все эти виды суверенности объединяются в психологическое пространство, которое находится внутри наших личных границ. Популярное понятие «личные границы» и означает линию между «Я/мое» и «не-Я/чужое». На «Я/мое» полностью и безраздельно распространяется право собственности носителя этого «Я», и никто больше не может этим распоряжаться. Другое дело, что у людей личное пространство разной ширины и, соответственно, разные представления о том, чем они могут распоряжаться, а чем – нет. Например, если формально мое личное время/место не ощущается как «мое», то моим временем/местом легко может завладеть другой, и я сопротивления не окажу. Защищается (агрессией) только то, что находится внутри психологических границ. Если они ужасно тесные, то и в жизни этого человека очень легко потеснить. В крайних случаях «Я/мое» не распространяется даже на формально собственное тело.

Если у нас нет или очень мало опыта уважительного обращения с нашим личным пространством со стороны других людей или нет опыта успешной защиты своих личных границ, то мы не ощущаем себя в безопасности в мире людей. Ведь каждый контакт с человеком – это встреча его и моих личных пространств на границах, они соприкасаются или даже сталкиваются друг с другом. Классический пример – это физическая дистанция собеседников относительно друг друга.

Я иногда (в зависимости от существующего контекста) предлагал клиентам или студентам провести такой эксперимент в паре. Один из «партнеров» выбирает место в помещении и мысленно проводит границу вокруг себя, внутри которой «я». После того как он это сделает (и никому не говорит о том, где граница), второй начинает приближаться, и задача первого – отреагировать на это приближение. И вот тут проявляются различные феномены взаимодействия двух людей. Кто-то из приближающихся очень сильно беспокоится о комфорте ожидающего и останавливается сам, иногда за несколько шагов до мысленной границы. Кто-то из ожидающих легко говорит «стой, дальше нельзя», и подходящий спокойно останавливался. Были ситуации, когда ожидающий по мере приближения второго «партнера» начинал нервничать, беспокоиться, но никак не давал знать о том, что мол, дорогой, ты перешел границу. Некоторые приближающиеся замечали нервозность и сами тормозили (или же шагали все менее и менее уверенно), некоторые спокойно шли прямо на столкновение, и в этот момент ожидающие начинали пятиться, но по-прежнему никак не желали ни жестом, ни словом остановить тех, кто явно вторгся за пределы мысленно установленных границ. В такие моменты некоторые из приближающихся останавливались, а некоторые шли дальше, недоумевая, что же происходит. Был один крайний случай, когда приближающийся мужчина просто проигнорировал слова и жесты женщины «стоп!», объясняя это тем, что «я хотел подойти, и я сделал то, что хотел, а чего это она будет мне диктовать, что должен делать, а что нет?». В сознании этого человека абсолютно отсутствовали чужие личные границы как факт, даже когда он на уровне «головы» знал о том, что эти границы есть (а в ответ на замечание, что он сейчас совершил практически настоящее изнасилование, отмахнулся: изнасилование – это совсем другое, я не извращенец какой-то!) Наконец, в некоторых случаях ожидающий/щая вообще никак внешне не проявлял/a реакции на нарушение.

Представьте, что будет происходить с взрослеющим ребенком, если он много лет постоянно сталкивается с тем, что его личные границы не уважаются, что его суверенность над чем-либо не признается и его многочисленные протесты или игнорируются, или подавляются. А может быть, вы и есть такой человек. Если такой опыт бессилия и невозможности защититься закрепляется в психике – разве можно спокойно выходить к людям? Ты ведь уже сам, на самых глубоких слоях души, не веришь в то, что тебя услышат и остановятся. Уж проще закрыться, спрятаться за холодным внешним фасадом, чтобы ни у кого даже желания не возникло приближаться. Или самому как можно меньше контактировать с людьми. Так часто формируется так называемый «шизоидный характер» – закрытые, замкнутые люди с очень интересным, неординарным, действительно богатым внутренним миром, но который они очень редко кому-нибудь приоткрывают. У людей с таким характером часто присутствует страх поглощения, то есть придут в мой мир какие-то чужие люди, наведут свои порядки, а я буду не в состоянии защитить то, что мне так дорого и ценно. Поэтому ну их, этих людей. Или допуск только строго по пропускам и после долгого периода присматривания и изучения на предмет уважения к моему миру.

Процесс рождения «личных границ» (в очень упрощенной форме!) можно представить примерно так. Сначала рождается наше «Я» как самосознание, и мы начинаем осознавать себя в этом мире. Потом наше «Я» начинает осваивать этот мир, захватывая в нем все больше и больше пространства в эгоцентрической уверенности, что «этот мир – МОЙ!». Но довольно быстро наше «Я» сталкивается с чужими «Я», которые почему-то не горят желанием отдавать свои миры в наше владение. Мы вступаем в сложное взаимодействие с этими чужими «Я», в ходе которых постепенно устанавливаются границы между своим и чужим. И горе нашему «Я», если «чужаки» (например, родители) оказались настолько сильны, что смяли всякое сопротивление и установили в нашей душе свой «оккупационный режим». И нельзя уже говорить на своем языке души – это язык проигравших, бедных или отсталых (так, например, ирландцев и бретонцев английские и французские власти учили стыдиться своих «деревенских» языков.). Учи язык победителей – умных, сильных, успешных. Усваивай их желания, их правила, их нормы. Внутренняя оккупация чужим содержанием – увы, очень частое явление.

В конечном итоге формируются критерии того, как со мной можно обходиться, а как нельзя. Можно ли меня унижать, бить, обесценивать, игнорировать мои желания или нет. Можно ли мне выражать свои чувства, или же они не настолько значимы, как чужие. Люблю приводить в пример мужа и жену, которые проходили мимо лотка с мороженым, и жена, захотев мороженого, спросила мужа: «Ты хочешь мороженого?» Обозначить свое желание, заявить о нем вслух, да еще так, чтобы услышали другие? Нет, нельзя, это какое-то неправильное желание, если его не разделяет другой человек. Вот если муж тоже захочет мороженого, тогда и мое желание станет законным и оправданным.

Итак, потребность в безопасности – это потребность в сохранении своей физической и психологической целостности. Она обеспечивается, во-первых, признанием наличия у нас собственного психологического пространства и одновременно переживанием его ценности. Во-вторых, разрешением на агрессию как необходимую энергию для защиты своих границ и опытом успешной защиты себя или через собственные действия, или через обращение за помощью к другим людям (мы же не всемогущие люди). Если нет возможности или обращаться к другим, или защищаться самому – наступает телесное или душевное оцепенение, отчаянная попытка психики защитить себя от полного распада. К сожалению, в тяжелых случаях психологическое оцепенение в виде безэмоциональности или тусклости переживаний может остаться на всю жизнь, если не обращаться за психологической помощью. А ведь именно в помощь других такие люди уже не верят! Возникает тупик.

В менее тяжелых случаях люди, которые не ощущают в себе способности защищаться в случае возникновении угрозы, пытаются выстроить жизнь вокруг избегания любых угроз, устранения любого риска – ведь если не сталкиваться с вызовами, то не придется и проигрывать, переживая столь знакомые состояния унижения, бессилия и беспомощности.

С природной, эволюционной точки зрения наша главная задача – выживание и передача генов дальше. Наша психика заточена под обеспечение безопасности. Однако уже в этом заключается базовый конфликт: нередко для того, чтобы увеличить шансы человека на сохранение себя, необходимо подвергаться опасности (вступать в конфликт, рисковать жизнью в поисках лучших мест и так далее). В какой-то момент стремление любой ценой избежать риска становится опаснее, чем сам риск. Поэтому жизнь требовала и требует от нас постоянного баланса между стремлением к безопасности и стремлением к риску, который обеспечивает нам что-то новое.

Иллюзорное ощущение полной защищенности является настолько сильным и манящим, что очень часто баланс между опасным/безопасным нарушен в пользу последнего. Ну и правда, что хорошего в опасном, т. е. в том, что нам может быть причинен какой-то вред? Проблема в том, что в одном ряду с опасностью находятся такие понятия, как «будущее», «новизна» и «развитие», а в одном ряду с безопасностью – «стабильность», «старое» и «прошлое». Да, со стабильным прошлым приключений в жизни будет маловато. Кроме того, ни в одном виде деятельности невозможно достичь стопроцентной безопасности, риск – даже минимальный – присутствует всегда. Это фундаментальное свойство жизни, которая включает в себя неопределенность и неизвестность. Стабильность и акцент на прошлом направлены на устранение этих двух «неприятных» элементов жизни.

Что стремятся сделать люди, которые решительно не приемлют риска в своей жизни и нацелены на его минимизацию? Для этого они пытаются свести к минимуму собственное участие в жизненных процессах. Что для этого нужно?

A) Требовать гарантий успеха в деятельности или, в крайнем случае, полного возмещения возможных убытков/ ущерба. Без наличия этих гарантий – не приступать к деятельности.

Б) Не включаться в какие-либо процессы, не вовлекаться эмоционально. Идеальным вариантом будет позиция ироничного наблюдателя – ирония позволяет отстраняться самому и отстранять других людей от себя.

B) Отказаться от фантазий, мечт, желаний – любых переживаний, которые могут внести диссонанс в сложившееся положение дел, возбуждать излишние эмоции и страсти. Убедить себя, что тебе многого не нужно и что вообще твой удел – умеренность и стоицизм, гармония, которая понимается как отсутствие ряби на зеркальной поверхности пруда.

Г) Отказаться от любых попыток что-либо контролировать (от меня ничего не зависит, остается только смирение) или, напротив, гиперконтроль (иллюзия всемогущества), при котором любое отклонение от стандарта карается очень жестко.

Д) Переоценивать ужасность психологической нагрузки и недооценивать свои способности выдержать ее (это слишком сильно/тяжело для меня).

Однако, парадоксальным образом, подобные мероприятия приводят к усилению тревоги и возрастанию скуки (которая является следствием отказа от всего того, что реально возбуждает). Цена безопасности – подавление любой новизны, любых возмущений, любых попыток «раскачивать лодку». Реальность должна либо контролироваться, чтобы ничто извне не проникло в жестко установленный распорядок, либо игнорироваться (если нет сил, чтобы все контролировать). Подавление страстей, уничтожение новизны и нацеленность исключительно на безопасность могут привести в крайних случаях к эссенциальной депрессии – хронической усталости, скуке, апатии. Вместо ярких эмоций в диапазоне от восторга до ужаса – унылые рациональные построения, безупречная логика, с помощью которой легко можно обосновать любой отказ от каких-либо притязаний в этом мире. Все равно все умрем. Своего рода самоубийство из страха смерти.

А откуда, кстати, берется усталость? Вроде бы ничего не делает человек. Да нет, работа проделывается большая – нужно держать под контролем собственную психику, рвущуюся к активному взаимодействию с внешним миром (для этого она, собственно говоря, и существует). Все силы уходят на поддержание стабильности, почти ничего не остается на радость, возбуждение, интерес. Тусклый огонек эмоций позволяет существовать, но никак не активно действовать. Пожалуй, немного останется для того, чтобы рассуждать о реальности. Но только не взаимодействовать с ней. Никаких приключений.

Смеяться – это риск показаться глупым. Плакать – это риск показаться сентиментальным. Выражать свои чувства – это риск показать свою истинную сущность. Протянуть руку другому человеку – это риск быть втянутым в его проблемы. Поделиться своими идеями, своими мечтами с другими – это риск потерять их. Любить – это риск быть нелюбимым в ответ. Жить – это риск умереть. Надеяться – это риск разочароваться. Но рисковать все же необходимо. Ибо самая большая опасность в жизни – это не рисковать ничем. Тот, кто ничем не рискует, ничего не делает, ничего не имеет и ничего собой не представляет. Он, возможно, избежит страданий и печали, но не сможет ни научиться, ни чувствовать, ни меняться, ни расти, ни любить, ни жить. Свободен тот, кто рискует. (Джеймс Олдхейм, гештальт-терапевт)

Глава 1.7. «Я хочу, чтобы меня любил и любым» – потребность в принятии.

С принятием часто бывает путаница. Его путают, с одной стороны, с одобрением, а с другой – с агрессивно-деструктивным самоутверждением. И тогда рождаются такие требования к окружающим, как «хорошим меня любой может принять, полюбите меня плохим» или, как в популярном в интернете стихотворении Аниты Прутковой, «я такая как есть и совсем не желаю меняться». Часто под этим подразумевается, что, раз вы меня «принимаете», то обязаны подстраиваться, мириться с любыми моими выходками. Такое требование характерно для подростков – любите меня любым, или, получается, вы меня отвергаете. Попробуем разобраться.

Принятие – это способность человека оставаться в доброжелательном контакте с другим человеком или, если мы говорим о самопринятии, то с самим собой. «Я принимаю тебя» – значит, я останусь рядом с тобой, что бы ни происходило и каким бы ты ни был. Один из моих клиентов очень точно передал ощущение принятия: «это когда я прихожу домой или в гости к близким людям, и их не интересует, каких успехов я добился, женился ли я уже наконец или нет, и почему у меня такая поношенная одежда, и где я так долго пропадал. Нет, я прихожу – и меня неизменно, что бы ни происходило в моей жизни и в моих отношениях с теми, к кому я пришел – ждет на столе дымящийся вкусный борщ. И я знаю – он там будет всегда».

Люди часто не различают таких вещей, как принятие и одобрение, отсюда нередко следуют нападки на такое явление, как толерантность (которое у некоторых даже превратилось в ругательство). А это совсем не одно и то же. Принятие – это констатация факта/феномена и права этого факта/феномена на существование, каким бы он ни был. Если что-то существует – значит, для этого были причины. Например, принятие своих эмоций означает признание того, что я сейчас завидую, злюсь, грущу, радуюсь, ненавижу, и разрешение себе переживать эти чувства. Это вовсе не означает, что я должен быть в восторге от своей зависти или ненависти, но важно признать, что они у меня есть, и это нормально, естественно. Принятие своего тела не равносильно его тотальному одобрению (эта путаница иногда приводит к тому, что люди начинают стыдиться своего желания похудеть/потренироваться).

Принятие – это согласие с естественно сложившимся положением вещей и с существованием чего-либо в целом, и оно несовместимо с желанием уничтожить и с ненавистью (к себе/к другому, к своему/чужому телу, своим/чужим чувствам, взглядам, вере). А одобрение или неодобрение существующего – уже опционально, кому как. Я, например, принимаю существование организованных религий, но отношусь к ним скорее неодобрительно. И я к ним толерантен – у меня нет желания их уничтожить, а любить их меня никто не обязывает. Не мне пытаться переделать мир под себя… В спортзал можно пойти из ненависти к своему телу – и ты будешь его истязать и мучить, чтобы старое тело умерло, и на его месте появилось что-то иное. А можно, принимая его во всем несовершенстве, но не отказываясь от того, чтобы сделать ему (и себе) приятное, где-то что-то подкачать или подтянуть, внимательно прислушиваясь к ощущениям, аккуратно спрашивая его о том, что и как ему нравится. Это заметно, когда кто-то сражается с собой до последнего пота, а кто-то аккуратно ведет любовную беседу со своим организмом. И первые наверняка сражаются не только с собой.

Мы существа социальные и испытываем нужду в том, чтобы быть в «своей стае». Для нас свойственно делиться на «своих» и «чужих», и именно по отношению к «своим» наиболее ярко проявляется одно из ценнейших человеческих качеств – эмпатия. Это осознанное сопереживание эмоциям другого человека при сохранении ощущения отдельности своего «Я».

Ф. де Вааль, известный приматолог, рассказывает о таком очень простом исследовании нейрофизиологов в Цюрихском университете. Они изучали нейронный ответ человека на страдания других людей. Мужчины смотрели, как в соседней комнате получает удары электрическим током либо болельщик их собственного клуба, либо болельщик клуба-соперника. Все наблюдатели были фанатами «со стажем», к футболу относились серьезно. И эмпатию они проявляли к болельщикам только своего клуба. Более того, страдания болельщика соперничающего клуба активировали в мозгу центры удовольствия. Увы, но деление на «своих» и «чужих» – реакция идентификации/отчуждения – важное условие для эмпатической отзывчивости. Это нередко происходит во время различных тренингов, в которых участников просят разделиться на две группы при помощи случайно выбранных цветных квадратиков (синих и красных). В одном эксперименте выбранным представителям из этих групп предложили разделить между всеми участниками эксперимента определенные суммы. И тут выясняется, что «синий» старался побольше урвать для «синих», а «красный» – для «красных», хотя эти группы были образованы случайно и никто из членов групп не знал друг друга до эксперимента. Достаточно было простого факта «мы одного цвета», чтобы стать предвзятым и уменьшить уровень эмпатии.

Своя стая. Нам требуется «своя стая». Как бы это ни печалило тех, кто склонен отрицать в себе эту человеческую «слабость», но это так. «Своя стая» – это те, кто нас принимает, кто считает нас «своими». Причем критерии «свойскости» не всегда можно четко и ясно сформулировать. Но один я могу назвать – это способность разделять переживания друг друга, быть услышанным в своей радости и в печали. И способность уже самому услышать других. В своей компании нас очень редко посещает (если вообще бывает) чувство стыда из-за несоответствия тебя, твоих особенностей – и остальных. Стыд часто бывает хорошим маркером того, со своими мы или нет. Если в какой-то компании постоянно ощущаешь свою неполноценность, то, может быть, стыд подсказывает: твое реальное внутреннее содержание и твое окружение – несовместимы. Грусть ситуации заключается в том, что можешь изо всех сил стремиться стать «своим» для тех, кто никогда и ни при каких условиях тебя за своего не примут. В лучшем случае будут терпеть или пользоваться, если возникнет нужда, но к «своим» ты не примкнешь. И множество людей отчаянно стучатся в эти закрытые двери. А почему не получается взять и бросить это безнадежное дело, поискать тех, кто тебя примет? Иногда это бывает из-за того, что ломишься в компанию «идеальных» для тебя людей. Тех, кого наделил качествами, которых не хватает тебе самому, и пытаешься реабилитироваться через принятие этими людьми. «Пока я с вами и вы меня не гоните – со мной все в порядке». Цена такой сделки – постоянный стыд и попытка отречься от тех своих достоинств, особенностей и недостатков, которые не соответствуют высокому званию члена этой «стаи». Иногда эти значимые группы удивительны и парадоксальны. Немало умных, интеллигентных мужчин бьются в закрытые двери уличной гопоты. Когда-то это были дворовые компании, в которых залогом выживания было усвоение полукриминальных установок и поведения. Не ной, не проявляй нежностей, никогда не прогибайся, никогда не уступай… Не дай другим даже повода подумать, что ты чего-то боишься или какой-то слабак. Подростковые банды могут уйти в прошлое – но они остаются в душе человека, и уже давно выросший мужчина в реальной жизни по-прежнему пытается стать «настоящим пацаном», чтобы когда-нибудь притащить эти доказательства своей «настоящести» той гопоте – и быть принятым ими. И неважно, что большая часть этих «реальных пацанов» или спилась/скурилась, или отбывает срок, или мыкается на социальном дне. А если не получается подавить в себе «слабости», то вечно страдаешь под осуждающими и презрительными взглядами начинающих уголовников, которые угнездились в душе. Требуется пройти большой путь, чтобы в какой-то момент посмотреть в глаза этих виртуальных, но таких реальных пацанов и сказать, опираясь на отвращение и переживание себя как ценности: вы – не моя стая. Мы слишком разные с вами. Живите со своими «ценностями», идите вместе с ними на дно или пробивайтесь как вам угодно, но вы просто не моя стая. Я буду искать свою. Сказать так, отгоревать утрату этого старого, но такого цепкого «идеала» – и пойти дальше. К людям, с которыми меньше придется притворяться.

Сказанное не означает, что по отношению к «чужакам» эмпатия автоматически отключается. Нет, если мы находим что-то общее между собой и другими людьми, то мы как раз даем шанс для того, чтобы они стали для нас чуть более «своими». Базовый механизм примирения людей во время конфликтов – это способность побыть на месте «врага» и увидеть его боль. Если у нас такой же опыт, то эмпатический отклик возникает быстро, если нет – все равно мы можем «связаться» с другим человеком через похожий опыт – если хотим. Другое дело, что с одними у нас больше, а с другими меньше «своего». Не зря выдающиеся политики и лидеры, преследующие интересы целого общества, ищут, вокруг чего объединять разных по статусу, возрасту, происхождению, образованию людей, тогда как обычные политики ведут речь о том, «против кого объединяться». Тот же нацизм является доведенным до крайности примером такого отчуждающего подхода.

Самым, пожалуй, печальным для отдельного человека следствием нашей способности отчуждаться является самоотчуждение – когда мы сами для себя становимся врагами или просто чужаками. Мы не на своей стороне, мы – против самих себя. Очень многие люди отождествляются с критическим голосом по отношению к самим себе. Человеку доступен гнев в свой адрес, вечное недовольство, самообвинение, пристыжение, переживание собственной нелепости, никчемности, непрофессионализма и так далее. Мы можем так отождествиться со своим критиком, что полностью теряем контакт с другой частью – своим страдающим «Я». То есть почувствовать боль, которую ты сам себе причиняешь, и сострадать ей становится очень и очень сложной задачей. К психологу это «страдающее Я» очень часто притаскивает именно критик со словами: «Вот, полюбуйтесь на это! Сделайте что-нибудь с ним!» Или он ничего не говорит, просто притаскивает себя к психологу с разочарованным выражением лица… Разумеется, что и психолога будут побуждать пинать, понукать обращаться с собой так, как этот критик ведет себя по отношению к непринимаемым аспектам своего «Я», а отказ от этого пинания может вызвать гнев уже в адрес психолога: «Вы ничего не делаете!».

Важнейшим сдвигом в отношении к самому себе становится возможность услышать голос отвергнутых частей себя самого, почувствовать их боль – и сострадать этой боли. Самосострадание – одна из самых важных составляющих процесса душевного исцеления. Когда можешь сказать самому себе: «Да, тяжело тебе пришлось сегодня…» и ощутить мягкое обволакивающее тепло вместо холодно-острых «ты опять провалился, неудачник!» или «ну что, дура, и кто ты после этого?». Поэтому так важно в психотерапии (и в обычной жизни, кстати, тоже) не суетиться и не мчаться к заданным целям, а неспешно вслушиваться в собственные голоса, которые так привычно затыкались на протяжении многих лет. Без самосострадания – признания собственной боли как естественной реакции на то, что происходит в нашей внешней или внутренней жизни, – нет утешения, и вряд ли что-то можно принять или изменить в своей жизни. Игнорируя мозоли и переломы, далеко не уйдешь.

Для того чтобы лучше почувствовать, что такое реальное принятие, я иногда предлагаю представить себя членом проигравшей футбольной команды. Команда играла как могла, но проиграла с большим счетом. И вот вы подходите к трибуне своих болельщиков с опущенной головой, вам стыдно поднять ее и увидеть злые лица. Но вы вдруг слышите аплодисменты. Поднимаете голову и обнаруживаете, что болельщики с вами. Они видят вашу боль, они признают, что соперник оказался сильнее и лучше, что вы уступили без вариантов. Но они остаются рядом с вами. Они не разбегаются. Они хлопают вам, выкрикивают ваши имена. Они преданы вам. Они принимают вас – проигравшими. И тогда стыд уходит, сменяясь грустью и благодарностью. Сердце любых хороших спортивных клубов – именно такие болельщики, которые остаются со «своей» командой до конца, не убегают до окончания матча, если игра складывается плохо. Научиться самопринятию – это в том числе и «вырастить» команду внутренних болельщиков.

Глава 1.8. Базовая основа для принятия.

Почему мы начинаем относиться к себе равнодушно или враждебно, отказывая себе в эмпатии, сочувствии и как следствие в самопринятии? Причин, как обычно, много, но их можно объединить вокруг трех базовых посланий, которые мы получаем еще в детстве, а потом они подкрепляются во взрослом возрасте. Послания касаются отношения значимых людей к факту нашего существования.

1. Хорошо, что ты есть. Редкий, к сожалению, случай. Послание «хорошо, что ты есть» – сердцевина любой любви, от родительской до любви к животным. Родители словами и поведением сообщают маленькому человеку: мы рады тебе, ты желанен, ты хорош. Да, мы иногда злимся на тебя, и у нас не всегда есть возможность или желание откликаться на все твои требования, но все равно ты привнес в нашу жизнь новые краски, ты ее обогатил. В таком послании нет отчуждения.

2. Хорошо, что ты есть, когда… Самый частый вариант, в котором уже есть зерна, из которых прорастает самоотчуждение. «Мы тебя любим и принимаем, когда ты соответствуешь определенным условиям». Кстати, для взаимоотношений взрослых это неплохой вариант – безусловное принятие остается в прошлом, и никто не будет в восторге от того факта, что ты просто существуешь в жизни жены или мужа, нужно все-таки что-то вкладывать в отношения. Но в детстве это послание четко обозначает: если ты будешь проявлять какие-то свои стороны, которые не нравятся взрослым, они от тебя отвернутся и ты лишишься их любви. То есть они не просто будут злиться, но все равно любить тебя – нет, они будут злиться, и с этой злостью умрет их любовь к тебе. Отсюда рождается страх разозлить родных и сложность принятия того факта, что злость не исключает любви, а любовь – злость. Список черт, которые достойны любви, а какие порицаются, в каждой семье свой – где-то он небольшой, а где-то огромный и сам себе противоречащий, в результате чего, что бы ты ни сделал, все равно будет что-то «не так». Что-то вроде «я хочу, чтобы ты слушался маму и был самостоятельным». В этом послании все упирается в ошибки. Если послушался маму и все получилось – ты молодец. Если послушался маму и что-то вышло не так – «свою голову на плечах нужно иметь». И в результате отчуждается наша несовершенная, делающая ошибки личность – ведь это то, чего ни в коем случае нельзя допустить. Личность «фрагментируется» – что-то во мне имеет право на существование, а что-то нет и должно быть искоренено или спрятано от чужих глаз (большую роль в этом играет стыд, о котором еще будет речь).

К сожалению, созданием списков «правильных и хороших» черт страдают и психологи с психотерапевтами. В итоге появляются такие загадочные персонажи, о которых все все знают, легенды про них передаются от поколения к поколению, но которых никто не видел. Это Нормальный Человек и Зрелая Личность. Если выражение «нормальные люди» чаще всего встречается в обычных разговорах, то психологи и психотерапевты любят поговорить о «зрелых личностях», у которых большой набор добродетелей, а если их у тебя нет – то прости, недотягиваешь ты до них. Если по старой детской привычке ориентироваться на эти списки, то будешь обречен постоянно спотыкаться и стыдиться, потому что Зрелая Личность – она как сын маминой подруги, который во всем лучше тебя. Так и получается, что Зрелой Личностью и Нормальным Человеком может быть кто угодно, но только не ты. Мы сами по себе склонны к изоляции – нам кажется, что действительно, «у всех нормальных людей так, а у нас ужас». У Нормальных Людей дети всегда ведут себя послушно и убираются в своих комнатах; Нормальные Люди легко и радостно идут на работу (не то что вы.), всегда находят нужные слова для близких, быстро разрешают возникающие конфликты с родственниками и друзьями (а совсем-совсем Нормальные вообще не допускают таких конфликтов). А ведь одно из самых освобождающих и примиряющих переживаний людей – это осознание того, что ты не один такой, что у других людей такие же или похожие проблемы. Узнавание себя и своих проблем в других людях – одна из задач в групповой психотерапии, когда люди собираются вместе не для того, чтобы подтягивать друг друга до «нормального уровня», а как раз для того, чтобы увидеть отражение себя и почувствовать себя не такими одинокими.

Поэтому, если в очередной статье в соцсетях вы увидите новый список «зрелых личностей», важно помнить, что это в первую очередь – список идеалов автора статьи. Если у нас нет какой-то из этих черт – это нормально и естественно, так как ни один человек еще не достиг идеала и не достигнет никогда. Эти внешние и внутренние списки – не перечень непреложных и «правильных» законов бытия, а просто предлагаемые авторами ориентиры, которые подходят лично им.

Мне кажется, очень важный сдвиг в отношениях человека с самим собой и с окружающим миром – это переход от «правильно-неправильно» и «как надо-как нельзя» к «подходит это мне, или нет» и «помогает ли это мне жить или нет». То есть с позиции якобы-объективного знатока мира и его законов (во имя которых нужно ломать себя и других) на глубоко субъективное измерение, которое было озвучено еще в V в. до н. э. Протагором: человек – мера всех вещей. Я – мера всех вещей, но не с позиции «должны существовать только те вещи, которые мне нравятся», а с позиции «из внешнего мира я беру то, что мне подходит, а остальное оставляю во внешнем мире». В этой точке наше «Я» сдувается до своих размеров, но не меньше. И злость на мир и людей тогда точно убывает. Сравните по уровню заряженности на злость: «ты действуешь неправильно!» и «то, как ты действуешь, мне не подходит». Или вчувствуйтесь в «а как поступать правильно?» и «какой вариант поведения мне подходит?».

Другое дело, что для сдвига на эту позицию придется хоть мало-мальски узнать себя – не правильного-себя, а себя-какой-есть, что неизбежно приводит к встрече со стыдом, оберегающим «правильное Я» от реального. Кстати, я предлагаю и к этой книге относиться с той же позиции: подходит это мне или нет? Как, по каким ощущениям я определяю, что идеи, высказанные здесь, мне подходят? С чем я хочу спорить и какие чувства вызывают у меня эти спорные моменты? Помогают ли мне жить те или иные идеи, или мешают?

Есть третий вариант послания детям от близких, худший из всех возможных.

3. Плохо, что ты есть – в таком послании никакой надежды на то, чтобы быть принятым. «Все страдания из-за того, что ты родился», «видишь, как мама из-за тебя страдает», «лучше бы я сделала аборт», «папа не хотел, чтобы ты рождался», «я хотела сына, а не дочь (сказанное девочке)». Не обязательно прямо говорить что-то подобное ребенку. Можно постоянно указывать на то, что из-за ребенка множество проблем, что он постоянный источник неприятностей и переживаний родителей, не дающий ничего хорошего и светлого своим близким. Тогда ребенок сам придет к этому ощущению: плохо, что я есть. Это очень тоскливое, серое, безнадежное переживание. Как можно быть близким к этому существу, которое только неприятности другим и причиняет? Самоотчуждение здесь – закономерный и практически неизбежный итог (о нем мы подробного поговорим в главе про смысл жизни, так как оно напрямую связано с ним – если плохо что я пришел в этот мир, то зачем я в этом мире?).

Мостики к людям. На днях осознал, как редко мне доводится слышать, когда люди говорят о своих отношениях с другими, про удовольствие от общения. Мужчины и женщины собираются на свидания, волнуются, напряжены, думают о том, какое впечатление произведут, или, напротив, пытаются убедить себя, что «это всего лишь встреча, ничего особого, так, посмотрим друг на друга, там будет видно». Кто-то уже успел заочно жениться/выйти замуж и развестись – и все это за несколько минут, и настроение уже соответствующее: зачем идти на встречу с этим человеком?! Мало кто идет за удовольствием – получить его самому и доставить другому. И речь совсем не о сексе… Мимо ежедневно проходит множество людей, по отношению к которым у меня мимолетной искрой проскальзывает или восхищение, или благодарность, или любопытство, или еще какое-либо чувство… И в подавляющем большинстве все это остается внутри меня. В лучшем случае поставлю вежливому и очень деликатному таксисту пять звездочек в смартфоне, но не скажу ему что-то вроде «спасибо, с вами было очень приятно ехать». А что стоит сказать уборщице в коридоре многоэтажки, которая иногда что-то мило напевает себе, что «мне очень нравится, как вы поете» (ведь это правда же)? Нет, пройду мимо, поддерживая мир, в котором люди – изолированные острова, без мостиков друг к другу. Когда была «Черная пятница», зашел в любимый мною магазинчик туристических товаров. Он небольшой, и там работают очень хорошие, любящие туризм и то, что продают, девушки. Они меня уже в лицо знают, но в этот день было не до улыбок – с самого утра за скидками потянулось много людей, которые набегали своеобразными волнами, в результате чего один продавец приходился на трех-четырех человек одновременно. Кто-то из покупателей был терпелив, но были и «девушка, вы не могли бы побыстрее», «обслужите сначала только меня» и что-то в этом роде. Это точно напрягало. Я сочувствовал девчатам из магазина – сам на личном опыте продавца-консультанта бытовой техники знаком с хаосом предпразничных продаж. Сочувствовал, стоял на кассе, когда до меня дошла очередь – и молчал… И уже собираясь уходить, вдруг все же сказал девушкам, напряженно смотрящим в монитор: «Желаю вам продержаться до вечера». И поразительно, как синхронно вспыхнули улыбками их до этого очень сосредоточенные лица, как на несколько секунд они выдохнули и расслабились. Глаза на мгновение встретились, и в этом был тот самый миг удовольствия от встречи с другим человеком. С их стороны – удовольствие от того, что их заметили, с моей – от того, что мое движение к ним нашло отклик. Вышел из магазина с теплым ощущением в груди. И мне больше ничего не нужно – этого было достаточно. Или вот, вспоминаю ситуацию, когда у меня были проблемы с банком, и я пришел в офис с претензиями. Девушка за окошком моментально напряглась, и я сказал: «Девушка, мое возмущение адресовано не вам, вас лично я ни в чем не обвиняю и понимаю, что вас обязывает инструкция и правила, мои претензии – к тем, кто эти правила придумывает». И она расслабляется, что-то там стучит в компьютере, дает мне подсказки, а в конце вдруг говорит мне «спасибо». Да, далеко не всегда на этот «мостик» люди откликаются своим теплом. Кто-то может посмотреть на тебя как на неадеквата. Кто-то испугается: «Что вам от меня нужно?» В холодном мире доброе отношение к другому не может возникнуть «просто так», просто из эмпатии и желания поделиться своим теплом. Это странно, это подозрительно и это страшно… Вспоминаю, как одна девушка сказала в кафешке молодому человеку: «Если бы ты мне не нравился, я бы здесь не сидела». И для нее невозможно было сказать: «Ты мне нравишься» – и соприкоснуться с нежностью, возбуждением и удовольствием, которое сопровождает выражение чувств другому. Да, здесь всегда рядом маячит тревога – как люди воспримут это? Вдруг уже я покажусь навязчивым? Или нелепо смешным с этими телячьими нежностями? Вдруг решат, что я подлизываюсь зачем-то? Да, могут так решить… И тогда это будет неприятно и грустно, что твою протянутую руку не заметили или отшвырнули прочь. Но альтернатива здесь такая: протягивать руку другим людям или же оставаться в холодном мире изолированных островов-одиночеств и поддерживать этот мир своим молчанием. Мы начинаем искать особые смыслы в том, что делаем, и в тех отношениях, в которых находимся, тогда, когда теряем в них удовольствие. Когда удовольствие есть, мы просто наслаждаемся, и не нужно его особо оправдывать и обосновывать… И жаль, когда «я рад/а тебя видеть» пугает другого, и он не понимает, как с этим обходиться. Но тепло, возникающее тогда, когда тебе улыбаются в ответ, быстро согревает и наполняет душу тем видом удовольствия, которое превосходит все остальные. Удовольствием от принятия того, что мы оба – живые, чувствующие и переживающие существа. И с нами надо бережно...

Важнейшей составляющей принятия себя я вижу то, чего очень не хватает, на мой взгляд, современному человеку (я тут не исключение) – это смирение. В христианской культуре (да и в любых других религиозных культурах) смирение – это признание собственной незначительности перед лицом Бога или каких-либо иных сил мироздания. «Мир большой, а я маленький». Для кого-то это смирение означает самоуничижение, но «я мал перед лицом Господа» не то же самое, что «я червь презренный, извивающийся у подножия трона Его», хотя сторонников второго подхода, увы, немало.

Гуманистическая культура Возрождения бросила вызов этому подходу, воспевая человека как титана, взяв на вооружение богоборческие мотивы, известные еще со времен античности (мы знаем немало древнегреческих героев, с переменным успехом бросающих вызов богам, включая самого свирепого из них – Диомеда, сына Тидея). Как там у Гумилева? «Это верная дорога, мир иль наш, или ничей – правду мы возьмем у Бога силой огненных мечей». Теперь человечество большое, а мир – маленький. «Мы рождены чтоб сказку сделать былью…».

Обратной стороной этого подхода может быть презрение к слабости и уязвимости как к «недоработке» (а Ницше с его сверхчеловеком продолжает именно гуманистическую традицию в духе Возрождения). «Ты можешь все, стоит только очень захотеть и пахать-пахать-пахать». Признание «я не могу с чем-то самостоятельно справиться» в таком контексте может превратиться в признание собственной дефектности, «недоработанности» с точки зрения идеологии сверхлюдей, успешно шагающих по Вселенной и сажающих на Марсе яблони. Поэтому наш современный человек яростно сопротивляется признанию собственной уязвимости и ограниченности своих сил, а людей, расписывающихся в этом, подозревает в симулянтстве.

Но мир большой, а мы – маленькие. Смирение, если убрать его религиозный аспект, – это принятие того, что в мире есть очень мало вещей, на которые мы по-настоящему можем повлиять. Черт, мы даже над телом-то своим не полностью властны и не в наших силах на 100 % предотвратить ту или иную болезнь, мы можем только играть с увеличением/уменьшением вероятностей. Смерть все равно наступит, страдание время от времени неизбежно, неудачи и провалы – такая же составляющая жизни, что и успех (и более частая). Есть, правда, такие ребята, как биохакеры, которые, вооружившись последними данными науки, пытаются «взломать» нашу биологическую природу и обмануть ее – прожить без болезней лет этак 150. Не замечая при этом, что всю свою жизнь превращают в сплошной тревожный невроз (не дай бог отклонюсь от программы правильной жизни!).

Принятие ограниченности наших возможностей влиять даже на собственную жизнь для кого-то может быть шагом к отчаянию. Но это может быть и путем к высвобождению большого количества энергии. Ты можешь переключиться с попытки сдвинуть громаду жизни на то малое, на что ты действительно можешь повлиять, находить точки опоры в своем бессилии. Ок, я прямо сейчас не могу взять и уволиться с ненавистной работы. Могу не смиряться с этим и яростно внутри протестовать, раз за разом все сильнее и сильнее ощущая собственное бессилие и немощь. А могу задаться вопросом, какой маленький шаг, какое небольшое действие я могу предпринять, чтобы постепенно двигаться туда, куда хочу, или чтобы просто продержаться нужное мне время. Пусть это будет хотя бы кружка любимого чая – а ведь некоторые люди отказывают себе в этом до момента «полной и окончательной победы». Смирение подразумевает, что я не сдвину гору с места – но вот, перенося камешки, я что-то могу сделать и таким образом вернуть себе ощущение контроля над тем, на что я действительно могу повлиять. Как отмечал еще Виктор Франкл, если ты не можешь сбежать из концлагеря или уничтожить его (а ты этого действительно не можешь…) – сосредоточься на том, что в твоей власти. Например, на том, чтобы каждый день в этих невыносимых условиях чистить зубы… Или – если не о концлагере – не в моей власти определять, как люди воспринимают меня – в моих силах пытаться наиболее ясно выражать себя. Не в моей власти определить, каким будет мое тело через полгода – моих силах сходить сегодня на тренировку… Удивительным образом ощущение того, что ты можешь контролировать лишь малое, придает много сил и энергии для того, чтобы жить дальше. В этом, как мне кажется, суть смирения и – если смотреть шире – принятия себя.

Итак, когда мы говорим о принятии, речь идет о способности сохранять с собой или с другими доброжелательный контакт даже тогда, когда что-то из того, что мы или другие сделали, нам не нравится. Но безусловное принятие – это приятная мечта, берущая начало в детстве, которая в реальном взрослом мире не встречается. И это даже хорошо. У всех у нас есть свои «красные линии», переступая которые другой человек уже не может рассчитывать на наше принятие его вне зависимости от сделанного. Вопрос здесь в том, насколько много у нас этих «красных линий» – ведь для кого-то даже просто несогласие с ним – это повод для разрыва отношений. Эти «красные линии» есть и внутри нас самих – их мы переживаем как предательство самих себя. «Если я так поступлю – я перестану уважать самого себя». Отсутствие этих линий – скорее плохой знак, так как это означает, что или другой человек может творить с нами все, что заблагорассудится (и мы будем его «принимать» и «понимать»), или мы можем сами с другими людьми творить все что хотим и не сталкиваться с голосом совести. Одна девушка как-то рассказывала, что когда она отбилась от очень навязчивого ухажера, который остановился буквально в шаге от изнасилования, она переживала, что «наверное, ему было очень неприятно и плохо от моего отказа», то есть внимание и попытка понять были направлены на этого мужчину, а не на ее собственный сильнейший стресс, вызванный этими домогательствами. Так часто бывает в зависимых отношениях: один партнер давит и причиняет боль второму, второй начинает сопротивляться, и первый говорит «остановись, ты делаешь мне больно!». И тот, кто сопротивляется, впадает в чувство вины за собственное сопротивление.

Глава 1.9. «Я хочу, чтобы люди видели мои достижения» – потребность в признании.

В моем любимом туристическом магазинчике – распродажа. Прихожу, перебираю футболки за отличную скидку. Одна из консультанток протягивает мне футболку с гигантским логотипом TheNorthFace во всю грудь. Я такие очень не люблю – ощущаю себя ходячим рекламным плакатом, а не человеком. В ответ на этот мой комментарий девушка улыбнулась: «А у нас часто как раз просят такие – чтоб логотип был побольше и получше виден». А о чем по сути этот сигнал миру от владельца вещи с огромным логотипом? «Смотрите, какой классный бренд я ношу! Значит, я что-то представляю собой в этом мире!» В этом действии – крик человека об одной из важнейших потребностей нас как социальных существ – потребности в признании. Она настолько сильна, что многие из нас готовы идти на подмену, пытаясь признание получить через создание настоящего «фальшивого Я» – такой презентации самого себя для других людей, которая должна вызывать восхищение, зависть и любовь.

Сама по себе эта потребность естественна. Нам хочется не только безопасности и любви, мы хотим еще и признания того, что у нас что-то получается хорошо. Нам приятно быть продуктивными, созидающими существами, уважаемыми не только за то, кто мы есть, но и за то, что мы делаем. Совершенно естественно радоваться тому, что что-то у тебя получается хорошо, и тому, что другие это видят и признают. Потребность в признании двигает нас в развитии, творчестве, карьере, социальном статусе. Не случайно даже маленькие дети прибегают к своим родителям со словами «смотри, как у меня получилось!». Если «отключить» у всех людей потребность в признании, вся динамика в обществе замрет.

На пути к удовлетворению этой потребности нас подстерегают две большие ловушки.

Первая ловушка заключается в том, что мы постоянно держим перед своим внутренним взором недостижимую планку. Странно было бы требовать от начинающего рисовать ребенка способностей к рисованию, как у Леонардо да Винчи. Ребенок пытается рисовать так, как он может, и для него очень важен сам процесс. Для того чтобы стать капитаном, мы неизбежно проходим стадию матроса, со всеми ошибками и неудачами. Этого не миновать. Однако я знаю родителей, которые этот этап за своими детьми не признают. Они с самого начала требуют лучших результатов, и действительно в ответ на «папа, посмотри, как я рисую!» звучит «да… не Леонардо…». Перед ребенком моментально возникает планка, которую он заведомо взять не может, и это убивает всю радость от собственного развития, от преодоления собственных сложностей и освоения новой деятельности. Всегда впереди маячит кто-то, кто лучше, и это обесценивает то, что есть сейчас.

Вторая ошибка еще печальнее. Подробнее о ней и ее последствиях речь будет идти в главе о стыде, здесь же я отмечу главное. Мне очень нравятся слова Даниила Хломова, российского психотерапевта, про лучшее и любимое (из поста в фейсбуке). «Слоган «я выбираю только лучшее» – отличный девиз нарциссизма. А что же тут не так, спросите вы. Нарцисс всегда упускает любовь. Для него «лучшее» важнее, чем «любимое». Если поправить слоган, то: «А я выбираю то, что люблю!» Нарцисса можно пожалеть – лучшее и любимое – это разные измерения».

Наша потребность в достижениях включает в себя признание наших усилий, нашего пути к успеху. На одного человека на вершине приходится 99 тех, кто сорвался, кто не смог добраться, и в ряде случаев среди этих людей оказываемся мы. Если я не смог взобраться, значит ли это, что мне нужно обесценить все то, что я сделал для достижения желаемого? Свое упорство, свое мужество бросить вызов (или принять его?). Если я все обесцениваю, то на что мне опираться, когда передо мною будут вставать новые задачи? На что, если я «никчемный неудачник»? Если весь опыт и достижения раз за разом обесценивать и выбрасывать в мусорную яму, то рано или поздно возникнет ощущение, что вы за всю свою жизнь никуда не продвинулись и сидите в горе мусора.

Наши реальные достижения складываются из признания ценности в том, что мы делали ранее, даже если не получилось. Опыт – это не то, что с нами происходило, а то, что мы усвоили из того, что с нами случилось. Человек, который говорит «у меня есть опыт десяти лет работы», совершенно не обязательно имеет опыт десяти лет работы. Он может иметь опыт одного года работы, повторенный девять раз, потому что по-новому действовать может быть страшно – ведь от неудач не застрахован.

Можно впасть и в другую крайность – обесценить уже саму потребность в достижениях (это часто любят в разного рода «духовных» движениях). Любое стремление к достижениям, готовность к конкуренции, к борьбе за свое место под солнцем, желание признания – все это легко можно заклеймить как нечто недостойное, «нарциссическое». Как будто мы живем в мире, где признание дается просто по факту твоего существования, и тут происходит смешение принятия и признания. По факту нашего существования нам может даваться (и очень хорошо, если так!) любовь близких и базовое уважение как принятие нашей личностной ценности. Это принятие и уважение подразумевают отказ от попыток унизить нас или другого, уронить наше человеческое достоинство. Но оно никак не обязывает других людей признавать нас и уважать уже не как человека в целом, а за конкретные действия, знания, качества (это так называемое «условное уважение», оно как раз завоевывается через риск предъявления себя в деятельности). Здоровая потребность в признании – это как раз готовность самостоятельно и кое-где активно работая локтями, занять свое место среди других людей и добиться того, чтобы тебя признали на этом месте. Причем не за то, что ты хороший человек и с тобой классно (это как раз о принятии), а за то, что у тебя что-то хорошо получается делать. А если путаешь, то можно попытаться через образ хорошего парня/девушки добиться признания себя как профессионала, например. Стратегия провальная, потому что такое признание достигается в конкуренции и в предъявлении себя как профессионала, а не через приятельство. Если даже что-то такое получится – ощущение фальши останется с тобой навсегда.

Проблемы начинаются там, где я, убежденный своим стыдом, что не достоин быть среди людей, пытаюсь не просто работать локтями, чтобы другие люди расступились, а пытаюсь уничтожить/унизить их, чтобы одному оказаться на вершине. Одному – потому что стыд-то никуда не девается и другие люди рядом со мной повышают риск разоблачения моей «никчемности». Только так: или я в седле, или на мне седло, на одном уровне уважения с другими людьми быть невозможно. Для меня тестом на собственные нарциссические реакции (а они у меня есть) является обнаружение того, способен ли я признать успешность другого человека (это во-первых), не чувствуя себя при этом униженным, сдувшимся (это во-вторых). И именно обнаружение и восстановление в правах своей потребности в признании позволяет мне уважать и признавать достижения других людей, а также получить доступ к собственной энергии. Если я сам себе буду в этом отказывать (испытывая такую потребность!) – не признаю других ни за что и отсеку сам себя от той энергии, которая нужна для завоевания своего места в мире.

Эта глава получилась относительно небольшой, потому что очень многое, связанное с потребностью в признании, в нашей психике завязано на стыд, поэтому разговор о признании продолжится там.

Глава 1.10. «Почему и зачем?!» – потребность в смысле.

Наверное, человек – это единственное живое существо, которое иногда задается вопросом о смысле жизни. В IV тыс. до н. э. безвестный скульптор из поселения на территории современной Румынии изготовил скульптурную композицию из двух фигурок, мужчины и женщины, которые смотрят на небо – это самое древнее из дошедших до нас подобных изображений (это так называемый «Мыслитель» из Чернаводы). Когда человек рассматривает звездное небо, неизбежно приходят вопросы: что это за мир, в котором мы оказались? Зачем мы в этом мире? Неужели только ради того, чтобы есть, пить, выживать и размножаться, как это делает вся живая природа? И это все?! С вопроса «зачем я здесь» и начинается поиск смысла.

Однако когда спрашиваешь людей о том, что значит слово «смысл», четкого ответа добиться бывает очень трудно. Чаще всего выясняется, что мы смутно понимаем, что это такое, но внятными словами объяснить не можем. «То, ради чего мы родились», «к чему мы стремимся», «значение какого-то слова». То есть часто мы путаем «смысл» с такими понятиями, как «цель» или «значение», но это все-таки несколько разные понятия. К тому же бывают для нас и бессмысленные цели, и бессмысленное значение слова. Кроме того, немало людей не видят разницы между вопросами «почему» и «зачем», тогда как разница между ними принципиальная при всей похожести (в английском языке эти два слова вообще выражаются при помощи одного: why). Так что это застранная потребность, которую и определить-то сложно? И почему нам так важно разобраться со смыслом?

Если использовать философско-психологическое понимание смысла, то смысл чего-либо – это место и роль (назначение) в более общей структуре (Д. Леонтьев). Например, смысл работы конкретного человека на предприятии становится ясен, если только мы сможем понять всю специфику работы этого предприятия. А вот если мы не можем этого понять, то как раз возникает бессмыслица. Например, школьник-подросток задается вопросом: зачем мне учить эту вашу математику, я все равно собираюсь учиться на историка или идти на режиссерские курсы. То есть подросток не видит смысла в высшей математике потому, что в будущей «большой» жизни она (как ему часто небезосновательно кажется) ему вообще не пригодится. Он не может найти место и роль этого предмета в более общей структуре – образе будущей жизни. А если взять максимально общий вопрос о смысле жизни конкретного человека, то это вопрос о том, «каково мое место в этом мире?».

Один из наиболее популярных ответов на этот вопрос дает религия. «Ты создан Богом, и твоя задача – подготовиться к встрече с Ним» или какой-либо похожий ответ. Здесь подразумевается, что есть некий космический смысл, некая особая задача в существовании человека и человечества в целом. Однако в наше время такой ответ, дававший утешение многим поколениям в прошлом, мало кого удовлетворяет. Я рожден в этот мир, меня не спрашивали, хочу ли я рождаться – я «вброшен» в жизнь, и мне нужно найти хоть какие-то основания для того, зачем мне продолжать жить, если меня не удовлетворяет религиозный (цель – Бог) или биологический (жизнь как развитие живой материи само по себе) ответ. А ответ на этот вопрос важен – не зря же большую популярность приобрел афоризм Ницше. «У кого есть «Зачем», тот выдержит почти любое «Как».

В поиске ответа на этот вопрос поможет другое, более частное, определение смысла. Смысл – это связь между тем, что ты делаешь, и твоими личными ценностями и потребностями. Если я делаю нечто, что точно помогает мне удовлетворять мои личные потребности – это действие не будет переживаться как бессмысленное. Если некие действия не удовлетворяют мои базовые потребности, но реализуют то, что я считаю ценным и достойным, это тоже не будет бессмысленной работой. Наличие этой связи и переживается как осмысленность, наполненность человеческой жизни. А вот если то, что мы делаем (на той же учебе или работе) никак не связано с нашими желаниями или ценностями, то это и есть утрата смысла, которая в экзистенциальной психологии часто называется состоянием отчуждения.

Отчуждение – беда нашей современной цивилизации. Его легко можно увидеть в глазах людей, с которыми нас сводит жизнь. В том, что они говорят. В том, что они делают. Да и сами мы можем быть людьми отчужденными – не подозревая об этом.

Отчуждение – утрата личной сопричастности к тому, что делаешь – неважно, на работе, дома или в одиночестве. Отчужденный человек не видит смысла в том, что он делает, он не имеет никакой личной заинтересованности, но это только первое условие для возникновения данного переживания. Второе – ощущение бессилия и невозможности что-либо поменять. Например, работаешь на нелюбимой работе, в которой не видишь ни малейшего смысла, и при этом считаешь, что уходить с нее некуда. Отчуждение не возникнет, если работа нелюбимая, но позволяет в итоге получать желаемое. Например, вы можете быть альпинистом, который выполняет какую-то совсем нудную и скучную работу, но при этом получает хорошую зарплату и достаточно времени отпуска, чтобы сходить и покорить какую-либо вершину (а для него это очень и очень важное переживание). Связь работы и ценностей сохраняется в данном случае, пусть и опосредованно, через деньги и время. Подлинное отчуждение – когда работа не дает ничего для души и тела или даже препятствует этому.

От чего человек отчуждается? Можно выделить несколько основных сфер отчуждения, в каждой из которых в той или иной степени проявляются уже названные признаки отчуждения.

1. Отчуждение от работы. Если взять наиболее близкую мне картинку из образования, то это лектор, который монотонным голосом читает лекцию по бумажке, совершенно не реагируя на аудиторию, и при этом требующий полной отчетности и записывания лекции чуть ли не слово в слово. Формализм, скука, «автопилот», тоска просто разлиты в аудиториях с подобным подходом. Лектор уже давно не заинтересован в том, что делает, он, по сути, превратил себя в «говорильный аппарат»… Вспоминаю рассказ жены о том, как у нее на работе организовали курсы повышения квалификации. Должны были выступать лекторы из Москвы, а сами курсы были во Владивостоке. Но все оказалось проще: лекторы из Москвы прислали вместо себя конспекты, а местные преподаватели просто читали их с кафедры, и это при том, что те же самые конспекты были на руках у слушателей. Отчуждение полное.

2. Отчуждение от учебы. Классическая картинка: студент выходит отвечать на семинаре. Достает конспект и занудным голосом начинает читать. Спят все. На замечание, что «чтение с выражением проходят в начальных классах», следует недоуменный взгляд и полное непонимание того, что можно вообще-то и от себя что-нибудь интересное рассказать (по теме, разумеется). Школьники проявляют свою отчужденность через заявление о том, что «мне это в жизни не пригодится».

3. Отчуждение от семьи. В этих семьях вполне может поддерживаться видимость благополучия, но главная их особенность – людей в них уже нет, есть функции мужа, жены, ребенка. Нет искренней заинтересованности и тепла, зато много ритуальных, повторяющихся изо дня в день разговоров. Отчужденный от семьи человек общается с ней исключительно формально.

4. Отчуждение от общества. Исследование, проведенное мной в 2010–2011 годах, показало, что именно этот вид отчуждения наиболее выражен у российских граждан. Отчуждение от общества – это ощущение чуждости себе региона или страны проживания в целом; отчуждение от политического строя. Характерное выражение – «эта страна» или «сами знаете, в какой стране живем» («это ж Россия!»). Отчуждение от общества характерно для людей, которые стремились играть активную роль в политической и общественной жизни, но, столкнувшись со всеобщим равнодушием и инертностью, разочаровываются. Немало среди отчужденных просто активных людей, которые, например, пытались сподвигнуть соседей на уборку территории вокруг дома, но потерпели поражение.

5. Отчуждение от других людей (межличностное отчуждение). Часто оно переживается в форме одиночества.

6. Отчуждение от себя. Это самый тяжелый вид отчуждения, так как человек, по сути, отказывается от себя. При самоотчуждении теряется понимание собственных потребностей и желаний в целом, тотальная скука (а не в отдельном виде деятельности), отказ от собственных усилий по изменению складывающейся «само собой» жизни. Защищаясь от ощущения собственной внутренней пустоты, человек может хвататься за маску, за видимый образ, выбирая образ жизни в стиле «казаться, выглядеть», а не «быть». Казаться счастливым, а не быть им. Казаться успешным, а не быть успешным… Самоотчуждение возникает и тогда, когда человек полностью жертвует свою жизнь кому-либо другому или какой-нибудь идее. Например, мама, которая всю жизнь посвятила детям и только детям, совершенно забыв про себя (и не замечая того, что детей эта ситуация, как правило, не радует).

Функциональный подход к жизни неизбежным своим концом имеет самоотчуждение. Ты – винтик, ты – инструмент, весь смысл твоей жизни – это выполнение прихотей других людей, радуйся этому.

Итак, отчуждение – это сочетание утраты смысла в том, что делаешь, и ощущения невозможности изменить сложившуюся ситуацию, и вытекающие из этой ситуации эмоциональные переживания. Что можно сделать, чтобы преодолеть отчуждение?

Нередко возникает соблазн сделать что-то одно: или обрести какой-то смысл в жизни, или же вернуть себе субъектность, ощущение «хозяина жизни». Но что произойдет в этом случае? Погоня за смыслом без обретения субъектности очень часто приводит ищущего к какому-либо «истинному учению» или гуру, который «знает, как надо». Это пассивный путь, путь поиска уже готовой целостной философии, единственное требование которой – принять ее без критического осмысления. На это человек и идет, еще больше утрачивая самостоятельность и субъектность, обретая при этом новый смысл жизни. Но, по словам М. Чиксентмихайи, «в системе, которая не требует ничего, кроме веры и послушания, можно только потерять себя». Приятие какой-либо религии или учения при отсутствии субъектности – это дальнейшая инфантилизация и нарастание самоотчуждения, так как смысл диктуется извне. И чем дальше заходит дело – тем сложнее вырваться, потому что атрофируется способность к самостоятельному осмыслению собственной жизни. Жуткие истории про тоталитарные религиозные секты типа «Ветви Давидовой» или «АумСенрике» хорошо иллюстрируют эту утрату себя вплоть до самоубийства.

А что если человек попытается преодолеть отчуждение через повышение собственной самостоятельности, через обретение «чувства хозяина» жизни? Но если нет смысла, то данное обретение превращается в одержимое достижение целей, не имеющих для конкретного человека личностного смысла. Это опять-таки реализация не себя, а дальнейшее самоотчуждение – все время чего-то добиваешься, а радостного удовлетворения нет. Цель ради цели, успех ради успеха. И требуется немало мужества, чтобы признать, что ты рвался к целям, которые тебе были не нужны.

Поэтому обретение смысла и субъектности могут идти только рука об руку. Утешением может послужить то, что для этого ничего сверхъестественного делать не нужно. Не обязательно обращаться к многотомным рассуждениям философов и религиозных деятелей о смысле жизни или бесконечно насиловать свою волю с целью стать подлинным хозяином своей жизни. Так как хозяевами мы уже являемся.

Ключом к преодолению отчуждения и самоотчуждения является обращение к обычной повседневности и обретение способности радоваться простым ее вещам. Смысл жизни – штука бесконечно далекая и глобальная, настолько глобальная, что в большинстве случаев вообще не поддается формулировке. А вот смысл ежедневных «мелочей» может быть обнаружен.

В. Франкл, великий психотерапевт-экзистенциалист, называл три области жизни, в которых мы черпаем смыслы для нашей жизни. И если обратить свое внимание и усилие на эти три области, в которых мы УЖЕ находимся, то возвратить ощущение личностной сопричастности жизни будет достаточно просто.

Первая область – это ценности творчества. Речь идет не обязательно про художников, писателей и поэтов. Творчество – это любой вид деятельности, в котором мы что-то создаем для себя или других и испытываем при этом удовольствие. Любое созидание, любое привнесение нового – это уже творчество. Меня очень вдохновляет пример, который я вычитал у М. Чиксентмихайи в его книге «Поток» про человека, который обрел себя именно в этой области. «Много лет назад мы с одним моим студентом проводили исследование на заводе, где собирали железнодорожные вагоны. Основное рабочее помещение представляло собой огромный грязный ангар, где из-за постоянного шума люди едва могли слышать друг друга. Большинство трудившихся на заводе сварщиков ненавидели свою работу и весь день надеждой косились на часы, ожидая конца рабочего дня. Едва выйдя за заводские ворота, они тут же разбегались по ближайшим питейным заведениям либо пересекали на машинах границу штата, чтобы предаться более зажигательным развлечениям.

За одним исключением. Это был Джо – полуграмотный человек лет шестидесяти с небольшим, самостоятельно научившийся разбираться и ремонтировать все фабричное оборудование – от подъемных кранов до компьютерных мониторов. Ему нравилось копаться в машине в поисках поломки, находить ее и вновь возвращать агрегат к работе. Они с женой разбили большую альпийскую горку на двух пустующих площадках неподалеку от своего жилища. В саду Джо сконструировал пару фонтанов, в брызгах которых всегда, даже ночью, висели радуги. Около сотни сварщиков, работавших на заводе вместе с Джо, уважали его, хотя и не совсем понимали».

В нашей культуре подобные активные занятия часто обесцениваются, называются ерундой и блажью. В моде – пассивные методы получения удовольствия, а продуктивным полагается быть там, где можно заработать дополнительные деньги. Нередко и сами люди относятся к своим творческим хобби как к какой-то трате времени и денег и занимаются ими с некоторым оттенком чувства вины, выбивая тем самым у себя из-под ног чувство осмысленности жизни. Пишешь роман, но не издаешь его? Но если именно это написание придает смысл жизни человека, побуждает его узнавать что-то новое, совершенствовать свой стиль? Пусть для кого-то это – графоманская писанина, но смысл – он всегда индивидуален и заключается в самом акте творения. Ведение блога, вязание, кулинария и масса других повседневных дел, которые мы ценим и в которые вкладываем свою энергию. – все это наделяет смыслом жизнь. «Мелочи», на которые мы начинаем обращать внимание и которые мы ценим, становятся опорой.

Приведу еще один пример, тоже от М. Чиксентмихайи. В психиатрической больнице (в Нидерландах) была одна пациентка – старая женщина, страдающая хронической шизофренией, которая провела в стенах лечебницы более десяти лет, постоянно пребывая в спутанном состоянии сознания и отличаясь низким уровнем эмоциональности, что характерно для серьезной психической патологии. В ходе двухнедельного исследования психиатрами ее эмоционального состояния женщина дважды заявила, что у нее хорошее настроение. Оба раза в это время она делала себе маникюр. Решив, что стоит попытаться извлечь из этого пользу, администрация пригласила профессиональную маникюршу, чтобы она научила пациентку своему мастерству. Женщина с энтузиазмом прошла инструктаж и вскоре уже делала маникюр всем пациентам госпиталя. Состояние больной изменилось столь существенно, что ее выпустили из больницы под надзор врачей. Она повесила на дверь соответствующую табличку и в течение многих лет обеспечивала себя самостоятельно.

Итак, чтобы обрести ценности творчества, можно внимательно обратиться к той деятельности, которая доставляет нам радость созидания чего-либо. И направлять часть своей энергии на нее. Если официальная работа является таковой – вы счастливый человек. Если нет – всегда может быть что-то еще, и помните – это «что-то еще» ОЧЕНЬ важно для ощущения того, что жизнь – не зря. И имеет смысл терпимо отнестись к «чудачествам» близких – возможно, именно они поддерживают их. Работа на даче, которая так раздражает многих молодых, для пожилых людей – форма приобщения к ценностям творчества, и именно она наполняет их жизнь смыслом.

Вторая область – это ценности переживания. В. Франкл так обозначает их: «ценности переживания реализуются в восприятии мира, например, в увлечении красотами природы или искусством. Не следует недооценивать ту полноту смысла, которую они могут дать человеческой жизни… Представьте себе, что человек, любящий музыку, сидит в концертном зале; в его ушах звучат прекрасные звуки его любимой симфонии, и он испытывает трепет; пусть ему в этот момент зададут вопрос, имеет ли смысл его жизнь; спрашиваемый ответит, что благодаря уже одному этому прекрасному моменту его жизнь оправданна… В жизни ее смысл определяют вершинные моменты, и одно мгновение жизни может наполнить ее высочайшим смыслом… Давайте спросим о смысле жизни человека, поднимающегося в горы и наслаждающегося красотами цветущих Альп. Он так захвачен великолепием их, что у него даже мурашки бегают по спине; вряд ли его жизнь когда-либо в будущем станет совершенно бессмысленной после такого переживания».

Если продолжить идею Франкла про альпиниста, то он может работать на работе, в которой нет никакого творчества и которую он может ненавидеть. Но эта работа дает ему деньги, чтобы купить снаряжение и махнуть летом куда-нибудь в Гималаи, где он может соприкоснуться с ценностями переживания, наполниться эмоциями. И уже этот факт придает работе смысл.

В случае с областью переживаний важно помнить о своих пиковых эмоциональных переживаниях, чтобы обрести точку опоры в жизни. В трудные моменты жизни, когда сознание сужается и зацикливается только на проблемах, я вспоминаю те вершинные моменты, благодаря которым в моей жизни всегда будет смысл, а также простые и незамысловатые переживания и чувства, из которых складывается ощущение полноты жизни. Это первый крик только что родившейся дочурки… Ощущение теплого летнего ветра на коже, несущего к тому же запахи травы, пыли, пыльцы… Солнечные блики на морской глади вечером после жаркого дня… Маленькие льдинки, искрящиеся морозным утром в воздухе под лучами зимнего солнца… Хруст свежевыпавшего снега… Дочкино «папа, посмотри, как я умею!»… Запах листьев осенью… Встреча заката с женой у потрескивающего костра на берегу моря… Удивительная умиротворенность от месяца жизни в тайге в экспедиции… Раскинувшееся над головой звездное небо, а я, ребенок, лежу вместе с другими детьми и смотрю на эту Тайну… И еще множество интимных и не очень воспоминаний, от которых хочется жить и жить. И от которых появляется сладкое предвкушение того, что многое из этого повторится вновь (причем это самые простые вещи), и того, сколько же еще предстоит узнать…

Третья область – ценности отношения/отношений. Эти ценности реализуются в двух ракурсах: в радости от взаимоотношений с другими людьми и в том, как мы относимся к своей судьбе, которую нельзя изменить. Снова предоставлю слово В. Франклу. «Не могу не рассказать об одном больном, сумевшем в тяжелейшей ситуации реализовать все три приведенные выше ценностные категории. Речь идет о еще молодом человеке, который лежал в больнице по поводу неоперабельной, глубоко сидящей в спинном мозге злокачественной опухоли. Паралич лишил его возможности работать. Таким образом, он не имел возможности реализовывать свои ценности творчества. Но и в таком состоянии для него оставались открытым царство ценностей переживания. Он вел интересные беседы с другими пациентами, читал интересную литературу, слушал хорошую музыку – до того дня, как он не смог больше выносить наушники и его парализованные руки не могли больше держать книгу. Тогда он дал своей жизни второе дыхание: если ранее он был вынужден перейти от ценностей творчества к ценностям переживания, то теперь он обратился к ценностям отношений. Он, несмотря на тяжелейший недуг, сумел стать советчиком и примером своему товарищу по палате! За день до своей смерти (которую он предвидел, зная, что дежурному врачу было поручено ввести ему ночью морфий) он сделал следующее. Когда этот врач появился у него с вечерним визитом, больной попросил сделать ему инъекцию – чтобы не будить его (врача) ночью».

Все три вида ценностей требуют определенных усилий. При этом их не нужно создавать с нуля – что-то из них в нашей жизни присутствует уже сейчас. Нужно научиться погружаться в это «сейчас», ценить эти простые моменты жизни и не превращать их в приложение к обычной работе. Даже в обычную рутину можно привнести что-то новое. Например, усложнить привычные занятия. Так сделал один рабочий на сборочном конвейере автомобилей. Вся его работа заключалась в том, чтобы перекладывать деталь с одной ленты конвейера на другую. Тоскливейшее занятие. Но тогда он усложнил себе задачу. Он решил поставить мировой рекорд по скорости перекладывания деталей. И каждый день превратился в увлекательное соревнование с самим собой, вызывая бурю эмоций. Однако образовалась одна проблема… Рабочий понял, что приближается к пределам человеческих возможностей (счет времени уже шел на десятые секунды), и требовалось новое испытание…).

Кстати, дети прекрасно владеют этим способом обрести смысл. Когда идут по плитке и ставят себе задачу перешагивать через одну. Или наступать ровно в центр каждой плитки. «Кто на трещинку наступит, тот Ленина погубит»… Или забредать в каждую лужу по пути. Пересчитать все красные машины… И тогда любая рутинная и скучная дорога превращалась в интересное путешествие. Дети владеют и ценностями творчества – например, через рисование на стенах (каким бы оно нелепым ни казалось взрослым), и ценностями переживаний. И иногда достаточно вспомнить себя в детстве и свои детские увлечения, чтобы «реанимировать» то, что оказалось забытым как следует… В таком случае отчуждение отступает – и не возвращается вовсе.

В. Франкл: «Очень часто какой-нибудь из наших пациентов жалуется нам, что его жизнь не имеет никакого смысла, поскольку его деятельность лишена высокой ценности… Но гораздо важнее не то, кем он работает, а то, как он работает». Достоинство человека определяется чувством гордости за то, что он делает. И в простом дворнике, аккуратно убирающем свой двор и поддерживающем его чистоту намного больше человеческого достоинства, смысла и субъектности, чем в знаменитом политике, вся деятельность которого заключается в заметании следов от прошлых прегрешений и в совершении новых.

Глава 1.11. Три правила самоподдержки.

Попробую собрать вместе то, о чем говорилось в предыдущих главах. Есть два мира и два способа обращаться с собой: функциональный и эмоциональный. То, как мы воспринимаем себя – как механизм или живой организм, – определяет то, как мы взаимодействуем с собой и другими людьми. У механизма нет собственных потребностей, его агрессия как способность воздействовать на мир направлена либо на реализацию «правильных/хороших» целей (которые задаются хозяином механизма), либо на самоподавление, насилие в отношении самого себя (когда функционирование начинает давать сбои или из-за механического образа вдруг начинает выглядывать что-то живое). У человека-функции нарушена способность распознавать свои эмоции и потребности, так как они заменены на цели и задачи. Соответственно, самоподдержка в данной ситуации исключена – кофеварка сама себя не поддержит, она может только надеяться на то, что ее починит кто-то извне (если не решат, что проще выбросить). Хорошо, а как поддержать себя живому, эмоциональному человеку? Как не выбросить самого себя на свалку?

Есть важное правило, основа самоподдержки: опираться можно только на то, что есть в реальности. Мы не можем опираться на воздух, нужно что-то твердое. В психологическом аспекте это значит, что невозможно опираться на фальшивое «Я», на выдуманный образ самого себя.

Многим из нас в детстве знакома ситуация, когда мы что-то натворили, и родители требуют от нас признаться в содеянном. Например, съел я все конфеты, которые были специально отложены на праздник. Ну, как это обычно бывает: сначала одну конфетку, потом вторую… Незаметна же пропажа всего двух конфет… Потом половину съедаешь. А потом уже понимаешь, что все равно пропажу заметят, и – была не была – доедаешь оставшиеся. И вот родители сурово смотрят и спрашивают: «признайся, что ты съел конфеты».

В душе – сильное напряжение и страх. Признаешься, не придумаешь какой-нибудь завиральный рассказ – столкнешься с прямым гневом родителей и наказанием плюс чувство стыда. А соврешь или будешь смотреть честными глазами на них и говорить «нет, не знаю, кто съел, я ни одной не попробовал!» – может, как-нибудь и обойдется. Но при этом если ты все же честно признаешься, то одновременно со стыдом испытываешь облегчение – тебе не нужно больше удерживать это напряжение, игнорировать то, что действительно совершил проступок и еще к тому же солгал. Если же упорно стоишь на своем, то напряжение в душе остается, и ты остаешься на самом деле неустойчивым. Признание реальности дает нам возможность ее пережить.

Удивительным эффектом обладает часто простая фраза: «да, я сейчас чувствую такое-то чувство» – и позволение себе после этого просто переживать его, а не метаться в попытках что-то сделать или немедленно прекратить его. «Да, у меня не получилась статья, ее отклонили, и я огорчен и хочу погрустить или даже поплакать» – это дает больше расслабления, чем «да ладно тебе, редактор дурак». «Да, чувствую обиду на него», а не «на обиженных воду возят, и не стоит он твоей обиды». «Да, я мне стыдно за то, что провалил испытание», а не «да ничего я на самом деле не провалил, это пустяки». «Да, я сильно скучаю по ней сегодня», а не «займись делом, хватит страдать». «Да, меня очень задели и огорчили комментарии от того, кого я считал стоящим на моей стороне», а не «после такого он не стоит вообще никаких моих переживаний». Мы или принимаем реальность наших переживаний, возникших в ответ на что-то, что произошло во внешнем мире, или прерываем их, игнорируем или стараемся побыстрее «свернуть». Если мы обрываем самих себя, то платим за это снижением собственной жизненности, наша жизнь становится серой и низкоэнергичной.

Итак, правило первое самоподдержки: признавай свои чувства, какие бы они ни были.

Для кого-то покажется удивительным, но в ситуации какого-либо провала или просто неудачи самоподдержкой является принятие поражения и чувств, с ним связанных. Попытки убедить себя «а, ничего страшного», «это все мелочи», «будут еще успехи» – это попытки отречься от себя-реального в пользу какого-то другого себя. Я очень не люблю фразу, которую часто пытаются произносить вроде бы для поддержки: «да ладно тебе расстраиваться из-за мелочей». Первая реакция на эту фразу часто вовсе не успокоение, а укол стыда. Ну правда, чего это я так распереживался? На днях меня так «поддержали», когда я поделился в соцсетях своими переживаниями по поводу вандализма людей в небольшом, но уютном скверике недалеко от моего дома. «Когда же мы перестанем переживать из-за таких мелочей!» – патетически писала автор комментария. Но если я «распереживался» – значит, для моего внутреннего мира это не мелочи, и за этими чувствами лежит какой-то мой опыт, который затронут произошедшей ситуацией. Для нас всегда лучшей поддержкой со стороны других людей будет «да, я понимаю тебя» или «да, я разделяю твои чувства». И со стороны самих себя то же самое.

Чувства могут быть амбивалентными. Например, после долгой и тяжелой болезни умирает близкий родственник. И наряду с горем мы можем испытывать то, что, с точки зрения некоторых «культурных людей», является недопустимым и ужасным. Это облегчение и радость от того, что этот кошмар наконец-то закончился. И оба этих чувства – горе и радость – могут соседствовать, и они оба требуют того, чтобы быть признанными. «Неправильные» чувства отсекаются стыдом, и тогда, например, к горю от утраты добавляется стыд за то, что ты еще и облегчение переживаешь, что усложняет и утяжеляет горе, делая его почти непроживаемым. Амбивалентность тоже важно признавать.

Для меня в такие моменты хорошим подспорьем стало такое шутливое стихотворение из книги-пародии А.В. Жвалевского и И.Е. Мытько «ПорриГаттер»:

Уж если приходит цунами, Веди себя как подобает: Беги и ори во все горло.

Из этого, кстати, вытекает второе правило самоподдержки. Ведь если бежать и орать во все горло по направлению к набегающей волне, то от нас вообще ничего не останется. Поэтому, отождествляясь с нашими реальными состояниями и переживаниями, не обесценивая их и позволяя их проживать, нам важно принимать решение: как быть дальше? Я потерпел неудачу, я горюю и выбираю некоторое время быть в горе, а потом, когда интенсивность несколько снизится, мне важно понять: пытаться ли дальше продолжать или нет? Стремиться ли, например, продолжать свое дело по производству чего бы то ни было или махнуть рукой и пойти на наемную работу? Лишившись ноги и прожив шок от утраты, пытаться ли снова доказывать всем, что ты все равно можешь вести прежний образ жизни, или принять этот факт и исходить в своих решениях из него? На самом деле у меня нет ответов, как правильно: не сдаваться и биться до конца или же отступить, приняв поражение, и направить энергию в новое русло. Потому что «правильность» решения становится ясной спустя только некоторое время, и тут может править бал генерал Задний Ум, который никогда не ошибается, потому что ему уже все известно. Все эти наши «блин, это ж было очевидно» – от него. В момент принятия решений – нет, не очевидно, и мы часто забываем об этом нюансе, когда вспоминаем задним числом.

Итак, второе правило самоподдержки: размышляя о себе и своем выборе, принимай в расчет контекст происходящего.

Частая история – упреки самим себе в стиле «я же раньше-то мог, были же силы на это, на то и на вот то», «я работала на трех работах и еще успевала танцевать, а сейчас…». И следом раздается недоуменное: «куда исчезла моя энергия?», а в худшем случае начинается развешивание на себе, как на новогодней елке, ярлыков («я стал ленивым», «я тупая» и т. п.) или диагнозов («может, это депрессия?»).

И прежде! – чем заняться этим увлекательным занятием, имеет смысл задать себе вопрос: «раньше – это когда?» и что изменилось с той поры. И тогда может обнаружиться, что – сюрприз – у вас двое-трое детей. Или один, но младенец. Странно, чего это вы вдруг стали так сильно уставать, это ж всего лишь младенец! (сарказм). Или вы уже не рядовой сотрудник, а начальник отдела. Или что вы уже не студентка первого курса, а женщина, разменявшая четвертый десяток, а годы – они, знаете ли, на организме сказываются, как бы мы ни делали вид, что это не так. Или у вас была тяжелая болезнь, от которой только-только начали оправляться. Или развод со скандалами (да даже и без скандалов, полный уверений во взаимном уважении). Или только что сдали адски сложный проект, требовавший полного напряжения сил. Или, наконец, «тогда» вы были на любимой работе и в окружении чудесных коллег, а «сейчас» – тянете лямку только из-за денег и тихо ненавидите босса.

В общем, инертное наше сознание часто наотрез отказывается приводить наши требования к себе в соответствие с настоящей обстановкой. Мы смотрим на наши «пиковые» моменты в прошлом и забываем, что мы – существа, изменчивые во времени и зависимые от того, в каком жизненном контексте находимся. В наших силах бывает что-то сделать с этим контекстом или с отношением к нему, но только при условии, что мы учитываем и уважаем его.

Принятие контекста означает и ревизию того, какие у нас есть ресурсы в настоящий момент. Например, можно сопоставить то, насколько остро мы переживали или еще переживаем произошедшее, с общим количеством усилий, необходимых для того, чтобы добиться успеха. Готовы ли мы повторить? Ложную помощь здесь нам подают многочисленные «истории успеха» людей в аналогичных ситуациях. Чаще всего, читая их, мы совершаем «ошибку выжившего» – мы игнорируем тот факт, что на одного победителя может приходиться сотня проигравших, а успех этого конкретного чемпиона может зависеть не только от его усилий, но и от удачно сложившихся обстоятельств. Я не призываю обесценивать успех этих людей, я уважаю те усилия, которые они вкладывали в свои достижения. Но нельзя опираться на чужой успех (им можно вдохновляться), мы можем опираться только на то, что есть у нас и в нас. И иногда признание того, что ты не чемпион, может быть лучшей формой самподдержки. Смотрите на контекст, на фон, который вас окружает. Ну а если выбор все равно очень и очень тяжел, я вспоминаю очень любимое мною изречение известного психоаналитика Ф. Саммерса о выборе. «Правильным будет тот выбор, в реализации которого будет больше уважения к себе. Это главный критерий, когда выбор по какой-то причине сделать сложно».

Третье правило самоподдержки я люблю озвучивать так: «следуй за белым кроликом».

Одна психотерапевтическая идея очень тяжело пробивает себе дорогу среди рационально мыслящих людей – это то, что наш «рациональный мозг» (логическое мышление) – обслуживающий персонал, а не хозяин. Большое количество исследований в последние лет тридцать раз за разом показывали и показывают, как ненадежна наша память, как рациональные аргументы подстраиваются под заранее и иррационально сделанный выбор, как сильно случайные внешние факторы определяют наше поведение и так далее, но все равно идея, родившаяся в эпоху победного шествия рационализма, упорно держит свои позиции. В том числе и среди психологов и психотерапевтов, и особенно среди психиатров, выражаясь в том, что «нам не нужна личная терапия». В этой идее подразумевается, что человек, работающий с чужой психикой, может все увидеть и понять при помощи разума, поэтому свои неосознаваемые пласты психической жизни можно и не трогать, если они не болят. То, что наши бессознательные психические процессы с большим упоением танцуют с теми же процессами клиента – это игнорируется или признается несущественным.

Для некоторых людей признание того, что у них есть бессознательное, равносильно признанию того, что они безумны. Есть что-то очень пугающее в этих иррациональных глубинах, в которых своя логика жизни. Например, многие события, которые эмоционально не прожиты, не имеют срока давности, и когда они всплывают в памяти, руки сами сжимаются в кулаки. Хотя, казалось бы, столько лет прошло… Да и сама память – не детальное воспроизведение прошлого, а лишь вольная и творческая фантазия на тему того, «как оно было», и поэтому для психотерапевта важнее даже не сами факты, а чувства, которые с ними связаны (факты искажаются, а вот чувства остаются, не теряя свежести со временем). В общем, много того, что пугает, намекая на безумие, и хочется отгородиться за стенами логики и контроля.

Но еще ни один человеческий план не был реализован на одной лишь логике. Мы можем строить безупречно рациональные обоснования, почему нам нужно вести себя так-то и так-то, почему нужно учиться на бухгалтера/менеджера, а актерское мастерство – чушь и блажь; что нужно работать вот тут, а не там. Однако если из глубин нашей психики на все эти замечательные планы не будет дано «добро» в виде эмоционально-телесного отклика – все эти планы не наполнятся энергией. И как ни убеждай умной аргументацией эту упрямую скотину-психику – не пойдет она туда, куда не хочет. Придется тогда постоянно понукать ее, пинать, бить, пока она, наконец, не свалится полудохлой клячей в депрессию или в соматическую болезнь.

Поэтому у меня есть очень важный личный принцип, который я освоил уже в гештальт-терапии: следуй за белым крол… за энергией, а не за красивым планом. Ищи там, где напряжение, где будоражит или где ты так застыл, что тело дрожит, а не там, где вроде красиво, но мухи от унылости дохнут. Ищи энергию – где она прячется в тебе, как ты ее подавляешь, куда ты ее пытаешься перенаправить. Есть одно заблуждение, что если себе запретишь делать то, что очень хочешь, то энергия появится там, где «надо делать». Но ничего подобного: психика – это не гидравлический сосуд – перекрыл в одном месте, и вода под давлением потекла в нужном направлении. Увы, если перекроете движение «психической энергии» там, куда она стремится, то она вообще перестанет двигаться. Наш логический мозг прекрасен в том, чтобы находить хорошие пути для реализации энергии, но саму энергию он создать не в состоянии. Она оттуда, из глубин.

Когда мы признаем свои чувства по поводу той или иной ситуации, осознаем контекст, в котором находимся в данный момент нашей жизни и следуем за своей энергией, а не за пустым «правильным» планом, в этот момент мы обладаем подлинной и максимальной самоподдержкой. Осознание своих личных границ, хорошие отношения с собственной агрессивностью и базовыми потребностями сильно облегчают эту ориентировку и проживание, позволяя нам выйти за пределы функционального отношения, где большая часть того, о чем мы говорили в предыдущих главах, просто не нужно. Кстати, самоподдержка вовсе не исключает обращения за помощью к другим людям. Ведь если мы отождествляемся с тем, что есть, и осознаем, что в этот момент нам в одиночку не сдюжить, – обращение к кому-то, у кого есть этот ресурс, и есть подлинная самоподдержка, а не игра в героя, который все делает в одиночку и гибнет где-то на подступах к очередному подвигу.

Ключами к нашей субъективности выступают наши эмоции. Они и энергия, и мотивация, и оценка происходящего – все вместе. Поэтому во второй части книги мы подробно поговорим про эмоции и сигналы, которые они нам посылают.

«Кирпичики» самоподдержки.

1. Я пришел в этот мир как живой, чувствующий человек, а не как механизм с заданной функцией, целью и смыслом существования.

2. Как у живого организма, у меня есть личные потребности и эмоции, и мои ресурсы не безграничны; я устаю и восстанавливаюсь, если могу уделять достаточно внимания себе.

3. Как у человека, живущего в мире людей, у меня есть определенные обязательства, которые я беру на себя в отношении окружающих. Это естественно, на этом строится любое сообщество людей.

4. Мне важно находить баланс между моими потребностями и моими обязательствами, и второе не может перекрывать первое, потому что в противном случае я истощаюсь и выгораю, а если наоборот – мои потребности всегда выше обязательств – я рискую остаться в полном одиночестве.

5. У меня есть свое личное пространство, включающее в себя тело и физическое пространство, ценности, отношения с другими людьми, мои вещи, мои привычки. Никто не имеет права вторгаться в это пространство без моего разрешения. И я не имею права вторгаться в чужие пространства.

6. Моя агрессия – это энергия, позволяющая мне и защищать себя от вторжения, и прокладывать себе путь в этом мире. Я принимаю свою агрессию как неотъемлемую часть себя, как свою способность переводить внутренние импульсы во внешний мир и добиваться того, что мне нужно для жизни.

7. У меня, как и у всех людей, есть потребность в безопасности, в том, чтобы принимать и быть принятым в близких отношениях, есть потребность в признании достижений и в том, чтобы моя жизнь и то, что я делаю, имели смысл. Я имею право действовать так, чтобы удовлетворять эти и другие свои желания.

8. Моя самоподдержка основана на отношении к себе как к живому существу, а не как к роботу. Я идентифицируюсь с тем, что я есть, а не с тем, чем я должен быть с чьей-либо точки зрения (даже если это самые близкие люди).

Часть 2. О чем говорят эмоции.

Глава 2.1. Между роботом и обезьяной.

«На фига эти эмоции?» – именно так в очередной раз был поставлен вопрос передо мной в кабинете. И я в очередной раз распростился с постоянно возникающей у меня иллюзией, что эмоциональная сфера человека в сознании современных людей реабилитирована и такой вопрос уже редкость. Ага, редкость! Иногда мне приходилось даже мини-лекции читать на тему «что за зверь такой, эмоции», потому что вопрос «что ты чувствуешь?» наталкивался на полное непонимание, и следовал ответ в стиле «я думаю…». Я слышал немало разных высказываний: «а разве эмоции не в голове?», «я рациональный человек и этим горжусь, эмоции – для истеричек», «эмоции мешают думать», «чувства – это хорошо, когда они под четким контролем и не мешают жить», «а зачем вообще говорить о своих чувствах?», «сильные чувства опасны и разрушительны»… В подавляющем большинстве мысли, обесценивающие эмоции, озвучивали мужчины, женщины же запутывались в собственных переживаниях, которые превращались в постоянно меняющийся калейдоскоп чувств.

Вернулся домой, выхожу в Сеть – и передо мной сайт, на котором молодой человек, занимающийся «саморазвитием», активно пропагандирует медитацию и – что, к сожалению, очень часто идет в довесок к медитации – борьбу с «разрушительными эмоциями». «Да, с эмоциями бывает тяжело справляться, даже когда кажется, что все, вы справились с ней, ничто не гарантирует, что она вновь не настигнет вас в тот же день, вечером. С эмоциями легче справляться в течение дня, когда вы полны сил, но стоит энергии покинуть вас, а телу устать, как все становится намного сложнее. Да и мне до сих пор бывает трудно справляться с некоторыми чувствами. Но главное – пытаться». Его сайт полон слов «перестаньте», «прекратите», «устраните», «сдержите», «победите», «одолейте», «избавьтесь», «справляйтесь», «обуздайте», «заставьте», «дрессировать эго», «терпеть», «выбросить из головы». К психологам он никогда не обращался.

Еще один пример, только уже от женщины. «Я чересчур эмоциональный и агрессивный человек. У меня не такое восприятие мира, как у 98 % населения, я так думаю. И на самом деле это плохо. Я не знаю, как подавить в себе негативные эмоции, ведь они и мне мешают жить, и моим близким. Буквально сегодня из-за моих бурных реакций мы разъехались с моим МЧ. Я прорыдала весь день. Вот опять эмоции. А смысла в слезах нет. Кроме меня, никто мне не поможет. И я прекрасно понимаю, что своими криками я его просто задолбала, поэтому хочу научиться контролировать свои эмоции».

Эмоции часто делят на «хорошие» (позитивные) и «плохие» (негативные), и вторые постоянно предлагается подавлять или просто устранять. Это привычный, обыденный подход к нашим переживаниям – и совершенно неверный, основанный на незнании того, что же такое эмоции и для чего они нам нужны. Если мы к каким-либо переживаниям относимся как к помехе, то это, в свою очередь, мешает нам понимать самих себя и выбивает почву из-под ног в попытках самопринятия и самоподдержки. Попытаюсь в этой главе в целом рассказать о том, что это такое, и дальше, в последующих главах, остановиться на некоторых эмоциональных состояниях подробнее.

Начну чуть-чуть издалека. Эмоции – это психический процесс, и для начала важно напомнить, что такое психика. Меня вполне устраивает такое определение (пусть вас не пугает его кажущаяся сложность): психика – это системное свойство высокоорганизованной материи, заключающееся в активном отражении субъектом объективного мира и саморегуляции на этой основе своего поведения и деятельности. Иными словами, живой организм, который приобрел свойство активно, а не пассивно (как растения или простейшие одноклеточные вроде амебы) взаимодействовать с окружающей средой, обнаруживает наличие психики. Психика не существует отдельно от нервной системы и базируется на нервно-гуморальной (гормональной) регуляции жизнедеятельности организма.

Зачем психика (способность активно реагировать на стимулы внешнего мира) нужна живой материи?

Представим себе две условные живые клетки, одна из которых вполне обходится без этого излишества, а вторая обзавелась им. Первую будут носить волны/ветер, питательные вещества она будет получать по случайному принципу: если окажется в подходящей среде, то будет питаться, нет – погибнет; то же самое и с опасностью. А вторая начнет активно собирать из внешнего мира информацию о наличии/отсутствии пищи или опасности, причем еще ДО того, как столкнется с опасностью, и реагировать будет не при прямом столкновении с пищей/опасностью, а при получении СИГНАЛОВ о близком присутствии пищи/опасности. Еще ни одно дерево не убежало от дровосека, и дело не только в том, что деревья бегать не умеют, но и в том, что они не способны отреагировать на звуки или вибрацию от шагов или на образ приближающегося человека с топором… Понятно, что чем сложнее нервная система, тем разнообразнее способы взаимодействия животного с миром, включая такую крайне важную вещь, как способность к научению.

Эмоции относятся к очень древним регуляторам поведения живого организма в его взаимодействии с внешним миром. Намного древнее, чем наше сознательное мышление, которое и вовсе в эволюционном смысле существует всего лишь мгновение. Это своего рода до-рациональная сигнальная система, дающая знать всему организму о том, что происходит или с ним, или с окружающей средой, и мобилизующая его на действие. Чем более развиты нервная и гуморальная системы регуляции, тем сложнее эмоциональная жизнь живого существа (важно помнить, что переживание эмоций теснейшим образом связано с гормонами/нейромедиаторами). Эмоции работают БЫСТРЕЕ, чем сознательное мышление человека, причем намного. При этом эмоциональные и когнитивные (познавательные) процессы представляют собой единое целое, и одно от другого оторвать невозможно, хотя бы потому, что эмоции точно так же связаны с обработкой информации.

Единой теории эмоций в современной психологии нет, но то, в чем сходится большинство: эмоция – это субъективное переживание реакций организма на различного рода изменения во внутренней или внешней среде. Например, страх можно описать и чисто физиологически (учащение сердцебиения, потоотделения, дрожание в коленках), но на субъективном уровне мы переживаем именно страх, а не просто ощущаем, что «у меня по какой-то непонятной причине ноги подкашиваются». Так, кстати, бывает, когда сознательное переживание страха блокируется полностью: тело страх «испытывает», а вот на субъективном сознательном уровне «все в порядке».

Итак, какие функции выполняют эмоции (буду говорить об эмоциях человека)? Как минимум, три:

A) Оценка. Например, страх мы испытываем, когда наш мозг, считав всю возможную информацию во внешней среде, выдает вывод: «Опасность!» Вывод бывает основан на прежнем опыте, поэтому далеко не всегда наши эмоциональные реакции адекватны ситуации: психически здоровый человек с параноидным поведением, став заложником генерализации (сверхобобщения) своего прошлого негативного опыта общения со значимыми людьми, теперь боится всех людей. Позитивные эмоциональные состояния вроде радости и счастья тоже связаны с оценкой того, как обстоят дела.

Б) Мотивация и мобилизация энергии. Эмоции нас еще и мотивируют на совершение тех или иных действий. Если мы полностью отключим эмоциональную жизнь человека, то он просто ляжет и будет смотреть в потолок – мобилизации энергии нет. Когда очень много переживаний подавляется, то может возникнуть депрессия, сопровождающаяся как раз отсутствием энергии. Всем нам знакомо мощное «хочу!» и сопутствующие ему эмоции; нервное возбуждение при тревоге; сильный выброс энергии при гневе. Эмоции могут мотивировать и «от противного»: «никогда больше!», мы готовы пойти на многое, лишь бы не испытать какие-то очень и очень негативные переживания. Если же нам все равно – мы ничего не будем делать, потому что энергии нет.

С мотивационной функцией есть одна проблема – общей закономерностью нашей психики является борьба мотивов, когда в конфликт вступают прямо противоположные стремления, отчего энергии-то много, но она частично используется на подавление «неправильных» стимулов. Знакома эмоциональная ситуация, когда что-то хочется купить, но при этом цена очень высока или нужно сделать выбор одной вещи из пяти, например? Но купить ну очень хочется.

B) Маркировка потребностей. Эмоции тесно связаны с потребностями, и третья их функция (связанная с двумя первыми) – это обеспечение человека энергией для удовлетворения той или иной потребности и оценка того, как это удовлетворение происходит. Например, неудовлетворенная потребность в безопасности «маркируется» страхом (если угроза очевидна и понятна) или тревогой (угроза есть, но непонятно что), страх и тревога мобилизуют энергию для противодействия угрозе (чаще всего через контроль). Стыд указывает на бездонную дыру в плане невозможности удовлетворить потребность в принятии себя другими людьми, гнев – на возникшее внезапно препятствие на пути удовлетворения тех или иных желаний. Мы можем не осознавать потребность, но при этом испытывать эмоции, связанные с ней, – в этом заключается «маркировка» потребностей.

Итак, эмоции можно обозначить как поток энергии от человека к объектам внешнего и внутреннего мира, который одновременно содержит в себе как отношение к этим объектам (которое зависит от наших потребностей), так и побуждение к взаимодействию с этими объектами.

В психологии идут дискуссии относительно того, какие эмоции являются базовыми (фундаментальными, первичными, врожденными), а какие – сложными (вторичными, социальными). Пол Экман выделяет семь базовых эмоций: радость, грусть (печаль), злость (гнев), отвращение, презрение, страх, удивление. К. Изард дает немного другой список: интерес, удовольствие, удивление, отвращение, гнев, презрение, горе, стыд, вина, страх. Так или иначе, «сложные» чувства – это смесь из «простых» переживаний, например, обида включает в себя злость и грусть, чувство вины – злость и страх (поэтому она сама по себе не может быть простым чувством, как считал Изард), а стыд «слеплен» из злости, страха и отвращения к самому себе. В российской психологии часто проводится еще разделение между эмоциями и чувствами, но в этой книге я не буду проводить его, используя «эмоции» и «чувства» как синонимы.

Попытки стать «рациональной машиной» или игнорировать эмоции, сидя в медитации и ожидая, когда они «сами пройдут, главное – ни во что не вмешиваться» – это попытки игнорировать древний механизм саморегуляции, работающий к тому же на бессознательном уровне (сознание просто не поспевает). Поэтому нам иногда кажется, что эмоции возникают сами собой, без какой-либо причины. Это может быть так, если мы приняли психоактивные вещества или у вас серьезные психические проблемы (при депрессии или шизофрении нарушается баланс нейромедиаторов). В противном случае эмоции всегда имеют причины (осознаваемые или нет), потому что наша психика находится в непрерывном взаимодействии с окружающей средой.

Поэтому «я не понимаю, что на меня нашло, почему я на всех раздражаюсь без причины!» – это прямое указание на то, что какая-то потребность не удовлетворяется, причем длительное время, и, вместо того чтобы бороться с «истеричностью», хорошо бы послушать то, о чем хочет сообщить эмоция (впрочем, простое раздражение на всех и вся – это не эмоция, а мутная солянка/окрошка из недопережитых чувств и недопонятых собственных потребностей). Как говорил Карл Густав Юнг о депрессии: «депрессия подобна даме в черном. Если она пришла, не гони ее прочь, а пригласи к столу, как гостью, и послушай то, о чем она намерена сказать». Сражаясь с эмоцией, мы сражаемся с индикатором проблемы, а не с проблемой. Как будто лучший способ бороться с пожаром – это разбить пожарную сигнализацию или орать на горящую красную лампочку тревоги.

Эмоции не всегда говорят нам «правду», потому что в психике человека наши чувства преломляются через прошлый опыт или заимствованные чужие установки. Мы можем увидеть пожар там, где его нет. Но они всегда нам сообщают что-то о нашем внутреннем мире, о том, сквозь какую призму мы смотрим на окружающую нас среду, и дают энергию на то, чтобы вносить изменения. Важно научиться пользоваться этим замечательным инструментом, а не относиться к нему как к опасной и непредсказуемой обезьяне, которого лучше посадить в клетку и держать на голодном пайке.

У эмоций есть еще одно свойство, которое часто отвергается людьми и о котором я немного уже писал в первой части, – это амбивалентность. Один и тот же человек может вызывать у нас разные чувства. Нередко можно столкнуться с тем, что люди запрещают себе испытывать некоторые переживания, потому что, как им кажется, если эти чувства есть, они отменяют возможность другого отношения к тому, кто эти чувства вызывает. Например, можно – и это признак психологического здоровья – одновременно и любить, и злиться на своих родителей. «Но как же так – разве можно злиться на тех, кого любишь?» – да, можно, и это совершенно естественно. Родители могут злиться на своих детей (оставаясь при этом любящими), дети на родителей и так далее. Проблемы зачастую создает как раз запрет на амбивалентность, и тогда запрещенное чувство все равно так или иначе будет находить себе выход – в виде пассивной агрессии или аутоагрессии, например.

В подростковом периоде в силу специфики возраста эта амбивалентность сменяется «пограничностью» – возможностью удерживать в сознании только какое-то одно, доминирующее переживание. Поэтому подростку, когда он злится на своих родителей, кажется, что «я вас просто ненавижу, я вас никогда не любил!» – а спустя некоторое время он вдруг снова тянется к ним. Со временем эта «подростковая пограничность» смягчается, сменяясь на более объемное восприятие людей. Но, к сожалению, так происходит не всегда и не у всех, и тогда может сформироваться так называемый пограничный уровень функционирования психики, если использовать одну из популярных в психотерапии классификаций личностных стилей и расстройств.

Итак, эмоции – это одновременно оценка того, что происходит в отношениях человека и окружающего мира, обозначение того, насколько полно человек удовлетворяет свои потребности и выделение энергии на то, чтобы эти потребности, удовлетворять. И если не бороться с чувствами, а обращать на них внимание и вслушиваться в их послания, можно узнать и увидеть очень многое.

Отношение к эмоциям как сигналам подсказывает, что непосредственное, мгновенное отреагирование их – не лучший способ взаимодействовать с людьми. Например, мы разозлились, взорвались, накричали на человека – а потом оказалось, что напрасно – это мы что-то неправильно поняли. Ведь так бывает, что сигнал оказался ложным. Поэтому мы постоянно в нашей жизни балансируем между функциональным роботом, отчужденным от собственных эмоций и рассматривающим их исключительно с точки зрения полезности, и взрывной обезьяной, которая сначала отреагирует, а потом уже задумается – а что это было? Поэтому, вопреки популярному заблуждению, психологи вовсе не советуют «не держать эмоции в себе» и вываливать их на окружающих. Нет, задача перед людьми стоит посложнее: распознавая эмоциональные сигналы, выбирать, кем быть в данный момент. Иногда и ближе к роботу полезно побывать (главное – не застрять в нем навсегда), а иногда приближение к обезьяне – лучший выход. Эмоциональная жизнь – это искусство баланса.

Глава 2.2. Невнятная тревога и ясный страх.

Знаменитый британский социолог Зигмунд Бауман как-то назвал нашу эпоху «текучей современностью». Мне очень нравится это слово – «текучая». В прошлом мир для простого человека был достаточно прост и понятен. Твое происхождение определяло то, чем ты занимаешься. Родился крестьянином – в подавляющем большинстве случаев им и останешься до конца жизни. Дети ремесленников продолжали дело отцов, и их жизнь регулировалась традицией или, если говорить про европейское Средневековье, цеховыми правилами, которые иногда регулировали даже фасон одежды. Все общества прошлого были снизу доверху зарегламентированы традицией, законом или религией. Это, с одной стороны, ограничивало социальную мобильность, а с другой – обеспечивало ощущение безопасности. Ты не один на один с миром, ты – часть определенной общности людей, и если будешь следовать ее правилам – она тебя примет и защитит в случае возникновения проблем.

Простолюдин мог выбиться в «большие люди», но чаще всего это происходило во времена социальной нестабильности: войн, восстаний, революций, больших перемен в экономическом укладе. Старые связи распадаются, и тебе приходится отчаянно вертеться и искать себе новое место, пробивать собственную дорогу в жизни вместо привычных, проторенных предками колей. С одной стороны, это дает свободу, с другой – постоянную, фоновую тревогу.

С переживанием тревоги есть забавный парадокс: будучи порождением неопределенности и неизвестности, она одновременно не имеет общепринятого и четкого определения. Один из основателей гештальт-терапии, Фредерик Перлз, под тревогой подразумевал остановленное общее возбуждение человека. Чем меньше себе позволяешь выражать возникшие чувства, потребности и интересы вовне или действовать в соответствии с ними, тем богаче и интенсивнее у человека внутренняя жизнь. Наверняка вы замечали за собой, что когда что-то кому-то не договорили или не высказали то, что думаем, то проговариваем их уже после, «про себя». Или раз за разом проигрываем в воображении желаемые сценарии развития событий вместо неудавшегося реального взаимодействия. Незавершенные или завершившиеся, но не так, как нам хотелось бы, действия – источник внутреннего напряжения, которое человек распознает как тревогу. Зачастую мы можем вообще забыть о причинах, которые вызвали напряжение, а оно – остановленное когда-то – остается в теле. Так и получается, что тревога – это остановленное возбуждение, при котором мы уже потеряли объект, на который оно направлено. В этом случае лучший способ «профилактики» такой тревоги – учиться или выражать напрямую свои мысли, чувства, эмоции и делать то, что мы хотим сделать, или же, если это по каким-либо причинам невозможно, – честно признаться себе в этом, отгрустить-отгоревать эту невозможность и через грусть – отпустить. Например, если мы не сказали каких-то очень важных слов близким, которые умерли, это может превратиться в общее беспокойство что-то упустить с теми, кто еще жив, или в постоянный страх их потерять. Путь к снижению тревоги здесь – или выразить несказанное вслух (может быть, перед могилой или обращаясь к нему), принимая свою печаль и грусть от того, что не высказали этого ранее, или принять то, что да, не успели, и это очень печально (и это нормально – чего-то не успеть, потому что все мы люди, а не знающие все и вся существа).

Однако чаще под тревогой мы подразумеваем предвосхищение чего-то неприятного в будущем. Но если страх – это ожидание определенной опасности (и мы можем, признав и приняв этот страх, подготовиться к нему), то тревога не имеет ясного объекта, чего бояться. Лучше всего, на мой взгляд, ее передает фраза «что-то страшное грядет». Причем эта тревога может быть как ситуативной, привязанной к текущим событиям, так и общей – постоянное ожидание каких-то непредвиденных, неожиданных плохих событий на протяжении всей жизни. А если события непредвиденные, то мы одновременно лишаемся ощущения контроля над своей жизнью – ситуативного или тотального. Эту тревогу можно назвать «тревогой-ожиданием».

Многим людям знакомо это состояние: чем дольше длится «хороший» период в отношениях или в целом в жизни, тем сильнее нарастает тревога. Как будто обязательно настанет расплата. Поэтому даже в спокойные моменты жизни нет никакого ощущения безопасности, более того, как раз во время скандалов или возникновения сложностей наступает даже некоторое облегчение. Мне это напоминает человека, который в сталинские времена десять лет ожидал в тревоге своего ареста, и когда его наконец арестовали, он впервые за все эти годы уснул на нарах сладким сном младенца.

Жизненный опыт, который приводит к такому переживанию жизни как постоянному ожиданию катастрофы, разный. Один из них – это жизнь в семье, в которой не было принято прямо и сразу, по мере их возникновения, разговаривать о проблемах и своих негативных чувствах, связанных с ними. И тогда периоды затишья между бурными скандалами – это вовсе не мирное время, когда можно расслабиться. Нет, все члены семьи, включая детей, ощущают, что сейчас идет период накопления мелкого и большого недовольства, которое не высказывается. И чем дольше «мир», тем сильнее потом будет взрыв. Худой мир, который вроде как лучше доброй ссоры, в итоге превращался в напряженное ожидание атаки.

Поэтому, как это ни парадоксально, ощущение безопасности человека в мире и в отношениях рождается из возможности прямо, без унижений и без разрыва отношений говорить с близким человеком о своем недовольстве и злости, о своих желаниях и потребностях, обсуждать разногласия. Психотерапевтические группы становятся безопасны не тогда, когда все друг друга хвалят и подбадривают, а когда становится возможным в них говорить о сложных переживаниях, в том числе и в отношении членов группы: «я злюсь на тебя», «я боюсь тебя». Говорить – и не быть отвергнутым с порога, а выслушанным и признанным в своем праве чувствовать то, что ты чувствуешь. Для меня в свое время это было настоящим открытием, кстати. Психологическая безопасность в отношениях порождается свободой, а не запретами, как кажется множеству людей. И тогда периоды мира – это действительно мир, ведь ты точно знаешь – если партнеру что-то не нравится, он об этом скажет и вы сможете это обсудить, а раз не говорит – значит, мир.

Если разговор о себе чреват реальным риском психологического и физического насилия, то никакие самозапреты на выражение «опасных» чувств и мыслей не помогут почувствовать себя в убежище, и мирные паузы между скандалами – действительно предвестники беды. И иногда это проецируется на внешний мир, как будто он нами хронически недоволен и копит-копит свое раздражение, чтобы рано или поздно обрушиться с претензией. Какая уж тут безопасность.

В других случаях тревога-ожидание рождается из популярной идеи жизни как чередования «черных и белых полос» и «если много смеетесь – будете много плакать». Ощущение того, что в этой жизни за все нужно платить и, соответственно, за моменты счастья расплачиваться потом собственной болью и страданием, также порождают постоянное напряжение, и чем дольше хорошее время – тем сильнее напряжение. Некоторые люди выходят из этой ситуации при помощи довольно грустной присказки: «не жили хорошо – нечего и начинать».

Еще можно выделить «тревогу-несоответствие». Эта тревога сопровождает человека тогда, когда мы оказываемся в новых или непривычных ситуациях и не знаем, как нам «правильно» реагировать. Например, люди, которые никогда не имели больших денег, а потом вдруг стали или много зарабатывать, или им на голову свалилась большая сумма (выигрыш в лотерею, наследство, подарок), начинают переживать сильное беспокойство и желание избавиться от этих денег. И избавляются при помощи огромного количества необязательных или импульсивных трат. «Внезапная» большая сумма денег никак не может вместиться в представления о себе самом, не укладываются в идентичность человека. И пока она висит над душой – не видать покоя. Когда деньги исчезают, человек выдыхает, но одновременно приходят досада или злость на себя за бессмысленно спущенные финансы.

Другой вариант этой тревоги-несоответствия – ситуация, когда человек вырос в деструктивной семье и не может представить, что у него могут быть хорошие, теплые отношения с партнером. В отличие от приведенного выше примера, где человек привык к тому, что длительный период мира – это постепенное накопление недовольства, в этом случае отношения действительно могут быть хорошими. Никто особо ничего не замалчивает, много откровенности и доверия. Но вот не укладывается это в образ себя самого, человек не может поверить в то, что это происходит с ним. Нарастает напряжение, и такое, что тревожащийся человек начинает бессознательно эти хорошие отношения разрушать – постоянно обрушиваться с упреками на партнера, не выполнять обещания, раздувать обиды и так далее – до тех пор, пока внешние отношения не совпадут с внутренним образом того, в каких отношениях я могу находиться. О таких самореализующихся пророчествах я говорил уже в главе про агрессию.

Помимо тревоги-ожидания и тревоги-несоответствия у тревоги бывает такой аспект, как ее «смещенность». Иногда нам очень страшно обращать осознанное внимание на актуальные вызовы жизни, стоящие перед нами, и энергия эмоций, которые рождаются в ответ на столкновение с этими вызовами, перенаправляется на что-то совсем другое, пусть и косвенно связанное с избегаемым.

Так, несколько лет назад меня вдруг очень сильно озаботили мои родинки. Ну, всем известно, что из них может развиться меланома, и поэтому хорошо бы периодически обращать внимание на них. Я на протяжении трех десятков лет этим совсем не заморачивался, а потом раз – и вдруг сразу несколько родинок – совсем не новых – стали предметом моего беспокойства. Параллельно я вдруг сильно озаботился тем, чтобы меня не кусали клещи – энцефалит и все эти прочие инфекции. Но опять-таки: я два десятка лет ходил в экспедиции, с прививками и без прививок, снял с себя просто невероятное множество как впившихся, так и не впившихся насекомых. Да, небольшая тревога меня всегда сопровождала в моменты, когда я выкручивал клеща из собственной кожи, но чтоб вот такая сильная тревога и еще вообще ДО моего похода куда-то в лес?

В общем, следил я за своими родинками – увеличились, не увеличились? Края ровные или нет? Цвет как, не поменялся? Устав от этого мониторинга, обратился к врачу. Вердикт был: все в порядке, никаких патологических изменений. На время успокоился, но потом вдруг мелькнула мысль «а вдруг он что-то пропустил». И я ухватил эту мысль за хвост: похоже, дело не в родинках. Тревога, возникающая как будто бы «сама по себе», блуждает во мне, находя все новые и новые объекты, чтобы уцепиться за них и обрести форму.

И в разговоре с коллегами как-то прозвучала мысль: такая тревога, связанная со здоровьем, иногда возникает тогда, когда ты что-то очень важное упускаешь, не успеваешь в своей жизни. И тогда обостряется страх смерти – вдруг ты умрешь, но не успеешь этого. Но что именно?

И постепенно картина стала проясняться. Моя жизнь к тому моменту медленно, но верно превратилась в функциональную. В ней было много долга, много обязанностей, много текущих задач, роли отца и мужа, но все меньше и меньше оставалось собственно самой жизни. Этот переход часто совсем незаметен: ты то тут, то здесь себя «поднагружаешь», берешь еще одного клиента (всего лишь один, что такого?), сокращаешь время отпуска (много задач и планов, нужно больше работать и зарабатывать, да и минус два-три дня – что они изменят?). Много включаешься в дела семейные: что-то ремонтировать, помогать с домашками, покупать мебель, выслушивать про школьные и не только проблемы… Всего по чуть-чуть, это не резко свалившаяся гора работы, когда ты ясно и четко ощущаешь всю тяжесть нагрузки… А где среди всего этого функционирования – безусловно важного и ценимого близкими – ты? Получается, ты спасаешь мир – но не для себя. Жизнь уходит, превращаясь в функциональное существование, и страх ее утраты так причудливо воплотился в беспокойство о родинках и едва заметное ощущение тоски. Не о здоровье я тревожился, а об утекающем безвозвратно времени моей жизни, когда можно остановиться и побыть только с собой, солнцем, небом, ветром, любимой книгой… Даже с любимыми детьми и женой, но не как отец и муж-функция, а как теплый, близкий человек, расслабленный, получающий удовольствие от контакта, разрешающий себе брать, а не только отдавать, постоянно думая про то, это и вон то.

Когда разговор с кем-то заходит о страхе старости, о беспомощности, про увядание, я часто вспоминаю о том, что, поскольку будущее скрыто от нас, мы, по сути дела, фантазируем о нем, исходя из того, как ощущаем себя в дне настоящем. Тревога о том, каким будет мое тело или моя жизнь в целом там, за завесой времени, – это тревога о том, что со мной происходит сейчас, которую мы, возможно, не хотим замечать. Беспокойство о чем-то, что разворачивается в дне сегодняшнем, забрасывается куда-то подальше вперед – проще переживать о том, что будет когда-то, чем иметь дело с этим в настоящем. Если я боюсь одиночества «тогда», то что происходит с моими контактами с людьми сейчас? Страх о болезни в будущем – может быть, это переживание о том, что я сейчас порядком запустил себя самого, но не очень хочу об этом думать? Страх того, что умрешь слишком рано – тогда что важное для себя ты прямо сейчас откладываешь? С будущим мы не сделаем ничего, мы можем только развернуться к себе сейчас и задать себе вопрос о том, на что в дне настоящем мне не очень хочется смотреть. И, может быть, и образ будущего может тогда измениться. Если в настоящем тепло, то оно согревает и прошлое, и будущее.

Экзистенциальные философы и психологи выделяют еще аспект тревоги – экзистенциальный. Она рождается как результат осознания нами собственной смертности и конечности жизни. «А часики-то тикают», «я еще так мало успел увидеть», другие подобные мысли уходят своими корнями именно сюда. Наша жизнь конечна, мы совершенно точно не успеем всего, на что рассчитываем в жизни, – нам придется выбирать. В этом ловушка экзистенциальной тревоги – страшно прогадать, страшно сделать неправильный выбор, потому что потом переиграть его не получится. И возникает соблазн принимать решение только тогда, когда соберешь абсолютно всю информацию, и жизнь уходит на бесконечную подготовку к жизни, на постоянное откладывание.

Чаще всего со страхом и тревогой люди пытаются справиться через контроль. Чем сильнее тревога, тем сильнее стремление все контролировать, чтобы не допустить этого напряженно-ожидаемого плохого развития дел. Чрезмерный самоконтроль, стремление контролировать чужую жизнь или поиск универсальных жизненных истин, усвоив которые наконец поймешь, как жить «правильно», – все это реакция на непредсказуемость жизни, на возможность в ней не только достижений, но и неудач. Родитель, который очень сильно боится того, что ребенок, например, залезет на дерево и упадет, будет тщательно следить за тем, чтобы ребенок оставался на земле. А если много страха перед возможностью ребенка заболеть, то дети тщательнейшим образом переутепляются, форточки закрыты наглухо и вообще, сквозняк – угроза жизни. И тут возникает известный парадокс: чем больше мы чего-то боимся, тем больше мы делаем для того, чтобы то, чего мы боимся, сбылось. Если ребенок перегревается в одежде – мы повышаем риск того, что он заболеет. Если он не учится лазать по деревьям или по разного рода турникам на детских площадках – у него не будет достаточной ловкости, и вероятность того, что он свалится, если все-таки куда-нибудь полезет, серьезно повышается.

Тревога постоянно сигнализирует нам о том, что мы находимся в мире, где нет гарантий и предопределенности, что нет универсальных правил жизни и нет поведения, которое обеспечит нам тотальную безопасность. Тотальный контроль за собой и другими может привести к снижению опасности, но за счет отказа от контакта с реальным миром, о чем мы уже говорили в главе, посвященной безопасности. Известный психотерапевт Роберт Лихи отметил следующие базовые идеи, которые подпитывают нашу тревогу или вовсе являются главным ее источником.

1. Если что-то плохое может случиться, об этом нужно беспокоиться заранее.

2. Все нужно знать наверняка, нужно обладать всей полнотой знания.

3. Негативные мысли отражают реальность, а не наши личные страхи.

4. Если происходит что-то плохое, то это показывает, что мы за люди.

5. Неудачи неприемлемы, и их нужно предупреждать или избегать.

6. Негативные эмоции невыносимы, их также нужно предупреждать, избегать или избавляться от них.

7. Важно относиться ко всем проблемам как к неотложным (все нужно решать одновременно).

В этих пунктах есть и подсказки к тому, куда двигаться, чтобы снизить уровень тревоги (к сожалению, не всегда это можно сделать самостоятельно, часто нужен психолог или психотерапевт). Мой «любимый» пункт – про неудачи. Есть такое не всегда осознанное ожидание у людей: жизнь должна идти по восходящей. Если ты в чем-то достиг успеха – теперь все, только вверх, только вперед. Неудачи, провалы и даже паузы-зависания начинают восприниматься не как естественная составляющая жизни, а как деградация, отступление, начало конца. Например, написал отличный пост – ну все, теперь все следующие должны быть лучше или, как минимум, не хуже. Провел отличную сессию как психолог – все, теперь каждая трудная, в чем-то неудачная сессия – признак провала (а не естественное обстоятельство). Был полон энергии и сил – теперь это становится нормой, эталоном, и если энергии и продуктивности вдруг стало маловато – все, бей тревогу.

Жизнь воспринимается не как путешествие по дороге по необъятному миру, а как альпинистское восхождение на заснеженную вершину горы. И тогда долго сидеть на месте – это упускать время (а сроки поджимают!) и подвергнуться риску замерзнуть. Нижней точкой отсчета становится предыдущая вершина или отметка.

Братом-близнецом этого мира-горы является мир-солнце, то есть такая жизнь, в которой страдание – патология, а не закономерная часть существования, а счастье – обязанность любого здравомыслящего человека. В таких мирах к переживанию собственно страдания добавляется страдание из-за того, что у тебя есть страдание.

Мы или готовы принять мир во всем его многообразии, включающем опасности, неудачи и страдание, или пытаемся это вычеркнуть – и тогда придется всеми силами биться за то, чтобы их не было, и мы будем обречены на все возрастающую тревогу. Жизнь – это искусство баланса, а не искусство контроля. Сообщества людей, помешанные на безопасности, обречены на резкое возрастание тревожности, ведь мир так велик, в нем происходит так много – а управлять ничем толком не получается…

«Я не на своем месте» – синдром самозванца.

Знаменитый «синдром самозванца» – из ряда переживаний, связанных с тревогой и страхом, он сочетает в себе и переживание своего несоответствия ситуации, и напряженное ожидание разоблачения. Представьте себе, что вы работаете на интересной работе, встречаетесь с замечательной женщиной (мужчиной), у вас замечательные друзья и все вроде бы как прекрасно. Но вас периодически гложет ощущение того, что на самом-то деле вы всего этого не заслуживаете. Что вы просто научились притворяться профессионалом, другом или мужчиной, заслуживающим любви женщины. И что стоит вам расслабиться или допустить какой-то ляп, как все сразу же увидят, какой вы на самом деле. Как в «Золушке» – карета превратится в тыкву, а роскошная одежда – в лохмотья.

Если кто-то начинает вас хвалить – хочется опровергать, возникает стыд, как будто вы обманываете людей, вас нельзя хвалить, это все подстава с вашей стороны (при том, что вы никого не обманывали и не подставляли). И чем чаще о вас говорят положительно, тем сильнее это чувство своего несоответствия достигнутым успехам и вершинам и, соответственно, сильнее страх разоблачения, ведь чем выше поднялся, тем больнее падать. А в том, что вы упадете, вы совершенно уверены. Это только вопрос времени.

Синдром самозванца часто связывают с профессиональной деятельностью и достижениями, однако это не совсем верно – ощущать себя выскочкой можно в любой ситуации, где мы сталкиваемся с позитивным отношением к нам других людей. И это не лицемерно-ложная скромность «из вежливости», это реальное ощущение, сопровождающееся следующими вполне выраженными чувствами:

– Чувство вины за то, что обманываешь людей, притворяясь лучше, чем есть «на самом деле», ощущение собственной фальшивости.

– Недоверие к одобрению и позитивной оценке со стороны.

– Страх «разоблачения», сопровождающийся стыдом от мысли о том, что люди, узнав тебя «настоящим», разочаруются.

– Страх не соответствовать ожиданиям, так как тогда все поймут, «какой я идиот» или «как мало на самом деле я знаю и понимаю».

Все вместе эти чувства часто «сливаются» в общую тревогу.

Хочется отдельно отметить, что синдром самозванца – это не навязчивая потребность во внешнем одобрении, что иногда можно встретить в перечне характерных особенностей при этом синдроме. Это чувство несоответствия себя этому самому одобрению и своим достижениям. Поэтому желание признания сочетается здесь с недоверием к нему и нередким стремлением оказаться в тени, а не с ненасытной жаждой получить еще и еще. И, вопреки мифу, синдром самозванца испытывают не только женщины, но и мужчины – гендерной разницы здесь нет, она может быть в том, в каких именно сферах этот синдром «обостряется».

Еще важно отличать синдром от настоящего самозванства, которое обусловлено осознанным притворством или игрой, и от реальных, имеющих основания, сомнений в собственной компетентности. Во втором случае критерий отличия – это всеобщность и постоянство своего ощущения «неправильности», тогда как реальные сомнения связаны с конкретными ситуациями (в которых мы действительно можем оказаться не на высоте).

Страх и стыд провоцируют два основных варианта поведения. Первый – избегающее, когда человек испытывает потребность оставаться в тени, избегать известности и похвалы, а уж если этого не избежать, то переместить фокус внимания на другого человека или случай. Все достижения приписываются другим людям или обстоятельствам, в фокусе внимания отсутствует сам обладатель достижений. Он скажет: «нам повезло, что у нас на пути оказался такой человек, как.», но не «здорово, что я нашел такого человека, как.» Второй – усиление/утроение усилий после того, как тебя одобрили, чтобы теперь оправдать новые, повышенные ожидания окружающих (именно поэтому повышение зарплаты может и не особо радовать таких людей, а провоцировать мысли вроде «другие более достойны. Что они теперь будут обо мне думать?»).

Синдром самозванца может проявляться во всех сферах жизни. Например, ощущение себя «недомужчиной» в окружении других мужчин, которые принимают тебя и считают за своего, за мужика.

В конечном итоге за синдромом самозванца кроется проблема личностной и профессиональной идентичности. Идентичность – это ощущение своей тождественности, соответствия, принадлежности чему-либо. Гендерная идентичность – ощущение себя настоящим мужчиной или женщиной, профессиональная – ощущение себя настоящим профессионалом своего дела, который получает или зарабатывает деньги за подлинный труд и достижения. Личностная идентичность – ощущение себя настоящим, чувство самого себя, внутренняя наполненность, знание своих сильных и слабых сторон. Если идентичность нами утеряна, то как раз возникают постоянные сомнения в том, насколько мы соответствуем тому или иному образу. Почему мы эту идентичность теряем? Причин может быть много, но чаще всего – значимая фигура в прошлом или в настоящем, которая не принимает нас такими, какие мы есть сейчас, и все время ждет от нас чего-либо другого (разумеется, на первом месте – родители). Такое отношение к себе усваивается и становится нормой, и тогда «Я-позитивный» всегда прячется в будущем, а в настоящем – только «Я-отвергаемый», и, разумеется, как честные люди, мы не можем принимать позитивную оценку со стороны других людей.

Как выбраться из такого нередко мучительного ощущения, сопровождаемого вдобавок еще и одиночеством? Обрести свою идентичность можно двумя путями. Первый – через признание ее другими людьми. Никакие личные увещевания и самовнушения этого сделать не смогут. Есть один важный момент: признание нужно не от всех людей, а только от тех, кто значим для нас и соответствует той идентичности, в которой мы сомневаемся.

Так, например, психолог/психотерапевт может выстроить ощущение себя как профессионала только через оценку и признание своей работы со стороны значимых («референтных») для него коллег. Никакое признание клиентов не сможет восполнить его. Учитель/преподаватель ощущает себя подлинным педагогом через принятие себя в сообществе значимых педагогов, а не через любовь и признание учеников/студентов. Хотя бы потому, что студенты люди зависимые и они не видят многих подводных камней, с которыми сталкиваются педагоги на своем пути. И так далее. Конечно, можно пытаться подпитываться любовью клиентов или студентов, но это путь суррогатный и тупиковый, чреватый стремлением нравиться любой ценой. Подлинных профессионалов провести трудно.

И тут мы сталкиваемся с классической диалектикой, единством противоположностей. Так, может возникнуть вопрос: «Ну хорошо, мнение профессионалов. Но ведь если есть «синдром самозванца», то ведь этот человек не будет доверять мнению профессионалов!» Диалектика кроется в том, что за самоуничижением «самозванца» кроется. своеобразная «мания величия».. Почему? Потому что если вы не доверяете положительным суждениям о себе людей, которые работают в одной сфере с вами, и не один год, то тут возможны два варианта: либо эти люди не такие уж и профессионалы и умные люди в целом, раз не могут обнаружить ваше притворство и обман, либо вы настолько гениальный притворщик, что с легкостью облапошите любых профи. И это опять возвращает нас к мысли, что все эти профи – дутые и тоже самозванцы. Неспособность принять чужое уважение – это неуважение к тем, кто его выражает, и выражение недоверия. А если еще дальше развивать мысль и признать, что профи все-таки вас раскусили, но просто жалеют вас, то возникает вопрос: что вы за личность такая великая и бесподобная, что другим людям нужно непременно льстить вам, стараться не задеть ваши чувства и лгать относительно ваших достижений? Вы падишах, халиф, наместник Бога на Земле?!

Вот если получится обнаружить «манию величия» и то, с какой легкостью «ничтожный самозванец» обесценивает опыт и знания других людей, то из столкновения этих двух полюсов может родиться способность принимать чужое уважение. И уважать других людей самому.

Второй путь к выходу из этого мучительно-тревожного состояния самозванца (связанный, впрочем, с первым) мне был подсказан Джоном Толкиным. В одном из своих писем он написал такие слова про «Властелина Колец»: «Эта книга написана моей кровью, густой или жидкой – уж какая есть. Большего я не могу». В этих словах я вижу очень много уважения к тому, кто я есть. Эта жизнь пишется моей кровью, густой или жидкой – уж какая есть. Большего я не могу, и крови другой у меня нет. И поэтому бесполезны все эти попытки совершать самому себе кровопускание, с остервенелым требованием «перелейте мне другую!!!», и «резать эти пальцы за то, что у них нет тебя». То, что я могу сейчас (переживая относительно того, как эта книга будет принята читателем) – это садиться за компьютер, печатать эти строчки так, как нравится мне (а не так, как, мне кажется, «было бы правильно и интересно другим»), и надеяться, что они найдут отклик у читателя. Тревогу как таковую это не устранит полностью, но сделает ее переносимой, потому что мне нет нужды притворяться – я делаю то, что могу, не обещаю того, что не могу, и набираюсь мужества встретиться с реакцией других людей на меня и на то, что я делаю. Включая мужество принять и не обесценить не только критику, но и одобрение.

Глава 2.3. Злость.

Злости, как, впрочем, практически всем «негативным» переживаниям, приходится в нашей культуре нелегко. Есть даже старая римская поговорка: «Юпитер, ты сердишься – значит, ты неправ». Много лет она мне нравилась, потому что опиралась и одновременно подкрепляла мое убеждение, что по-настоящему мудрые, разумные люди всегда смогут найти правильные слова или действия, чтобы решить любой вопрос без агрессии и злости.

Ловушка в этом выражении заключается в целом ряде явных и неявных идей, связывающих «мудрого» по рукам и ногам:

1) Все вопросы и разногласия можно решить без злости, спокойно и рассудительно (в реальности некоторые вопросы нерешаемы в принципе, а в некоторых, особенно связанных с защитой личного пространства, без злости никак).

2) Если эти вопросы/разногласия решить без явного эмоционального столкновения не получается, «виноват» тот, кто первым проявил злость.

3) Если кто-то злится, ведет себя агрессивно – то это автоматически делает его не мудрым, глупым, травмированным, психологически инфантильным и еще каким угодно «не очень хорошим» человеком.

4) Пассивная/завуалированная агрессия, при которой злость и негатив в адрес человека не выражаются открыто, за агрессию не считается. Так, например, «на моей памяти люди, которые вели себя, как вы, не отличались высокими умственными способностями» за агрессию как бы не считаются, в отличие от «ты дурак!». Повелительное наклонение в разговоре (через советы) тоже как бы не агрессия, а агрессивная реакция на них – это да, это уже нехорошо, чего вы так остро реагируете?

Если «мудрый» человек будет пытаться вести себя в соответствии с этими правилами – ему можно будет навязать практически любую чуждую ему позицию. Дело в том, что главная функция злости – это сигнализация о нарушении наших личных границ и высвобождение энергии для того, чтобы эти границы восстанавливать или расширять. Если нам в принципе запрещена злость – мы не сможем противостоять никакому давлению. Именно из-за того, что злость регулирует наши границы, она часто отождествляется с агрессивностью и агрессией в целом (помните, что агрессия – это перевод внутренних импульсов вовне для достижения своих целей?). Кроме этого, злость нам нужна для изменения сложившегося статус-кво – без эмоционального взрыва что-то прочное, устойчивое, но не устраивающее нас не изменить.

Моя любимая метафора злости – что она для нас как иммунная система для тела (как и любая метафора, она не на 100 % точна, но наглядна). Если в наш организм происходит вторжение вирусов или бактерий, иммунитет тут же поднимает тревогу и предпринимает меры для уничтожения захватчиков, или же, как в ситуации с занозой, выдворить ее за пределы тела, если это возможно. Ровно ту же задачу выполняет злость – остановить вторжение в наши личные психологические границы и выдворить вторгшегося (в крайнем случае – уничтожить). Бывает, что организм атакует сам себя – это называют аутоимунными заболеваниями, и они разрушают наш организм. Злость, направленная на самого себя, делает ровно то же самое (и точно так же это является неестественным, сбоем в функционировании психики, т. к. иммунитет по определению должен защищать свой организм и участвовать в поддержании гомеостаза). Наконец, у нас бывают аллергические реакции на нейтральные вещества – пыльцу, рыбу, какие-то другие продукты. Аналогом этой аллергии будет раздражительность, когда любая «мелочь» выводит нас из себя – даже то, что раньше воспринималось спокойно.

И вот представьте себе человека, у которого иммунитета нет. Ему попросту опасно выходить на улицу и вступать в контакт с внешней средой – любой, даже самый «простенький» вирус способен этого человека убить – так происходит с больными СПИДом. Если у человека подавлена злость – ему очень тяжело будет вступать в общение с другими людьми, потому что они не смогут противостоять давлению извне, чужим идеям, чужой власти – нечем сопротивляться.

Что происходит с нами, когда мы злимся? Дыхание учащается, челюсти стиснуты, руки сжимаются в кулаки, а грудь расширяется, и мы вот-вот лопнем, если не выплеснем эту энергию в словах или в действиях. В злости огромный разрушительный потенциал, и мы все не раз были свидетелями того, как он реализовывался во вред. Но тут я вспоминаю о мечте Альфреда Нобеля, что изобретенный им динамит послужит делу мира. Чем разрушительнее оружие, тем осторожнее люди будут прибегать к нему для решения своих споров. Кроме того, динамит можно использовать и в горных работах, то есть на преобразование внешней среды. Однако если быть неосторожным с ним, то быть беде. Со злостью примерно то же самое: это довольно грубая, древняя, примитивная эмоция с большим потенциалом как разрушать, так и защищать. Полный запрет на злость – это не только запрет на разрушение, но и на самозащиту.

Мы начинаем злиться на других людей тогда, когда нам кажется, что наши права каким-то образом нарушены. Для младенца это и вовсе может быть неудовлетворение любой его потребности, и его злость – это требование (выраженное не словами, а криком) немедленно исправить положение (накормить, поменять памперс, обнять). По мере нашего взросления потребности усложняются, но требование остается в основе злости. Малыш, у которого отбирают его игрушку, злостью «требует» ее отдать. Работник, злящийся на начальника, тоже чего-то от него требует – уважения к собственному достоинству или внимания к его предложениям. А сжатые кулаки и рычание в голосе призваны эти требования сделать более убедительными.

И в этой точке возникает первый вопрос к нашей собственной злости: я сейчас требую восстановления своих границ или хочу расширить свои за счет чужих? Например, если у меня есть идея, что все люди должны со мной соглашаться по какому-то вопросу, то несогласие вызовет злость, в которой прячется требование согласиться. Но это уже явно не самозащита – это попытка заставить мир быть удобным для нас. Чем больше мир нам «должен», тем больше поводов для злости он предоставляет. Для чего мы используем ресурс злости – для защиты или для нападения?

Второй вопрос к злости – я направляю ее на других или на себя? Сейчас я выскажу, наверное, кощунственную для многих людей мысль: злиться на самого себя – довольно противоестественная штука. В мире природы животные используют злость исключительно против других существ и не занимаются самоедством. Потому что иначе получается абсурдная вещь: я сам нарушаю собственные границы, сам же требую от себя же самого их восстановить и сам же себя ругаю за то, что этого не делаю. Однако именно так происходит, если мы запрещаем себе это чувство выражать в адрес других людей. Оно никуда не девается, просто разворачивается против нас самих, иногда трансформируясь в чувство вины (и вместо того чтобы «грызть» другого, мы грызем самих себя). И вместо «ты мне сделал больно!» получается «я сделала что-то не так, из-за чего ты мне сделал больно».

Подобное обращение со своей злостью приводит к одному важному следствию: это шаг к формированию зависимой личности, так как мы отказываемся от собственного права регулировать то, как с нами можно или нельзя обращаться. Я знаю немало взрослых, которые с большим трудом вступают в отношения, потому что в детстве их родители подавляли любое проявление злости своих детей. «Быть злым – это ужасно, это отвратительно, это опасно». Когда постоянно проводится параллель «злой = плохой», то из желания быть хорошим для своих родителей ребенок подавляет свое недовольство какими-либо действиями взрослых. Так формируется или удобная, послушная и несамостоятельная личность, или же внешне хорошая, «добренькая», но переполненная яростью и гневом внутри, что проявляется через многообразные варианты пассивной агрессии. Общее у людей с задавленной злостью часто то, что они изводят себя чувством вины, беря на себя ответственность за все на свете и не делегируя хотя бы часть ее другим людям.

Распознавание своего недовольства чем-то и признание собственной злости – начальный этап выхода из психологической зависимости (любого характера – любовной, финансовой и т. п.). Разозлиться на «нежно любимого человека» – важно. «Как можно злиться на него!» – воскликнет романтически настроенная девушка, воспитанная в идеалах бескорыстия и жертвенной любви, пусть даже эта любовь и безответна, и длится уже третий год. Она тихо страдает, а заявить (пусть даже в пустой квартире) «да вали к черту, раз тебе плевать на мои чувства!» – не может. Это же «плохо».

И тут возникает третий вопрос к злости. Я направляю злость на изменение ситуации или просто сбрасываю ее, как пар, не меняя ничего в принципе? Часто можно увидеть такую рекомендацию относительно чувства злости: побейте подушку или чучело начальника, покричите, поломайте что-нибудь. Где-то на просторах интернета я видел рекламу «комнаты для злости» – людям, входящим в нее, вручают в руки бейсбольную биту и разрешают крушить-ломать в ней все, что там находится, от мебели до техники. Клиенты были довольны, я уверен. Точно так же я уверен, что это довольство было недолго. Потому что если мы свою накопленную злость сбрасываем в сторону, а не используем на выправление ситуации – пар накопится снова, и причем довольно быстро. Если изредка промывать рану или вычищать гной, но не уничтожать попавших в нее бактерий (то есть вторгнувшиеся в наши физические границы организмы) – можно и до гангрены допромываться.

Четвертый вопрос к злости: что является ее мишенью? Итак, договорились: себя не трогаем, злость направляем не на себя, используем ее для изменения, а не просто сбрасываем куда-нибудь в сторону. Тогда мишенью злости могут быть отношения или ситуация, которые не устраивают, или же разрыв отношений, если нам кажется, что ничего уже тут не изменить и не улучшить. В первом случае наше эмоциональное требование «мне не нравится, что ты вот так и так обходишься со мной, нужно иначе», во втором случае – «мне не нравится, что так обходишься со мной, уходи». При этом внешний разрыв отношений далеко не всегда приводит к внутреннему их завершению – об этом нам подсказывают желание отомстить или опять-таки чувство вины (а оно подталкивает нас к искуплению, попыткам исправиться и так далее). Злость уходит не тогда, когда мы усилием воли ее подавляем, а когда у нас завершаются отношения с человеком и нам больше нечего у него просить или требовать.

Очень важна форма выражения злости. Чем дольше и больше мы подавляем свое недовольство какими-то действиями партнера в отношениях, тем больше вероятность, что злость достигнет своей аффективной формы – ярости, а в ней мы уже никогда не выбираем слов и действий. Злость начинается с недовольства ситуацией или партнером по общению – и важно начинать с этого момента. Другие варианты злости – негодование, возмущение. Можно долго терпеть постоянные опоздания, а потом взорваться от какой-то мелочи, и тогда злость будет выглядеть неадекватной ситуации. А можно, не откладывая в долгий ящик, попросить не опаздывать и объяснить почему. Когда злость еще не накоплена, у нас достаточно терпения и такта, чтобы найти нужные слова. Да, не факт, что нас услышат и увидят, но мы можем отвечать только за то, что и как делаем сами, а не за то, как нас услышали. Так что если вы склонны к сильным вспышкам гнева, это может быть свидетельством того, что вы очень долго что-то терпели, останавливали свою более спокойную реакцию, и в какой-то момент прорывает, причем формально повод может быть незначителен. А если вы говорите о своих потребностях, но вас раз за разом не слышат, взрыв гнева может оказаться единственным способом все-таки обратить внимание другого человека. Я знаю немало мужчин, которые склонны игнорировать слова своих жен и подруг до того момента, пока они не начинали кричать, и они тут же реагировали: «Ок, я все понял, кричать-то зачем?» К сожалению, так часто бывает: просьбы, не подкрепленные угрозой в голосе, игнорируются. Так происходит в отношениях, где один из супругов (или оба) сосредоточены исключительно на своих потребностях, а чужие считают блажью.

У злости есть одна хитрая особенность – она очень часто маскирует собой другие, более сложные и болезненные, переживания. Поэтому пятый вопрос к злости: какие чувства она скрывает? Злость может выступать анестетиком и источником энергии, но уводить в сторону от понимания реальных потребностей. За злостью может прятаться стыд (и мы в ярости на того, кто у нас вызвал этот стыд, и тогда перестаем стыдиться, нападая на другого), страх близости (и мы отталкиваем того, кто нас пугает – а это может быть важный для нас человек), горе (и мы вместо того, чтобы плакать, злимся на того, с кем связано это чувство, даже на умершего). За злостью может прятаться зависть, и, если невозможно принять эту зависть, возникает гнев в адрес тех, кто это чувство возбуждает. Однажды одна женщина мне призналась, что очень злится на своего отца за то, что он умер и она вынуждена переживать сильную боль от расставания с ним. За этой злостью – любовь и горе, но которое пережить оказалось намного сложнее и больнее, чем просто злиться. Часто злостью мы реагируем на состояние бессилия – когда мы осознаем, что не можем изменить ситуацию, но принять этот факт не можем. Злость тогда – это попытка еще раз собраться с силами и броситься на решение проблемы, вместо того чтобы принять (через горевание) невозможность перемен. Простое отреагирование злости или превращение их в требования-просьбы тут не помогут – речь идет о более глубоких переживаниях. Если мы глубоко чего-то в себе стыдимся, боимся, о чем-то горюем, то важно встречаться с этими переживаниями и тем, что за ними стоит, а не заливать это новыми порциями гнева. Фантазии о мести, попытки переиграть в мыслях неудачные ситуации они маскируют нашу боль, которая никак не может утихнуть, потому что не услышана, не признана и не оплакана. Когда у нас нет утешения, мы злимся.

Как иллюстрацию того, что злость может маскировать трудность с принятием бессилия, я люблю рассказывать следующую историю.

Если вы когда-нибудь вдруг начнете собираться в экспедицию или в поход в тайгу, то одной из главных страшилок (и справедливых, надо сказать) будет изобилие насекомых. Кровососущих. Особенно на Дальнем Востоке. Особенно вдали от моря, где-нибудь во влажной среде. Комары, оводы, слепни, мошкара. Всевозможный гнус. Хуже всего – мокрец, от которого толком-то и защититься невозможно, все эти пшикалки и мазилки для этих тварей – только приглашение на завтрак… Проникают везде и грызут, грызут – а ты нестерпимо чешешься до крови, и зуд не прекращается, красным пятном расползаясь вокруг многочисленных ранок. Особняком стоят клещи – их, конечно, не так много, но особо мнительные люди вроде меня и спать-то нормально не могут долго – все кажется, что кто-то ползет по тебе, перебирая мелкими ножками и навостряя винт-хоботок. Для гламурных девушек-студенток и юных мачо, которых неведомым путем занесло в археологическую экспедицию, это превращалось в ежедневный кошмар. В общем, есть со всеми этими ужасами один нюанс… Если вы будете злиться на легион насекомых – злость уничтожит вас намного раньше, чем вся эта кровососущая рать. Каждый укус будет становиться событием, а событий этих за день будет ох как много. Я видел издерганных и измученных студентов-практикантов, взрывающихся возмущением и яростью на новую тучку мошкары. Да и сам в первые два-три дня злобно смотрю на них с отчаянным: «Так быть не должно! Вы чего кусаетесь-то? Включите для меня, управляющие погодой, режим «сильный ветер»! Непреходящее раздражение, кстати, усиливает и аллергический ответ на укусы – ранки зудят еще сильнее, чесать их хочется еще интенсивнее. А потом что-то происходит, и для тебя эти жужжащие/пищащие/зудящие черные тучки становятся данностью – обычно это происходит на третий день. Что-то вроде неуместного дождя: неприятно, но жить можно. Автоматически хлопаешь кого-то особо настырного, машинально сжигаешь вовремя пойманного клеща – и все. Помню, как-то стояли лагерем на берегу речки, вокруг которой просто кишмя кишели светло-зеленые оводы – даже я был в шоке, когда осознал, что эти гудящие твари вытеснили своим количеством комаров… Но ничего – на тот же третий день мы меланхолично убивали их и складывали в пирамидки около тарелок и кружек… Кстати, в эту чудесную пору зуд от укусов становится очень даже терпимым. Гнус из «о Боже, так быть не должно, отключите эту опцию!!» переходит в категорию «ну, дерьмо случается», а позднее – в категорию «сегодня больше/меньше, чем обычно». Если у вас этого перехода не произойдет, единственный выход для вас – бежать из этого леса. Злость на эту абсолютно неизменяемую данность жизни доконает быстрее. А так – в момент «перехода» перед вами открывается красота тайги, и вы способны оценить пейзаж, послушать ручьи или птиц. Ну, если их писк не заглушает, конечно. Так вот, способность в какой-то момент (не сразу – это невозможно!) примириться с тем, что некие неприятности превращаются в данности, открывают огромные возможности для того, чтобы рассмотреть красоту…

Злость, как одна из базовых эмоций, входит в состав многих других, более сложных – возмущения, отвращения, вины, обиды. Она начинается с легкого, едва уловимого раздражения (которое мы иногда называем недовольством). Раздражение – сигнал нашей психики о том, что произошло какое-то нарушение психологических или физических границ, при этом мы еще пока не осознаем, что именно произошло. А когда мы осознаем факт нарушения, тогда раздражение переходит в более ясные формы – собственно злость или возмущение. Впрочем, важно понимать, что раздражение иногда признак того, что вы очень хотите спать, потому что устали или не выспались накануне, а вас постоянно от этого отвлекают.

Попробую резюмировать сказанное. Злость – эмоция, сигнализирующая о нарушении личных границ (реальном или кажущемся) и направленная на изменение или даже разрушение текущей ситуации (восстановление или расширение личных границ, пересмотр устоявшихся отношений и так далее). Она может быть направлена или во внешний мир (другой человек или не устраивающая нас ситуация), или на самих себя, превращаясь в саморазрушение. Злость начинается с раздражения/ недовольства и может дойти до состояния ярости, если систематически игнорировать ее сигналы. Эта эмоция очень часто бывает «вторичной», то есть реакцией на невозможность принять и прожить другие, более тяжелые чувства и переживания (стыд, горе, бессилие). Вот к этим тяжелым чувствам мы дальше и переходим.

Глава 2.4. Черная дыра стыда.

Если начать расспрашивать людей о самых ранних воспоминаниях, связанных с переживанием стыда, то большинство, после некоторого размышления, начинает говорить о детском саде и про свой возраст где-то в 4–5 лет. Хотя бывают и более ранние воспоминания. Почти всегда там присутствуют три действующих лица: маленький ребенок, совершивший что-то неправильное, осуждающий взрослый и другие люди – дети и взрослые, – которые присоединяются к осуждающему. «Смотрите, дети, указующий перст воспитательницы направлен на испуганного малыша, – он описался! Давайте скажем все вместе Алеше: ай-ай-ай, как тебе не стыдно!» И детишки кучкуются вокруг этой огромной женщины и повторяют за ней, а ты стоишь один против их всех, тебе одиноко, страшно, хочется сбежать, чтобы не видели, ты ощущаешь, что с тобой что-то не так, что ты не как все эти остальные дети, ты хуже.

Это «как тебе не стыдно!» бичом впечатывалось в детскую психику по самым разным поводам. Драные колготки. Грязные руки. Отобрал свою игрушку у девочки (как тебе не стыдно, ты же мальчик!). Стукнула мальчика, который все время мешал играть – как тебе не стыдно драться, ты же девочка! Детским садом все не ограничивается, конечно же. Не менее часто вспоминаются родители, которые или испытывают отвращение к тому, что ты содеял (нередко в стиле «как мы теперь будем смотреть в глаза соседям»), или же просто «делают лицо», и это даже страшнее – молчание, поджатые губы, взгляд в сторону («не могу на тебя даже смотреть!»), отказ взять на руки и пожалеть. Отдельно идут учителя с целым арсеналом средств пристыживания. Я отчетливо помню тот почти парализующий ужас, который охватил меня, кажется, в пятом классе, когда учительница схватила моего одноклассника и нарисовала ему на лбу жирный синий кол (дело было еще в советские времена). Он, красный, выбежал из школы, а я думал только о том, что «лишь бы такого не было со мной».

Поводы разные – суть реакций остается одна. «Ты показал нам что-то очень нехорошее про себя, немедленно прекрати это или спрячь, иначе мы все отвернемся от тебя, и ты останешься один против толпы, которая никогда ничего подобного не делала и даже в мыслях не собиралась». Ты плохой, грязный, все остальные – хорошие, чистые.

Стыд, являясь, наряду с виной, главным социальным чувством, пронизывает всю нашу жизнь, с раннего детства и до старости. Но если главный сигнал вины – это «ты поступил неправильно и должен возместить ущерб от содеянного или понести наказание», то сигнал стыда – «ты проявил плохую сторону своей личности и должен избавиться от нее, если хочешь остаться среди нас». Не зря Рут Бенедикт, знаменитый американский антрополог, изучая японскую культуру, ввела даже такое понятие, как «культура стыда» в противовес «культурам вины». Эти последние (в частности, европейские) основаны на идее долга: ты можешь быть каким угодно, главное – то, что ты делаешь по отношению к своим обязательствам. Если ты не делаешь то, что должен, ты переживаешь вину, но можешь или возместить ущерб, или раскаяться, и тогда снова будешь принят обратно, станешь «своим». В культуре стыда (такой, как японская) главное – это твоя репутация среди людей, и достоинство человека заключается в том, чтобы не допустить грех, а не в том, чтобы его искупить (как об этом говорит христианская культура Запада). Искупить позор невозможно простым раскаянием или возмещением ущерба, так как проблема лежит не в тех действиях, которые мы совершаем, а в самой личности – именно ее «дефектность» привела к проступку. Позор можно искупить, только если ты стал другой личностью, полностью переродился – или же уничтожил старую. Не случайно в культурах стыда самоубийство может считаться не бегством от долга, а достойным выходом из ситуации, снимающей с личности клеймо: «дефект» в личности устраняется с ней самой.

Жестоко? Да. Но в состоянии стыда мы все в какой-то степени похожи на этих японцев, вне зависимости от того, к какой культуре принадлежим. Если дать какое-то формальное определение стыду, то это переживание отвращения, отвержения себя или каких-либо частей своей личности вследствие того, что они оказались неуместными или отвергнутыми в мире значимых людей.

А как быть с тем, когда нам стыдно из-за того, что о нас могут подумать люди, даже если мы никогда ничего подобного не совершали и даже не думали об этом? Например, в ситуации клеветы, когда о нас понарассказывали небылиц и есть вероятность, что в них поверят? Здесь стыд выступает как страх того, что тебя из-за этого отвергнут и – что самое важное здесь – о тебе всегда будут думать так, и ты никогда не сможешь восстановить доброе имя, ты обречен на вечный позор. Знаменитое «жена Цезаря должна быть вне подозрений» – как раз об этой форме стыда, попытке сделать так, чтобы даже тень сомнений в нашей репутации не возникла у других людей. Задача невыполнимая, и попытка за нее взяться чревата почти полным параличом социальной жизни.

Стыд связан с мощной физической реакцией: краснеют лицо-уши-шея-руки, выступает пот, ноги слабеют, в груди – ощущение провала, черный дыры, в которую хочется сжаться всем существом. Хочется исчезнуть, «сгореть со стыда» или «провалиться сквозь землю», лишь бы не оставаться перед другими людьми. Глаза опущены, невероятно тяжело их поднять и увидеть реакцию другого человека. На лице другого боишься увидеть гримасу отвращения-осуждения-презрения – и, разумеется, видеть ее не хочешь, поэтому и смотришь в пол – так оно спокойнее. Но помогает мало, потому что стыд тесно связан с ощущением того, что ты весь, целиком и насквозь, виден. Это тотальная, невыносимая и обжигающая прозрачность для взгляда другого человека, и – что не подлежит сомнению в момент стыда – взгляд находит то, что ты никогда бы не показал другому, но не можешь скрыть – ты же прозрачен! Стыд тесно переплетен с чувством обнаженности перед чужим взглядом. И еще он очень тесно связан с одиночеством, ощущением того, что в мире больше нет настолько недостойной личности. Знание о том, что «все люди во многом одинаковы», тут никак не помогает, ощущение изоляции, отрезанности от других людей не может быть отменено разумом.

А вот почему что-то кажется неуместным или отвратительным? У всех людей присутствует представление о том, каким должен быть «правильный», «приемлемый» человек. Находясь на детской площадке и наблюдая за детьми и их родителями, можно услышать множество представлений о том, каким человеком быть хорошо, а каким – плохо. Если плохо быть «эгоистичным», то малыша заставляют делиться его собственными игрушками и запрещают брать чужие. Если ребенок вдруг заартачился (а это происходит вначале практически всегда), то в ход может пойти или прямое насилие, или же угрозы. Если бы эти угрозы реально воплощались в жизнь, то я бы воспитывал уже с десяток детей – мамы или бабушки, глядя прямо в глаза своих чад, говорили о том, что отдадут их «этому дяде», если они не перестанут сопротивляться. Причем этими родителями двигал все тот же стыд: как же так, наши дети не вписываются в идеальный образ, значит, мы плохие родители (в отличие от всех остальных), поэтому нужно немедленно, любой ценой подавить «плохое» поведение ребенка и при этом показать, что мы можем совладать с ним и быть «хорошими» воспитателями.

Эти слова, «хороший» и «плохой» – из детского мира, который не знает полутонов и оттенков. Они на самом деле очень неконкретны, неясны, в них каждый человек вкладывает свой смысл, а если перевести с детского восприятия их подлинное значение, то оно очень часто таково: «хороший ребенок» – это удобный для взрослых, «плохой» – неудобный. Другой смысл в этих словах обнаруживается редко. Мы с детства находимся под бомбардировкой самых разных, зачастую противоречивых указаний на то, что значит быть «хорошим», причем эти указания транслируют родители, которые сами в свою очередь попадали и продолжают попадать под этот обстрел. Чем тяжелее родителям принимать собственную неоднозначность и противоречивость, тем яростнее они будут сражаться с «неправильностями» в своих детях.

Так и формируется «идеальное Я», которое в детском возрасте означает «каким я должен быть для своих родителей, чтобы они не отвергли меня». Значит, нужно отсекать от себя все лишнее, превратить свою психику в идеальный шар, в котором нет никаких острых углов. А если не получается стать таким (а это – ВСЕГДА так), то обязательно нужно притвориться, что ты такой. Так в душе рождается ложное или, как еще иногда говорят, «фальшивое Я». Оно похоже на маску или штукатурку, которой замазывают трещины, но ты-то знаешь, что прячется за всей этой маскировкой. Чем сильнее переживается разрыв между мной-идеальным и мной-реальным, тем больше усилий может вкладываться в «ложное Я» и тем сильнее выражены стыд и тревога, ожидание разоблачения.

В крайних случаях, когда, что бы ты ни делал, все будет недостаточно хорошо для близких людей, когда ты всегда будешь хуже сына маминой подруги или двоюродной племянницы, которую никогда не видела вживую, может сформироваться нарциссическое расстройство личности. В этом случае вся личность, по словам известного психоаналитика Н. Мак-Вильямс, организована вокруг поддержания самоуважения через получение подтверждения своей ценности со стороны (потому что в собственной душе ты всегда недостаточно хорош для того, чтобы тебя любили).

Создание идеального «Я».

Итак, с самого детства мы приступаем к сложнейшей задаче: созданию себя-идеальных, которых можно вручить своим родителям (или кому-то еще, очень важному) в качестве подарка. Чем требовательнее родители, тем сложнее задача, и она чревата постоянными провалами в стыд. Идеальный образ очень смутен, нужно выискивать подсказки у людей. В одних случаях подсказки – это прямые реакции родителей и других значимых взрослых на наши проявления. Папа злится, когда я «туплю» над задачей по математике? Значит, «тупить» – плохо и неправильно. Старайся как можешь. Учителя ставят двойки за ошибки, а дома страшно злятся на них? Ошибаться нельзя, это плохо, хорошие ученики не делают ошибок. А еще любимая учительница Марья Ивановна ставит пятерки первым трем ученикам, правильно решившим задачку. Значит, думать медленно – плохо.

Одной из часто встречающихся историй стыда – это столкновение детей с разочарованием в них родителей. Уже взрослый мужчина с тоской в голосе рассказывает о себе-десятилетнем, готовящемся к соревнованиям по легкой атлетике. На эти соревнования впервые пришел его отец – суровый, немногословный мужчина, от которого с большим трудом можно было добиться теплых слов. Десятилетний мальчик жаждал показать папе, какой он быстрый на дистанции сто метров, и при этом, конечно, очень сильно волновался. Волнение перекрывает дыхание, жжет в груди, ноги-руки становятся ватными. В результате мальчик прибегает последним в своем забеге. Отец недовольно хмурится, но дальше – хуже. Потому что по итогам всех соревнований мальчик показал последнее время. И вот рассказывающий эту давнюю историю из детства мужчина вдруг почти перестает дышать, а голос становится сдавленным и хриплым в попытке остановить подступающий комок слез (настоящие мужчины же не плачут!). И все же договаривает: «Мы шли обратно, а отец так ни разу не взглянул на меня и ничего не сказал. Когда мы пришли домой, он закрылся в своей комнате и уже до самого вечера из нее не выходил. И потом ни разу не говорил об этих соревнованиях и моем провале – его как будто не было, его нужно было стереть из памяти. Я вскоре бросил эту секцию. И вообще весь спорт. Разумеется, что разочарование отца стало еще сильнее».

Другой источник подсказок – это прямо озвученные представления о том, что значит быть, например, «настоящим мужчиной» или «успешным человеком». И этим подсказками буквально забито сознание людей. Например, часто встречаются стыд и неловкость перед продавцами-консультантами в магазинах одежды. Взрослые, состоявшиеся мужчины и женщины сжимаются при мысли о том, чтобы примерить вещи – и не купить их. «Они (продавцы) будут думать о том, что я нищебродка/жадина (и голос из детства: фу такой быть!). Я сам вспоминаю похожую историю. Есть в нашем городе хороший магазинчик туристической одежды, и мне очень нравится один бренд. Этого уже достаточно для того, чтобы стыдиться себя: как же так, брендами увлекаются гламурные типы, одержимые «шмотками», а настоящей, зрелой личности все равно должно быть и на «тряпки», и на то, что на них написано. Развитому человеку должно быть все равно, «адидас» или «абибас» – главное, чтобы было удобно. Я стыдился своего пристрастия к бренду, и если заходил в этот магазин, то бросал взгляд на вещи под его вывеской украдкой, а то и вовсе недовольно морщил нос. Не говоря уже о том, что было страшно, что эту ужасную тайну прознают продавцы (замечательные, между прочим, ребята, искренне любящие туризм и то, что с ним связано). В общем, я тщательно маскировал этот свой интерес, не желая ассоциироваться в своем воображении с обожательницами Гуччи и Версаче.

В моем идеальном «Я» не было место ничему, что связано с презренным «потребительством». В свое время я читал много статей и даже книг, клеймящих позором «потребительство», о том, как бренды манипулируют сознанием людей, вызывают зависимость и привыкание. И мне казалось: нет, я не из таких, я всегда выбираю вещи только по критерию их функциональности, а уж какая бирочка на них – дело десятое. И тут обнаруживается, что ты-то – из «этих»… А люди, боящиеся лишний раз примерить вещь, чтобы не вызвать презрительного взгляда продавца, сражаются с представлением о том, что они «жадные» или «нищеброды», в их идеальном Я нужно обязательно быть щедрыми и богатыми или, если не получается, просто прятаться, не позориться перед людьми. Под давлением этого социального стыда многие молодожены в России (и не только) тратят огромные деньги (взятые в кредит) на свадьбы или престижное потребление (дорогие машины, одежда и так далее) надувается пузырь ложного Я, отчаянные попытки доказать всем, начиная с себя, что «мы не такие, мы не нищеброды» (само слово уже задает негативное отношение)».

Как спрятаться от собственного стыда.

В попытках спрятать «отвратительные» черты своих личностей люди используют несколько стратегий, которые, если они эффективно помогают избежать стыда, становятся частью характера. Они располагаются между двумя крайностями: между «невидимостью», настоящей социофобией, когда практически любое проявление своего «Я» обжигается стыдом и ужасом перед отвращением окружающих, и бесстыдством, когда стыд не осознается совсем, а поведение словно нарочито нарушает социальные нормы.

Первая стратегия – это стать невидимым человеком. Не настолько, чтобы не выходить в люди, но достаточно, чтобы стать кем-то вроде серой мышки. Неяркая одежда, тихий голос, тусклый взгляд – все подчинено задаче «будь среди людей, но не привлекай к себе внимания». И нередко эта задача выполняется настолько эффективно, что, например, одноклассники, перечисляя тех, с кем учились долгие годы, могут даже и не вспомнить, что с ними училась эта Маша или этот Андрей. Так – тихо и незаметно – эти люди проходят по жизни, сохраняя в душе тот давний стыд за собственное существование, за любое проявление своего «Я». Иногда, правда, вследствие сильного потрясения они могут все-таки обратиться к психологу и начать постепенно, очень медленно и аккуратно, выбираться из своего убежища на свет – такой манящий и одновременно страшный.

А если жажда быть среди людей и общаться с ними у человека выражена еще сильнее, то может использоваться вторая стратегия обхождения со своей «стыдной» частью. Можно превратиться в «человека в футляре», который тщательно контролирует все свои проявления. Никакой спонтанности, живости, непосредственности. Появляется внутренний надзиратель, который любые движения души пропускает через цензуру на предмет выявления несоответствия «правильному образу». Внутренний цензор больше всего боится унижения, которое тесно здесь переплетается со стыдом. Если мы под властью этого цензора, то наши движения становятся немного «деревянными», жесты нарочитыми, речь безжизненной, безэмоциональной, но зато ровной. Там, где живой, открытый человек, выражая восторг, закричит «ух ты, здорово!», то человек в футляре (переживая, может быть, такую же бурю чувств) сдержанно заявит: «Да, неплохо». В гештальт-терапии такой способ обходиться со своими эмоциями и переживаниями называют «эготизмом», имея в виду то, что сознательное «Я» человека (его Эго) контролирует любые спонтанные порывы души. Разумеется, что, боясь своей непосредственности, мы будем бороться с чужой, испытывая к ней отвращение и неприязнь (и где-то в глубине души завидуя).

Печорин против Тумбалеле. В подростковом периоде и в ранней юности моим самым любимым образом, на который я ориентировался и которому в меру своих неосознанных сил пытался подражать, был тип, который я сейчас назвал бы «Печориным». В интернете среди многочисленных шпаргалок и заготовок школьных сочинений по литературе нашел словесную характеристику Печорина, которая отлично ложится на тот мой образ. «Печорин – герой своего времени. Такая личность не находит место, куда можно приложить свои силы, а потому и обречена на одиночество… Печорин получил светское воспитание, вначале гоняется за светскими развлечениями, но потом его ждет разочарование, попытки заняться наукой и охлаждение к ней. Он скучает, равнодушно относится к свету и испытывает глубокую неудовлетворенность своей жизнью. Печорин – это характер глубокий. «Резкий охлажденный ум» сочетается у него с жаждой деятельности и с силой воли. Он ощущает в себе необъятные силы, но растрачивает их на мелочи». Многое в этом образе мне казалось жутко привлекательным. Сдержанность, ощущение себя «выше серых будней», игра в разочарованность жизнью (это в 15–20 лет). А как романтично звучит такое описание: он – выше окружающей среды, умен, образован. Но внутренне опустошен, разочарован… Загадочный молодой человек, себе на уме, задумчиво-печальный, кажущийся явно взрослее своих лет, всезнающий, иронично-саркастичный. О, ирония – это был мой конек. Настолько привычный, что моя улыбка, как я позднее заметил, была, во-первых, чаще всего с сомкнутыми губами, а во-вторых, отчетливо скошенной налево. Эдакая кривая ухмылка «ну да, ну да, а как же». Мне тогда стабильно давали года на 3–4 больше, чем есть. Главное – девчонкам нередко нравилось. Наверное, девушки мечтали растопить это холодное сердце, или привлекала кажущаяся взрослость и рассудительность на фоне «этих орангутангов» (как однажды мне сказали в адрес не столь загадочных пацанов). Наполнить этого внутренне опустошенного и разочарованного человека, спасти его из пут меланхолии – что может быть прекрасней? Но в конечном итоге не получалось. А я лишь иронично ухмылялся: ну, мол, извини, такой вот я, мне никто не нужен, жизнь тлен, смысла нет. Хотя, возможно, девушки «цеплялись» за другое. Иногда, когда «Печорин» слишком расслаблялся, как черт из табакерки выпрыгивал некто необузданно-разнузданный с широченной улыбкой и неистребимой жаждой жизни. Папуас Тумбалеле Макелебумба из деревни Талигенде. Его нрав, наклонности, пороки и недостатки хорошо видны в этой давней моей зарисовке: «Тумбалеле Макелебумба лежал под жарким солнцем Папуа – Новой Гвинеи, чесал пятки и курил дурман-траву. Две жены стояли с опахалами, остальные суетились – три около костра, запекая кабанчика, три следили за выводком голопузых детишек, а три поочередно садились за педали особого электрогенератора, чтобы Любимый Муж, Отец и Повелитель мог смотреть во Всевидящее Око, показывающее ему неведомые берега и голых белых женщин. Сосед Тумбалеле, старый колдун Зигмунильба Фрейдигумба, иногда усаживался рядом, заворачиваясь в шкуру саблезубого новогвинейского тушканчика, и ворчал что-то насчет этих женщин и того, что «трубочкой-надеваемой-сами-знаете-на-что» Макелебумба не вышел – не то что у Ирвиянги Яломумбы!» Тумбалеле злился, шипел и огрызался комментариями по поводу успехов шамана Фридембеле Перлзиямбы на почве изгнания злых духов». «Печорин» стыдился этого ужасного типа и воли ему практически не давал. По крайней мере, девушки не должны были видеть ребячливого и эмоционального папуаса ни при каких обстоятельствах. Почти всегда получалось, хотя нет-нет, да расплывалось лицо в широченной улыбке во все зубы. Папуасская зависть тоже норовила вылезти, но «Печорин» ее успешно пришибал своим высокомерием. И вот как-то году в 2000-м отрабатывал я студенческую практику в детском лагере вожатым. Смена закончилась, орда детей удалилась, и в лагерных корпусах и пространствах между ними воцарились тишина и покой. Трое вожатых, среди них и я, шли с пустыми пластиковыми баками из-под воды, которую нам завозили для того, чтобы детей поить. Баки гулкие, если по ним стучать, получался симпатичный звук какого-нибудь тамтама. Так что мы втроем перевернули их и на ходу принялись молотить кто во что горазд, напевая бессмысленный набор слов и звуков. Параллельно пытались приплясывать, так что это выглядело, похоже, как аутентичный африканский ансамбль песни и пляски племени йоруба. И тут из-за одного из корпусов появились девушки-вожатые и направились мимо нас. «Печорин», с опозданием секунд на 10, внутри меня врубил сирену воздушного налета и попытался перехватить управление. Нельзя было девушкам увидеть этого грязного дикаря, потому что право на существование имеет лишь умный, сдержанный и разочарованный в людях джентльмен (а то как же иначе с женщинами дела иметь-то?). Однако Тумбалеле, разбушевавшийся под звук тамтамов и еще двух дикарей, пляшущих рядом, сдаваться не собирался. По плану «Печорина» мне полагалось немедленно опустить руки, оставить на лице ухмылку и сделать пару шагов в сторону от беснующихся вожатых-коллег (мол, я тут просто рядом иду, вы не подумайте, что я такой вот…). С другой стороны, Тумбалеле не собирался предавать своих собратьев, и ему вообще нравилось все это действие. В итоге я продолжал бить в «тамтам», однако это уже было похоже на игру деревянного Щелкунчика: тело перестало быть пластичным, жесткие ладони медленно похлопывали по пластику (а не впечатывались в него со всей силой), а подпрыгивания и приплясывания, видимо, напоминали движения игрушки, у которой ноги сгибаются только в коленях, а про поясницу разработчики модели не думали вообще. Девчонки прошли, улыбаясь, «Печорин» кое-как взял вверх и долго не мог прийти в себя от позора. Теперь уже никто и ничто не восстановит поруганную честь… Жизнь тлен и серая бессмысленная пустота… Одна из этих девушек стала моей женой. И как-то, разговорившись, она вспомнила ту сцену, когда она с подругами видела нас, троих папуасов, идущих по залитой солнцем дорожке. «Ты мне тогда очень-очень понравился – живой такой, беззаботный, веселый…» Те самые 10 секунд… «Печорин» сдавленно пискнул и упал в глубокий обморок.

«Для меня одним из самых сильных испытаний в жизни было сходить на фильм «Дневник Бриджит Джонс», – подобное признание я слышал сразу от нескольких очень и очень разных людей. Героиня в этом фильме постоянно попадает в разного рода нелепые ситуации, чреватые «вечным позором». И как только дело в фильме доходит до этих моментов, как в груди что-то сжимается и становится просто невозможно смотреть на экран – закрываешь глаза или отворачиваешься. И «Дневник Бриджит Джонс» может превратиться в настоящую пыточную для человека, привыкшего всеми силами избегать ситуаций, связанных с нелепостью и уязвимостью, потому что эти состояния на какие-то мгновения, но сбрасывают с нас красивый футляр, за которым – мы, подлинные, но бесконечно стыдящиеся этой подлинности.

Наконец, есть еще одна стратегия «преодоления» стыда – это бесстыдство. Как правило, при бесстыдстве человека действительно перестает волновать то, что о нем подумают другие. Но это достигается за счет полного и тотального обесценивания этих самых других, превращения их в своем восприятии из живых людей в объекты для манипуляций. Для поддержания бесстыдства необходимо избегать любых близких, эмоционально-интимных отношений с другими людьми, так как это чревато обнаружением в себе того неприятного факта, что тебя волнует то, что люди о тебе думают – и возникновение стыда. Фактически же люди с нарциссическим характером также испытывают стыд, и очень сильный, но доступ к нему заблокирован большим количеством психологических защит, и обесценивание окружающих – одна из наиболее распространенных. Если по какой-то причине эти защиты будут пробиты, произойдет сильнейший эмоциональный кризис, и крах личности в данном случае – вовсе не метафора. Нарциссическое личностное расстройство (как психотерапевтической диагноз) растет именно из этой попытки полного выключения стыда за счет обезличивания и обесценивания окружающих людей.

Спуститься с горы. Года три назад я был на психологическом интенсиве в Приморье. Почти все участники жили в домиках на склоне холма, рядом с галечной бухтой, а я и еще двое любителей «дикого» отдыха разбили лагерь из трех палаток у самой вершины этого холма. Это было замечательное место, с которого отлично просматривалась вся бухта и ее окрестности (на фото – тот самый вид). К нам нередко по вечерам, после всех мероприятий, заглядывали на огонек, и я с удовольствием заготавливал дрова для костра. Это было здорово – подниматься к себе и знать, что обязательно там кто-то будет – как минимум, больших размеров и такого же большого дружелюбия лабрадор, собака моей соседки по лагерю. Но вот однажды получилось так, что после трудного, наполненного тяжелыми переживаниями дня я, уже в сумерках, поднялся к себе и обнаружил, что лагерь абсолютно пуст и безжизнен. Мои соседи ушли куда-то – может, погулять по берегу, а может, к кому-то в гости. Было прохладно, темно, очень тихо – ветер только чуть-чуть шелестел в листве – и очень одиноко. Я почувствовал одиночество и одновременно неожиданно возникшую обиду. Как, вы все меня оставили, вы меня бросили, я тут один, а вам где-то там хорошо и без меня… Очень детская обида, всплывшая из какого-то давнего детского опыта. Особенно сильно резануло «вам там хорошо и без меня». Ведь и правда – они могли сидеть где-то в хорошей компании, пить чай или что покрепче, душевно разговаривать. «А за мной и не пришли, не позвали!» – снова подал голос этого обиженный ребенок, и я захотел в гордом одиночестве посидеть, посмотреть на звезды, а потом завернутся в спальник, убеждая себя, что это именно то, чего я хочу. Разумеется, это был самообман. Сама по себе возникшая обида ясно говорила мне – хочу сегодня быть с людьми. Но хочу только, чтобы это они пришли за мной, а не я спустился к ним с горы, с этой буквально вершины гордого одиночества и «самодостаточности». Спуститься самому – это ясно и недвусмысленно дать знать: я в вас нуждаюсь сегодня. Вы мне нужны, вы мне дороги. Но в обрывках идеологии «независимости», которые еще где-то глубоко гнездились у меня в душе с давних времен, тот, кто нуждается, тот слабее, уязвимее. Спуститься – это унизиться. А значит, быть отвергнутым, так как в том мире, из которого и выросла моя обида, с нуждающимися и уязвимыми не церемонились. И старый страх, густо перемешанный со стыдом, нашептывал: «Они такие же, отвернутся, будут смеяться, будут перешептываться за твоей спиной. Не унижайся». Но все же знания и опыт в психологии дали о себе знать. Ты, конечно же, можешь, завернувшись в спальник, гордо ждать, когда же мир начнет вращаться вокруг тебя, испытывая иллюзию могущества, всеобщей нужности тебя и избегая малейших намеков на то, что тебе что-то нужно, что ты в чем-то уязвим. Но очень велика вероятность, что ты так и останешься один разговаривать со звездами. Тоже неплохо, но не тогда, когда на самом деле хочешь человеческого тепла. Газовые гиганты в холодном космосе плохая замена доброму смеху. Мир не будет вращаться вокруг меня. То, что я могу сделать – это пойти навстречу ему, осознавая свой страх, но одновременно переживая ценность тех людей для меня, к которым спускаюсь. И я спустился. Нашел всех, кого искал, сидящими на веранде. И мне обрадовались. Так, говорят, и подумали: если захочешь, то нас найдешь, а то мы не знали, где ты… Было хорошо, тепло и близко… Это был один из уроков близости – признай свою потребность в людях и научись ее выражать. Хотя бы просто – приди…

Принятие стыда.

Существует ли «здоровый» способ обходиться со своим стыдом? Да, и отчасти этот опыт описан в приведенном выше опыте. Для того чтобы буквальным образом спуститься с горы, необходимо было признать в себе наличие того, чего стыдился: своей потребности в конкретных людях, в их принятии и любви. Эта потребность, в силу личного опыта, ассоциировалась с унижением, презрением и отвращением, и понятно, что требовалось вести себя так, чтобы не сталкиваться с этим унизительным состоянием нуждаемости в других. Нуждаться в чем-то или ком-то – «это плохо», потому что ассоциируется с бедностью и недостатком чего-либо, а идеальный образ, который разрушается от признания в себе этой нужды, это самодостаточный, полностью независимый от других людей человек. Глыба, титан, победитель, неуязвимый достигатор успехов. В наше нарциссическое время именно такой образ, не допускающий слабости, поражений, неудач, зависимостей, транслируется отовсюду. Но быть самодостаточным невозможно.

И вот это бывает очень трудно признать. Смириться со своей неполнотой, с тем, что для того, чтобы жить в этом мире, нам очень многое нужно брать у него. Что существующий в полной изоляции человек долго не протянет. Что мы все равно в той или иной степени зависимы, и вопрос не в том, есть ли у нас зависимости, а в том, сколько их у нас, насколько они опутывают нас и дают/не дают дышать и двигаться. Мы зависимы от воздуха, от еды, от сна. Мы зависим от других людей, сколько бы люди, склонные к контрзависимости, ни играли в самодостаточность. Не получится.

Иллюзия самодостаточности и независимости трещит под напором реальности, в которой нет суперменов, а есть уязвимые люди, тянущиеся друг к другу в поисках тепла и поддержки. Но тянуться к кому-то? Это же уязвимость, а суровые законы мира, где человек человеку волк, гласят «не верь», «не бойся», «не проси!». Раскроешься – ударят. Признаешься в том, что в чем-то нуждаешься – унизишься, сожрут. Поэтому – лучше вообще не признавать, что тебе что-то нужно. Стыд стоит на страже, не давая показать другим и себе самому свою потребность в других.

Да, я нуждаюсь в теплом слове, когда на душе холодно. Когда я потерпел неудачу в чем-то, я очень хочу, чтобы кто-то подошел со словами поддержки, хочу, чтобы кто-то был рядом. И самому хочется поддержать кого-то, кто готов с благодарностью принять мою помощь. Да, я нуждаюсь в благодарности за то, что я делаю.

Я нуждаюсь в своих коллегах… В их словах поддержки, когда не получается работать так, как хочется. В том, чтобы замечали то, что получается. В их мнениях и статьях о том, что интересует. Они – как питательная среда, в которой можно расти, и оторванный, один на один, я не стану самодостаточным – стану, скорее, «недостаточным».

И именно признание наличия в себе того, чего стыдишься, и, возможно, даже горевание по этому поводу позволяет проститься с недостижимыми идеалами, и развернуться к себе-реальному, и дает возможность спуститься. А в истории с магазинами, когда стыдишься того, что тебе нравится какой-то бренд одежды (или того, что ты «нищеброд»), придется признать, переживая стыд – да, он мне нравится, и я именно таков, я не вписываюсь в прокрустово ложе ложных представлений о себе. Знаете миф о Прокрусте? Это такой разбойник в Древней Греции, который хватал всех людей и укладывал на свое ложе, сделанное по его мерке. Если человек был слишком большим, Прокруст отрубал все части, которые выступали. Если человек был меньше – разбойник этого человека «растягивал». Так и мы с собой делаем при помощи стыда – отрубаем или растягиваем себя до чужой мерки вместо того, чтобы жить в своем размере, с тем, что у нас есть.

И здесь мы перекидываем мостик к позитивному, очень важному для личности измерению стыда. Стыд может указывать нам не только на то, в чем мы недотягиваем до «нормального человека». Позитивное – и очень важное – измерение стыда хорошо обозначил известный психотерапевт Александр Моховиков.

Когда я понимаю, что совершил неэтичный поступок, то я сталкиваюсь не с виной, а со стыдом. А что такое стыд? Это чувство, которое проверяет, соответствую я себе или нет. Я «лажанулся» не по отношению к кому-то, а по отношению к себе. В этом смысле стыд – хорошая штука. Вина влияет уничижающе, а стыд возвращает к себе.

Если мы в процессе своего развития учимся принимать в себе любые состояния и потребности, вне зависимости от того, нравятся они другим или нет, если сами для себя умеем определять, в чем заключается наше достоинство, за что я могу и буду относиться к себе с уважением, то стыд превращается в совесть. Внешние, выученные нами противоречивые представления о том, что значит быть достойным, уважаемым человеком, сменяются собственными, прожитыми, родившимся из личного опыта представлениями. Наш новый образ себя формируется на основе знания самого себя, а не на основе чужих мерок и идеалов. И тогда стыд – подсказка, что где-то я сбился или готов сбиться с собственной дороги, он сигнализирует: если ты так поступишь или скажешь, то потеряешь самоуважение. А это в конечном итоге пострашнее, чем потерять расположение других людей. Поэтому нередко, размышляя над тем, какой мне сделать выбор, я ориентируюсь на принцип, услышанный мной как-то у психотерапевта Ф. Саммерса: «Правильным будет тот выбор, в реализации которого больше уважения к себе. Это главный критерий, когда выбор по какой-то причине сделать сложно».

Глава 2.5. Гордость.

Гордость – это чувство, противоположное стыду. Стыд говорит: сожмись, спрячься! Гордость: покажись, расправься! Когда мы гордимся чем-то или кем-то, то наши плечи расправляются, дыхание глубже, а в груди появляется приятное сладковато-распирающее ощущение. Я еще иногда могу сжать правую руку в кулак и чуть им потрясти: «Да!» Это чувство своей причастности к появлению в этом мире чего-то хорошего. Гордость не может возникнуть за то, к чему мы не ощущаем себя причастными. Странно было бы гордиться успехами экономики Никарагуа. Гордиться своей страной можно, если ощущаешь причастность (через происхождение). Гордость за достижения своих детей тоже уходит корнями к родству и к тому, что мы приложили (или нам кажется, что мы приложили) свою руку к их успехам. Сливаясь с уважением, гордость образует основу отношения к себе как к достойному, хорошему человеку. Уважение больше связано с качествами личности, гордость – с ее действиями, но если уважать можно и совершенно посторонних людей из чужих стран, то гордиться можно чем-то своим, близким и никогда – чужим (хотя вполне можно понять чужую гордость). Гордость – это переживание радости от совершения чего-то хорошего и ценного, причем сопряженного с преодолением, усилием, ростом над собой.

Гордости очень не повезло в христианской культуре. «Все грехи мерзостны пред Богом, но мерзостней всех – гордость сердца», «Лучше быть побежденным в смирении, чем победить с гордостью», «Гордость – начало греха. С нее начинается всякий грех и в ней находит свою опору». Ключом к пониманию этого неприятия служат такие слова: «Гордостью болен тот, кто стал отступником от Бога и собственным своим силам приписывает добрые дела» (Нил Синайский). То есть гордость связывает человека с признанием его собственных заслуг, его собственной силы в этом мире. Но в христианском мире источником Блага может быть только Бог, на долю человека приходится смирение и стыд. К сожалению, раннее христианство сделало ставку именно на стыд, точнее – на греховность человеческой природы, которая порождает стыд. Индейцы майя, к которым носители этой идеологии пришли как конкистадоры в ХVI в., верно заметили: «Только о грехе будет он говорить, только о грехе его учение» («Пророчестве о конкисте»).

Неприязнь к чувству гордости объясняется еще тем, что его часто путают с нарциссическим высокомерием (той самой «гордыней»). Гордость говорит нам: «Здорово, что я причастен к этому, приложил свою руку, значит, я что-то достойное в этом мире оставляю». Высокомерие: «Я причастен к этому, значит, я более важен, чем другие, кто к этому не причастен». Гордость перерастает в гордыню там, где нет базового уважения, признания ценности других людей безотносительно их причастности к чему-то великому или значимому.

Отсутствие этого различения превращается в страх родителей, что их ребенок «слишком загордится» и перестанет считаться с другими людьми. И тогда «изобретается» универсальное средство – перестать считаться с самим ребенком, его потребностью в достижениях и в признании того, что он может что-то хорошее и достойное делать в этом мире. И тогда вместе с «неправильной» гордостью ребенок потеряет и самоуважение. Ведь если тебе ни разу в жизни папа или мама не сказали «я горжусь тобой», откуда взяться переживанию того, что ты можешь что-то делать в жизни? Когда у нас возникает дефицит самоуважения из-за постоянного обесценивания наших действий, мы можем бессознательно найти выход, чтобы себя поддержать. Этот выход – усиленно гордиться тем, к чему ты оказался причастным случайным образом. То есть может быть гордость за то, что сделал лично ты или к чему приложил какие-то усилия. А может быть гордость за победы предков, футбольной команды, за успехи «сильной личности» или просто за вооруженные силы своей страны. И чем меньше самоуважения, тем больше упор делается на эти внешние опоры, и любое покушение на них вызывает очень сильную реакцию, что понятно – из-под ног выбиваются остатки самоуважения. Ничего ужасного в гордости за то, к чему причастен случайным образом, нет, в конце концов, приятно ощущать свою принадлежность к чему-то красивому и хорошему. Проблемой эта разновидность гордости становится тогда, когда она – компенсация переживания собственной, личной «никчемности». Исторически часто было так: страны, потерпевшие серьезные поражения в войнах или в периоды затяжных экономических и политических кризисов, часто обращались к худшим формам национализма как к терапии состояния униженности в настоящем. Гордость хороша как следствие совершения нами лично действий, которые мы ощущаем как достойные.

Уничтожить гордость можно через обесценивание тех усилий, которые мы предприняли, чтобы получить желаемое. Я помню момент в детском саду, когда одна мама долго и вроде бы как терпеливо ждала, когда же ее сын лет этак трех с половиной полностью оденется. Сыну это давалось тяжело, но он смог все: и майку надеть, и брюки, и носки (а это было мучительно), и обуться. Гордый малыш подскочил: «Мама, я оделся!» И мамин голос: «Наконец-то, все дети уже давным-давно сами быстро одеваются, один ты копаешься». И у меня сердце сжалось при виде того, как «потух» мальчик. Я знаю – он попытается еще раз где-нибудь погордиться своими успехами и увидеть мамину гордость. Может не получиться вообще, и тогда он может совсем угаснуть, утратить способность ценить себя и свои собственные усилия. А может быть и другой вариант – единственным источником положительных эмоций в отношении себя станет гордость (если идея заставить маму или папу гордиться собой станет сверхценной). Тогда жизнь превращается в сплошное достигаторство, изматывающее, но не позволяющее остановиться и передохнуть. Нужно постоянно расти над собой, не стоять на месте, добиваться все новых и новых рубежей. В противном случае нечем гордиться, и тогда – пустота, тоскливое ощущение утраты чего-то очень важного и хорошего (а это просто хорошее, доброе и теплое отношение к себе самому).

Глава 2.6. Уважение и благодарность.

Рядом с гордостью очень часто соседствует уважение. Под ним нередко понимают признание достоинств личности, однако мне это определение кажется очень нед остаточным. Потому что если я, например, договорился с кем-то о встрече, а потом на нее просто не явился, даже не предупредив, – этим я проявил явное неуважение к другому человеку. Речь здесь не только и не столько про признание достоинств другого человека, а в принципе в готовности замечать этого другого, иметь в своей психике его образ и понимать, что у этого человека есть свои переживания и потребности, которые важно учитывать. Само слово «уважение» пришло к нам из польского языка – «быть внимательным, наблюдать», от «увага» – внимание. То есть уважение – это готовность замечать другого человека, его интересы и чувства как равных своим. Не обязательно всегда на них ориентироваться, разумеется, но иметь в виду – важно.

Для себя я разделяю два вида уважения: базовое человеческое и «заслуживаемое». Базовое – это признание человека как существа переживающего, имеющего чувства и достоинство, такого же, что и я сам. Именно поэтому я очень и очень не люблю, когда некоторые люди высокомерно заявляют «уважение еще нужно заслужить», отказывая под этим предлогом в простом уважительном общении (навешивая ярлыки, используя уничижительные слова и так далее). Но если мы отказываем другому в базовом уважении, то тут включается противоположное ему состояние – презрение (и соответствующий ему язык, всячески унижающий личность презираемого).

«Заслуживаемое» уважение теснее всего связано с функциональными, профессиональными аспектами. То есть я демонстрирую какие-либо заметные профессиональные качества, и их видят и признают. А если я их не проявляю или тихо молчу – то ко мне вполне могут относиться хорошо в человеческом плане, но, простите, как профессионала меня не замечают, и уважению тут неоткуда взяться (что не равно презрению – просто не видят). Вот в этом аспекте уважение действительно важно завоевать, и его можно потерять. Если же то, что проявляет другой человек, намного превосходит наши собственные способности и достижения, то мы (если не проваливаемся в зависть) испытываем скорее восхищение, чем «чистое» уважение. Восхищение – это чувство, направленное «снизу вверх», оно дает знать другому человеку: ты делаешь нечто прекрасное, чего я не смогу сделать в обозримой перспективе. Если у меня есть на что опираться в своей жизни, то восхищение не отравлено завистью и переживанием собственного унижения. Да, ты превосходишь меня в чем-то, и я способен оценить это по достоинству, испытывать восторг от встречи с прекрасным. Собственно говоря, если мы проваливаемся в зависть и униженность, то и восхищаться-то по-настоящему не получится – будем ее давить, обесценивать то, что так великолепно делает другой.

Так вот, самоуважение – все то же, что и уважение, только по отношению к себе. Если кратко: самоуважение – это отношение к своим эмоциям, потребностям и ценностям как к равным по отношению к эмоциям и потребностям других людей. Поэтому если мы отказываемся замечать и принимать во внимание собственные интересы, ценности и переживания, а на первый план выдвигаем чужие – мы отказываем себе в уважении (то есть в отношении к себе как к фигуре, равной другим). Мы сами для себя можем стать пустым местом, в котором нет места для чувства собственного достоинства, а для презрения и унижения пространства появляется сколько угодно. И часто люди путают базовое уважение с «заслуживаемым». Например, кто-то значимый своим поведением заявляет нам: «по умолчанию я тебя презираю, ты должен доказать, что я могу относиться к тебе с уважением как к человеку». И дальше следует список «уважаемых качеств». И ты бьешься над тем, чтобы заслужить это уважение, а для этого крайне важно считывать у другого человека, что он ценит, а что нет. Что ОН ценит, а не вы. И учишься тому, чтобы замечать другого, а не себя. Обрастаешь ярлыками, презрением, стыдом. Заискиваешь перед другими – ведь любой ценой нужно, чтобы тебя заметили… Или впадаешь в другую крайность – отказываешь всем окружающим в человеческом достоинстве, как отказывали тебе самому. Этого добра в нашем обществе навалом, к сожалению.

Первый шаг к возвращению самоуважения – это обращение к тому, что ценно для тебя. Врастать корнями в эту почву. И раз за разом задавать себе вопрос: «Хорошо, а где я в этой ситуации? Каковы мои реальные переживания (а не «какими одни должны быть»)? Признаю ли я то, что я сейчас чувствую, заслуживающим того, чтобы на это обратить внимание, или отбрасываю это как недостойное?» Часто это приходится делать психологу – так как внутри не остается того, кто мог бы задавать такие вопросы. Только тот, кто бесконечно стыдит, обвиняет, обесценивает… Сначала эту работу могут проделывать родители, когда ребенок, сияющий от радости, тащит свой рисунок показывать матери, а в ответ: «Что это вообще намалевано здесь?» Или когда просто не замечаются никакие попытки ребенка совершить что-то достойное в глазах родителей. Потом этот механизм усваивается ребенком, и уже родители не нужны – все работает само собой. Человек, не испытывающий уважения к самому себе, и не находящий поводов для гордости собой – это тот, кто хорошо поднаторел в том, чтобы не видеть ничего из того, чего он достиг, и не видеть своих качеств. Этим самым он расчищает дорогу для презрения и стыда к себе и, опосредованно, по отношению к другим людям.

Из самоуважения как готовности принимать во внимание собственные стремления и чувства, и гордости – как переживания своих действий и их результатов как хороших – складывается, на мой взгляд, то, что мы называем чувством собственного достоинства. Оно которое опирается на собственную систему ценностей, личную этику.

Личная этика не придумывается – она обнаруживается в том, что мы делаем, и, иногда, – говорим. Я вспоминаю женщину, которая переживала, что, защищая маленького сына от агрессии какого-то чужого папаши, оскорблявшего ее сына «ты че, не мужик что ли», вела себя «как базарная хамка». Если в этической иерархии «нравиться другим своим поведением» стоит выше, чем «защита своих детей», – да, тогда может возникнуть стыд и потеря самоуважения. Если свой сын значимее – самоуважение только укрепится.

Думаю, что в осознании этой иерархии и лежит возможность противостоять манипуляторам, которые попытались нас оскорбить или унизить, а потом, чтобы обезопасить себя, обесценивают наше возмущение такими попытками: «На обиженных воду возят», «Будь выше этого, забудь», «Ты же разумный человек», «Я же только пошутил, ты что, шуток не понимаешь?».

Хочется ответить: «Понимаешь, мне не нравится, когда со мной так обходятся. И мне неважно, что ты считаешь, что нужно быть выше этого. Пытаешься меня унизить – или прекрати это, или получай отпор. Со мной так нельзя. Даже понарошку. Даже один раз». «Будь выше этого!» – эта фраза останавливает нашу защиту самого себя, делая беззащитными.

Личные ценности и предательство себя.

С личными ценностями есть одна ловушка. Если это ценности функциональные (ориентированные на достижение максимально эффективных результатов), то тогда самоуважение превращается в гонку за результатами, и «а за что меня себя уважать?!» означает «в моем послужном списке мало выдающихся достижений». Если мы опираемся на ценности эмоциональные (ориентированные на процесс), то имеет значение не столько результат, сколько то, какие мотивы нами движут и какие качества мы проявили в достижении результата. Дети эту разницу хорошо считывают. Они хорошо различают удельную ценность школьных оценок – та, что заработана большими усилиями, вызывает больше уважения, чем та, которая далась легко и быстро. Хотя с позиции функциональной «легкая и быстрая» оценка должна быть более ценимой. Так часто вели себя учителя в моем детстве. «Первые пять учеников, правильно сделавшие эти упражнения по математике, получат «отлично» в журнал!» И ребята, которым тяжело давался предмет, но которые все равно верно решили задачку, вычеркивались. Это убивало мотивацию вообще что-то делать. И наиболее эффективной помощью тем, кто пытается овладеть новым и трудным видом деятельности, является обращение внимания на то, КАК мы что-то делаем. Помню, как однажды я, работая в университете, пришел с инструментами починить несколько шкафчиков в преподавательской – мы никак не могли дождаться университетского плотника. Я стою на стуле, прикручиваю дверцу, и в этот момент в комнату заходит моя коллега. Она минуту-другую занимается своими делами, а потом вдруг говорит: «Мне очень нравится видеть, когда мужчины что-то делают своими руками». Я вдохновился так, что был готов переустановить все дверцы во всех шкафчиках, даже целых. «Мне нравится смотреть, как ты.» – очень важные слова для поддержки в трудные моменты, если, правда, нам действительно нравится на что-то смотреть. Одной из моих дочек бывает очень важно слышать от меня, когда она рисует: «Я люблю смотреть, как ты рисуешь, как подбираешь краски, как пытаешься исправить что-то, если первоначальный набросок не удался» – я действительно горжусь этим ее упорством. И надеюсь, она учится ценить это в себе самой. Картина может не получиться, а гордость останется.

Одним из самых разрушительных для нашего самоуважения процессов является предательство себя. Это ситуация, когда мы идем против личной этики и делаем выбор в пользу того, что «полезнее», «правильнее» или «безопаснее». Если то, что «безопаснее», является для нас к тому же морально сомнительным, удар по самоуважению будет очевиден. Я помню то презрение к самому себе в детстве, когда четверо дворовых хулиганов гонялись за моим приятелем, а я стоял посреди футбольного поля, очень хотел вмешаться, но боялся получить ответку еще страшнее и так и остался на этом поле, опустив глаза и пытаясь успокоить самого себя: «Да ладно, что тут такого. повздорили пацаны». Вспоминаю – и в груди поднимается все тот же импульс броситься на защиту, который был подавлен очень много лет назад, – смотри-ка, а переживание осталось живым. И это – очень мощный ориентир, позволяющий многое расставить по своим местам в жизни. В конечном итоге предательство себя не окупается ничем извне, сделки с собственной совестью, как правило, убыточны для нашей психики.

Однако я не знаю людей, которые бы никогда не наступали на горло собственной песне и не кривили душой. Быть с принципами удобно, но жизнь иногда подкидывает задачи, в которых нет хороших выходов, и при любом раскладе предашь что-то в себе. Так бывает. А иногда и без таких альтернатив делаем выбор, за который потом платит совесть. Отрекся от друга, потому что его осуждают другие, выбрала работу из-за предлагаемых денег, отказавшись от того, что любишь… Можно вспомнить множество примеров, когда мы терпим неудачи, в которых страдает именно уважение к себе. Как тогда его восстановить? Ответ простой: делать то, за что будешь себя потом уважать.

В моей жизни был один урок, который я усвоил спустя много лет, но именно опора на полученный тогда опыт помогает мне отказываться от того, что очень соблазняет на первый взгляд, но явно ценой предательства себя. Был лет четырнадцать назад (обалдеть – так давно) такой этап в жизни: я уволился из университета, где работал старшим преподавателем (остался там сразу после универа), и попытался найти себя где-нибудь в другом деле. Начал с продавца-консультанта бытовой техники. Года полтора там пробыл, а потом мне на голову свалилось предложение, «от которого нельзя отказаться». Мне предложили открыть магазин молодежной одежды по франшизе. Деньги, дизайн магазина и одежда – от предпринимателя из другого города (были общие знакомые, и при личной встрече нашли общий язык), все остальное – поиск помещения, ремонт, юридическое оформление, набор и обучение персонала, открытие и ведение магазина – на мне (при содействии со стороны сотрудников предпринимателя в работе с новым персоналом). Надо ли говорить, что ничего из этого я не умел. Но сама идея – стать директором магазина – кружила голову и рисовала радужные перспективы. В общем, я согласился. Голос где-то далеко-далеко в глубине души пискнул «этим ли ты хочешь заниматься?» – но был тут же заглушен хоралом «о да, ты станешь целым директором, а не каким-нибудь преподом или продавцом-консультантом». И поехало. Много времени ушло на поиск помещения на красной линии – нашли. Было трудно, и тихий голосок все время попискивал: «а то ли это…» С ним я успешно справлялся, затыкая его картинами волшебного будущего, и в итоге он вроде бы как затих, пытаясь прожевать все, что я в него запихнул. Потом началось время ремонта. Было непросто – между строителями и предпринимателем возникли большие сложности, связанные с оплатой, а общались все через меня, лично так ни разу и не встретившись. Но как-то справились, внутренний голос молчал, глотая недовольство ситуацией. Мне даже нравился дизайн магазина. Но потом… Если честно, одежда, которую предлагалось продавать, мне совсем не зашла. Я начал активно врать себе и окружающим – «нравится!» (хотя из всей коллекции нашел себе только одну понравившуюся рубашку). Внутренний голос морщился, жрал эту ложь, давился – но молчал. Набор персонала тоже шел очень тяжело – мне не нравился практически никто, но опыта у меня не был никакого, а анкета, которую предложили мне для соискателей со стороны предпринимателя, содержал изумительный вопрос «ваша любимая книжка» (чаще всего писали «букварь» и «не читаю»). Кое-как набрали, и даже не самых плохих ребят, и тут я обнаруживаю, как я ненавижу всю эту подготовительную рутину с выкладкой одежды, постоянным контролем, разруливанием возникающих сложностей во взаимоотношениях персонала. Запихивать что-то в глотку внутреннему голосу становилось все сложнее. Когда заходил в помещение уже практически готового магазина, то удовлетворение от того, что все-таки получилось все подготовить, смешивалось с ужасом и отчаянием от мысли, что этим теперь придется заниматься в качестве ежедневной рутины. И в ночь открытия магазина меня скрутило так, как не скручивало уже очень и очень давно. Всю ночь меня рвало, и это было не отравление. Похоже, внутреннему голосу все это надоело, и он выплюнул все то, что я так старательно ему скармливал. Я не мог признаться себе, что работа директором магазина мне совершенно не нравится. Что хочется вернуться на кафедру и написать диссертацию – но стыдно, потому что это вроде как поражение, как признание того, что ты неудачник и ничего не в состоянии сделать. Ужасно было заводить разговор с предпринимателем – я вроде как его предавал в момент, когда у него еще вообще никого, кроме меня, не было в городе, кто бы занимался магазином. Ужасно было при мысли, как быть с семьей. Каждый день приходилось сталкиваться с диким сопротивлением идти в магазин, потому что кроме его дизайна мне не нравилось ничего и никакие мантры уже не помогали. Да, я вроде как справился, несмотря на массу ошибок и косяков в процессе открытия, но ощущал не радость, а простое облегчение, которое к тому же быстро сменялось тоской от мыслей о том, что нужно постоянно думать о выручке, о рекламе, о пополнении запасов одежды и еще куче всего. Поэтому меня просто рвало и рвало всю ночь. Пришел в магазин совсем зеленый. Вскрылась еще пара косяков, но удалось разрулить. Я еще полтора месяца мучился в этом магазине, постоянно простужаясь и болея, не справляясь с управлением персоналом, пока силы не кончились. При этом у меня даже что-то в управлении начало получаться, но… Желанное «директор магазина» не дало никакой радости, а организм мстил за предательство внутреннего голоса… Уволился я в начале апреля, и я отлично помню этот день, потому что это было ни с чем несравнимое ощущение свободы. Было тепло, солнечно, бурно таял снег, а в душе впервые воцарилась тишина – настоящая тишина, а не напряженное молчание, когда один пытается что-то сказать, а второй душит первого. Вроде тихо, да как-то не так… Я вернулся на кафедру и за полтора года написал и защитил диссертацию. Потом уже постепенно ушел в сторону практической психологии и психотерапии. А опыт остался. Например, глубинные сомнения нельзя разрулить бодрыми мотивашками и картинками светлого будущего. Или если слишком прыгнешь вперед, взобравшись на место, которое не твое, не соответствует твоим желаниям и уровню умений, ты, может, и вырулишь, но очень дорогой ценой. Прости, Тони Роббинс, некоторые зажигательные речи так поджигают, что еле потом отходишь от ожогов. Если в погоне за успехом заберешься не на свое место, расплачиваться за это будешь всегда. Преданная душа всегда найдет, как это сделать. P.S. Магазин просуществовал еще года полтора. Когда там отмечали год со дня открытия, обо мне не вспомнили ни словом.

Самоуважение делает возможным восприятие критики, потому что она перестает быть унижением, так как неудача – это уже не приговор, а просто событийный факт. Выстраивается своего рода иерархия того, что заслуживает уважения, от незначительного к важному: обладание чем-либо – достижение чего-либо – качества, которые человек проявляет в своей деятельности.

Итак, чувство собственного достоинства – это способность ценить собственное существование как таковое, видеть в себе то, что сам считаешь значимым, и способность ориентироваться на свои ценности. Впрочем, не обязательно увидеть в себе что-то ценное. Это можно создать – просто выбирая и делая то, что считаешь достойным уважения. Другого способа обрести самоуважение я не знаю.

И немного слов о таком чувстве, как благодарность, которая невозможна без уважения и напрямую вырастает из него (поэтому я рассматриваю благодарность в одной главе с ним). Благодарность – это удовольствие и радость от действий другого человека, которые он совершал специально для меня, при этом не в рамках долга или обязательств, а в силу доброй воли. Есть одна универсальная формула, позволяющая эффективно устранять из своей жизни как уважение, так и благодарность (в том числе и по отношению к самому себе). Я думаю, что с ней сталкивалось огромное количество жителей нашей страны, в результате чего у нас явно наблюдается дефицит уважения и благодарности и сильный переизбыток пренебрежения и равнодушия. Формула в самом общем виде звучит следующим образом: «Так и должно быть».

Есть, например, некий идеальный образ того, как должен вести себя ребенок. И когда этот ребенок ведет себя так, как предписано, нам и полагается это воспринимать как должное, не акцентируя внимание. А вот когда ребенок начнет выбиваться из этой заданной идеалом траектории, вот тогда мы и укажем ему, что что-то пошло не так и нужно срочно вернуться в заданные рамки. Ты должен убираться на кухне? Убрался? Все-все сделал, как должно по семейной инструкции? Ок, норм, так и должно быть. Помыл посуду, но не подмел пол? Укажем, что не подмел пол. Потому что должен быть подметен пол. Хвалить за это? Извините, а за что хвалить-то? Или за что благодарить или уважать – ребенок всего лишь делает то, что должен, то, что входит в его обязанности. А за выполнение обязанностей не благодарят. Как в юридической практике? За нарушение законов наказывают, а за добросовестное выполнение не поощряют.

Это отношение пронизывает все сферы жизни. Жена делает то, что полагается? Норм. Меня как-то одна женщина с удивлением спросила: «А вы жене за то, что она готовит обед, тоже спасибо говорите? Это же глупо, благодарить за то, что она постоянно делает…» Ага, благодарность в такой системе координат возможна только за подвиги, за действия, выходящие за рамки того, что мы «должны». А вот критика, наказание и т. п. поджидают на каждом углу, потому что «так и должно быть» основано не на реальном, а на идеальном положении дел. Идеальный ребенок, образцовая жена, настоящий муж… Отклонения от образца наказуемы, а поощрять… Так нужно же прыгнуть выше идеала, чтобы тебя зауважали! Самоуважение тоже исчезает – подвиги мы совершаем редко, а если даже что-то такое и сделали, то тут готова дополнительная уничижительная формула: «На моем месте любой сделал бы так же». То есть так и должно быть. Молодец, конечно, но… любой… то же самое…

Так что если хотите устранить благодарность и уважение – определите рамки того, что люди должны (а должны они нам ежедневную заботу, добросовестную работу, честность и так далее), – и с полным правом ожидайте это. Мир должен соответствовать идеальному положению дел. А вот если хотите вернуть в свою жизнь эти переживания… То даже если вы о чем-то конкретном договорились с человеком (т. е. он вам реально что-то должен) и он это добросовестно делает, то вполне можно обратить внимание на то, что добросовестность – это бонус, который человек добавляет от себя. Если, допустим, жена изо дня в день делает монотонную работу по уборке дома, то это стоит благодарности, потому что в реальности она имеет выбор, делать ее или нет (или вы думаете, что она не имеет выбора?). Правда, для начала нужно заметить эту работу, а то если «так и должно быть», то порядок и чистота воспринимаются как нечто существующее само по себе.

Если мы о чем-то договариваемся друг с другом, то мы уже друг другу что-то должны. Но любые договоренности можно выполнять формально, а можно и вовсе нарушать. «Так не должно быть», но так есть. И, как минимум, соблюдение добровольно заключенных договоренностей уже стоит благодарности или уважения. В мире, где за каждым человеком признается возможность действовать так, как он хочет, где признается его право делать что-то или нет, есть место благодарности и уважению. В мире, в котором у людей не признается это право, места таким переживаниям нет.

Глава 2.7. Тяжелый камень вины.

Когда речь заходит о чувстве вины, то довольно быстро можно обнаружить жуткую мешанину из самых разных представлений о том, что же такое вина. В одну кашу смешивается религиозное представление о грехах и их искуплении, юридическое «установление степени вины» и наказания, популярное приравнивание вины к ответственности, неразличение вины и стыда, и к этому добавляются проблемы справедливости и того, можно ли прощать виноватого или нет. Если же попытаться выделить что-то общее, объединяющее, то это будет идея о том, что вина связана с совершением чего-то плохого и необходимостью это плохое исправить.

В этой идее уже заключается отличие вины от стыда – как я упоминал выше (но не будет лишним вспомнить еще раз), стыд сигнализирует о несоответствии чего-то в нашей личности образу идеального «Я», которое достойно быть среди людей. Вина говорит о том, что наши действия или бездействие нанесли кому-то ущерб, причинили боль. Вина складывается из ощущения того, что мы что-то должны сделать (или не должны делать), совершенного «неправильного» действия/бездействия и последующих злости на себя, страха наказания и попыток избежать наказания (через исправление ситуации или отказа от признания ответственности). Соответственно, и переживается она двояко. С одной стороны, это давящее ощущение: камень на сердце, тяжесть на плечах и на шее, голова так и клонится вниз, превращаясь в «повинную голову» (которую, как известно, меч не сечет). Как будто на нас взвалили какой-то груз – не зря говорят «под тяжестью вины (или грехов)». Эти ощущения отражают первый аспект вины – признание того, что совершил плохой поступок, и ожидание расправы. Но в психологическом смысле вина не ограничивается признанием ущерба – она подразумевает еще и наказание. За наказание отвечает такое ощущение, как ядовитое жжение в груди – медленное, тягучее, как будто кислота разъедает организм. Это медленный яд, пытка, которой мы сами себя подвергаем за совершенные проступки. К переживанию вины может добавиться и стыд («только ужасные люди могут сделать такие ужасные вещи»), и тогда мы получаем очень тяжелую смесь, серьезнейшим образом затрудняющую общение с любыми людьми.

Например, вы по какой-то причине ощущаете, что должны звонить каждый день своей маме и отчитываться о том, что сделали за день (не так уж и редко встречающаяся картина, к сожалению). Если вы этого не сделали, причем несколько раз подряд, то в душе будет нарастать тягостное чувство тяжести – переживание вины за то, что вы не выполнили то, что «должно». А мама может позвонить со словами: «А чего это ты не звонишь, я беспокоюсь!» – и тогда чувство вины накрывает, начинаешь оправдываться, искать объяснения… Может и стыд добавиться – «я ужасная дочь. эгоистичный сын». Редко когда возникает встречное обращение: «Мама, если тебе так важно со мной поговорить – так позвони ты сама». С таким предложением невозможно обратиться, если вы виноваты.

Чувство вины важно для общества тем, что позволяет регулировать отношения и границы между людьми. Рождается оно в детстве – в самом раннем возрасте, когда дети начинают раз за разом пробовать на прочность тело и психику своих родителей. Например, укусил маму или папу – и тут же реакция, или же наказания (отстраниться от малыша), или же сообщение ребенку: «Маме больно!» Если же никакой реакции нет, то ребенок вины не будет чувствовать просто потому, что нет никакого переживания нанесенного ущерба и страха наказания у него нет, как нет и осознания того, что его действия каким-то негативным образом сказываются на других людях. Со временем количество различных реакций родителей на детей накапливается и формируется чувство вины, призванное остановить неправильные действия или же побудить ребенка, который все-таки что-то нехорошее сделал, исправить последствия. Теперь человек уже сам или тормозит себя, или наказывает этим самым мучительно-тянущим переживанием – все внутри, безо всякого участия внешних фигур.

И вот тут-то как раз и возникает центральный вопрос вины, который зачастую приводит к ее чудовищному разрастанию и превращает из инструмента саморегуляции человека в орудие подавления и манипуляций. Вопрос таков: в чем заключается ущерб, нанесенный нам или нами другому человеку? Кто определяет, был ли этот ущерб, насколько он серьезен и каков способ, каким можно чувство вины устранить? Способа, кстати, три:

А) наказание (причинение виновному мучений, как минимум, равных по силе мучениям пострадавших);

Б) прощение (признание того, что пострадавший больше не имеет обиды на обидчика, и восстановление отношений в прежнем объеме);

В) компенсация (возмещение причиненного ущерба).

Ответственность и вина.

Но прежде чем говорить об устранении вины важно выяснить как, кем и каким образом определяется, виноваты мы или нет? Здесь тема вины смешивается – вплоть до неразличения – с темой ответственности. Потому что вина возможна только в зоне нашей ответственности, там, где нет ее, нет и вины, она попросту невозможна. И в сознании людей «кто виноват?» приравнивается к «кто ответственен?», при том, что это – разные феномены.

Ответственность, по точному выражению известного психолога Дмитрия Леонтьева, – это ощущение себя причиной того, что происходит в жизни. Разумеется, не единственной причиной и не всего, что происходит в мире. Это ощущение авторства собственной жизни, способность выявить в текущих событиях размер личного вклада в них (или его отсутствие). Ответственность как таковая придает нам силу, переживание себя как человека, способного влиять на этот мир и встречаться с последствиями – как позитивными, так и негативными, собственных действий.

Ответственность не подразумевает непременного нанесения кому-либо ущерба и наказания за это, а только готовность признавать свой вклад в события и его последствия. Смешивание ответственности и вины очень часто приводит к тому, что когда мы делаем ошибки, то начинаем думать не над их исправлением, а над тем, как бы нам себя самих посильнее наказать. И эмоциональная пытка бывает настолько сильной, что мы совершенно закономерным образом начинаем избегать признавать собственные ошибки и неудачи, особенно в отношении других людей, – вина так сильно жжет в груди, что лучше придумать миллион оправданий. Ведь за ошибки обязательно нужно наказывать – таков чуть ли не непреложный закон воспитания в старых педагогических подходах. Об ошибках и о прощении – чуть позже, а сейчас вернемся к заданному уже вопросу про то, как, кем и каким образом определяется, виноваты мы или нет?

Разумеется, все начинается в детстве – именно взрослые рассказывают нам-детям о границах нашей ответственности, иными словами, о степени нашей возможности влиять на мир и других людей. В хорошем случае эти границы постепенно, с возрастом, расширяются. Сначала ты начинаешь отвечать только за контроль своих физиологических функций – попроситься на горшок. Это, кстати, важный этап в развитии ребенка – он овладевает своим телом, учится слышать его сигналы. Описался – скажут «ай-ай-ай». Или не скажут, а просто чуть пожурят и снова напомнят о том, что нужно на горшок, и поощрят, когда ты сделал все правильно.

Постепенно зона нашей ответственности расширяется, включая в себя тело, личную территорию, личные вещи, социальные связи и ценности (об этом мы уже говорили в главе о безопасности). Заметьте: речь идет об ответственности только за себя и за то, что принадлежит тебе. В крайнем случае речь может идти о том, что я сам временно взял в зону своей ответственности (например, заботу о болеющем родственнике, о детях, не достигших совершеннолетия, и так далее). Но это в идеальном варианте. Очень часто окружающие транслируют совсем другую установку, в которой мы отвечаем за то, на что наше влияние очень ограниченно или вовсе невозможно. Например, за чувства родителей и жизнь родителей. Так появляется «ты должен делать то-то и не должен делать то-то, чтобы получить одобрение родителей и избежать их гнева».

В возрасте трех-пяти лет переживание своей псевдоответственности за все на свете даже немного закономерно: ребенок эгоцентричен, и ему кажется, что весь мир так или иначе вертится вокруг него. И все, что происходит с родителями, происходит в связи с ним, с ребенком. И так может зародиться вина за то, что с родителями что-то не так. Например, приходит мама с работы, усталая и злая. Начальник орет, проект срывается, с коллегами напряженные отношения. И сил на ребенка особо не хватает, а ему и то нужно, и се, и поиграй, и почитай, и полежи. Мама может сорваться на ребенка (человеческая стрессоустойчивость, увы, ограниченна), а ребенку покажется, что это из-за него, из-за его действий. Малышу трудно осознать, что у мамы есть большая жизнь за пределами ее контакта с ним, что он не вся Вселенная в психике мамы. Значит, следует логичный «вывод»: раз мама на меня срывается – это из-за меня. Родители разводятся – наверное, это я плохой. Папа со мной не общается – наверное, я что-то такое ужасное натворила. Ленка во дворе обзывается – наверное, есть за что (то, что у Ленки могут быть личные проблемы, не связанные с ней, маленькой девочке пока еще трудно представить). Не обязательно у всех детей так происходит, мы разные, но это частый путь. И еще более частым он становится, когда родители сознательно, прямым текстом, взваливают ответственность за себя на ребенка. Позднее эти послания могут быть уже и от взрослых по отношению друг к другу. Например, такие:

А) Если ты поступишь так – я буду чувствовать себя ужасно, заболею и могу умереть. В этом случае ребенок должен вести себя так, чтобы не дай бог не вызвать волнения у родителей, и, таким образом, превращается во внешнего регулятора эмоциональной жизни самих родителей. Родитель в этом послании – пассивный и зависимый от действий своего ребенка объект, неспособный к тому же справляться с собственными эмоциями. И рождается вина за чужие эмоции – сначала за родительские, потом – за чувства любых других людей.

Б) Ты должна контролировать своего брата/сестру/друга/отца/маму – если они поведут себя как-то не так, виновата будешь ты. Если речь идет не о недееспособных по разным причинам людях, то это попытка взвалить чужую жизнь на наши плечи. И рождается вина за чужие действия. Мне знаком случай, в котором мать винила свою дочь за то, что ее брат «до сих пор наркоман» и что дочь до сих пор ничего не сделала, чтобы исправить это положение дел.

В) Если ты сделаешь это – я сделаю то. В этом послании действия одного ставятся в прямую зависимость от действий другого, и это становится средством контроля. Так может родиться вина за чужую жизнь. Встречается манипуляция самоубийством или самоповреждением: «если ты оставишь меня, то я себя убью» или «навсегда останусь один».

И если человек возьмет на себя ответственность за все это, то он обречен на постоянное чувство вины, если хоть чуть-чуть выйдет за очерченные рамки, – ведь это из-за его действий так страдают окружающие! Такой мир я часто называю миром хрустальных людей. Эти люди невероятно хрупки, готовы рассыпаться от малейшего твоего неловкого движения. Причем сами они двигаться не могут. Только ты в этом мире способен передвигаться, и только ты – прочный. Как жить в таком мире? Делать все, чтобы не задеть других – ни физически, ни эмоционально. Но вот беда – эти хрустальные люди стоят слишком тесно. Сказал неловкое слово – и вот уже вдребезги разбилась от обиды или боли чья-то хрустальная душа. Сделал резкое движение – и еще одно неповторимое, уникальное, прекрасное создание уничтожено. Тварь ты, вот кто. Деструктивный убийца. Сам факт твоего существования еще терпим, но любое твое движение – смерть или увечье для хрустальных людей. Поэтому – замри и не двигайся. И терзайся стыдом и виной за свои разрушительные слова, действия и даже мысли – они у тебя материальные и вообще слишком громкие. День без разбитого хрустального сердца – считай, успех для тебя.

Выход из этого хрустального мира, где только ты отвечаешь за все, а остальные люди просто пассивные объекты, – это, с одной стороны, признание своего бессилия, а с другой – обращение к себе. Если мы разрешаем себе признать и потом пережить свое бессилие в отношении возможности повлиять на других людей или ситуацию, то нередко происходит удивительный феномен: плечи расправляются, дышать становится проще и в целом в теле появляется легкость. В этот момент мы сбрасываем с себя бремя вины за то, что «не смогли» (а «должны были!») кого-то изменить, спасти, исправить, наставить на путь истинный, признаем ограниченность своих сил и возможностей. И, таким образом, уменьшаемся до своих собственных, человеческих размеров. А человеком быть намного легче и приятнее, чем безразмерным Атлантом, держащим на своих плечах небо и судьбы мира и хрустальных людей.

Очень часто в рассказах про отношения с родителями встречается обязательство уже выросших детей каждый день (ну, или хотя бы каждую неделю) отзваниваться своим родителям и докладывать о том, как прошел день. Ну и, само собой разумеется, всегда поздравлять всех родственников по поводу всех праздников. Если что не так – все обидятся, а этого нельзя допустить никоим образом. Дети, выросшие под таким прессом, начинают испытывать все большее и большее напряжение, когда выходят за очерченные рамки, и в конце концов или покорно набирают номер, или с ужасом смотрят на телефон, ожидая, что сейчас раздастся звонок и недовольный мамин голос поинтересуется: «почему не звонишь?» И придется оправдываться, доказывать, что ты был занят, что дети отвлекли или еще что-то. А на душе – тягостная вина. При этом «правило звонка» – одностороннее, сыну или дочери не приходит в голову сказать «если ты так хочешь меня услышать – позвони сама».

Собственно говоря, известный в психологии и психотерапии феномен созависимости рождается именно из принятия на себя ответственности за жизнь и эмоциональное благополучие других взрослых людей. Очень люблю для описания зависимых и созависимых отношений приводить метафору о чаше.

Чаша вины. Представь, что тебе-ребенку мама вручила в руки чашу, до самых краев наполненную водой. «Возьми, доча, – это мои чувства и моя жизнь. Тебе нужно очень-очень аккуратно ходить с чашей и, главное – не пролить ни капли. От каждой капли, упавшей на пол, мне будет очень и очень больно. Ты же хорошая девочка – ты позаботишься обо мне?» И ты киваешь головой – конечно, почему бы и нет? Но с этого момента в нашу жизнь приходит напряжение. Никаких лишних движений – маме будет больно. Тело становится деревянным, шаги осторожными, а взгляд прикован только к этой чаше, в которую вцепилась окоченевшими руками. И все равно, даже при всех стараниях, капли проливаются – и мама вскрикивает. Тебе стыдно, страшно, виновато – и прилагаешь новые усилия. А собственная чаша стоит где-то в стороне и высыхает. Но о ней толком и не вспоминаешь… А мама? А ей на самом деле тоже не шибко спокойно. Ведь в руках ребенка – ее собственная жизнь. И поэтому она постоянно следит за тем, что делает и как ведет себя дочь. Туда не ходи – там скользко, упадешь – всю меня разольешь. Тут земля дрожит. Здесь слишком мягко – устойчивость потеряешь. И вообще вот тут лучше стой – хорошее место, я его тебе оборудовала, чтобы ты не делала никаких лишних движений. Аккуратнее!!! Жесткая, скрепленная страхом и виной связь. Напряжения так много, что в голову даже не приходит вопрос о том, а почему это я должна держать в руках мамину чашу? Почему не мама сама? А когда, в конце концов, этот вопрос приходит в голову, ответ часто таков: не будь эгоисткой! Он обжигает виной, и все идет по-старому. Причем просто так на землю эту чашу не поставишь. Не только потому, что обязательно прольется много воды и будет много боли. Но и потому, что за годы держания чаши вообще забываешь, что у тебя есть своя, валяющаяся где-то в пыльном углу. И возникает ощущение страшной пустоты, и нужно срочно схватиться за что-то, чтобы руки снова ощутили привычную наполненность. И ближе всего – мамина чаша. Заодно эгоисткой не будешь… А если все-таки заметишь свою и, поставив мамину, возьмешь собственную? Ты можешь увидеть, как родитель, выплескивая воду из своей чаши, кричит: «Смотри, что ты делаешь! Ты мне делаешь больно!». Вот когда ты переживешь удивление: «Мама, но это же ТЫ сейчас выплескиваешь воду из чаши и причиняешь себе боль! Я эту чашу даже не трогаю! Это же ты сейчас пнула свою чашу, которую я аккуратно поставила на землю, а не я, как ты пытаешься уверить меня!» Вот когда ты сильно-сильно этому удивишься, то тогда можно сказать: сепарация завершилась. Ты сможешь грустить по поводу того, что делает с собой мама (или кто-то еще из очень значимых близких), сможешь проявлять интерес к тому, что есть в ее чаше, предлагать взглянуть в свою, предлагать свою помощь в том, чтобы помочь обращаться с чашей аккуратнее, но узел вины за то, что недостаточно ловка была с чужой жизнью, развяжется. Важно увидеть – и сильно-сильно удивиться…

Очень важно нам осознавать: мы не можем ничего сделать с внутренним миром другого человека. Мы можем отвечать за свои слова – не оскорблять и не унижать других, но при этом твердо держаться своего «нет». И если кому-то очень больно от этого нашего «нет» – увы, мы ничего с этим поделать не можем. Это чужая боль, рождающаяся из чужой личной истории. В противном случае, избегая тягостной вины, нам придется отказаться от своего «Я» и раствориться в другом. Верно и обратное. Чужое «Я» распознается по его сопротивлению. Если рядом с нами человек, который всегда во всем с нами согласен, который всегда говорит «да» – мы его совершенно естественным образом (а не по злому умыслу) видеть не будем. Потому что он – наше продолжение, тень, которая слилась с нами и поэтому ощущаться не может. Возможность увидеть рождается в момент, когда эта тень вдруг говорит: «У меня иначе». И ты можешь смотреть на этого человека или с испугом (это как если бы то, что мы считаем своей рукой, вдруг обрело свою волю), или с любопытством, если ты готов признать это чужое «Я». И в первом случае пытаешься подавить этот бунт своей руки, а во втором случае рождаются отношения… Это касается и нашего собственного «Я» – мы невидимы, и у нас нет отношений до тех пор, пока не прорежется уже наше «а у меня иначе». И в психотерапии, когда речь заходит об отношениях с другими людьми, одна из важнейших задач – научиться так, чтобы себя в этих отношениях выражать как можно яснее. Как с этим обойдется второй человек – уже другой вопрос, и он лишь в очень малой степени зависит от нас.

Вера в справедливый мир и виктимблейминг.

К токсической вине часто ведет еще одна, помимо «ты отвечаешь за других», фундаментальная идея относительно человека и его отношений с миром. Это идея справедливости, то есть представление о соотношении деяния и воздаяния. Формально тут все просто. Если человек работал много и хорошо, то и получать он должен много и хорошо, и наоборот. Преступник должен быть наказан, праведник вознагражден, и все это прямо пропорционально содеянному. На практике же становится трудно определить, какое соотношение будет по-настоящему справедливым, «сбалансированным». Как и кто определяет, заслужил человек то, что получил, или не заслужил? Более того, мы все постоянно сталкиваемся с несправедливостью. А ведь если мы «незаслуженно» получаем от жизни что-то хорошее, то неизбежно наступает чувство вины, и оно же возникает, когда на нас обрушивается нечто плохое, и это мы расцениваем как «заслуженное».

Моя старшая дочка, Марина, когда училась в четвертом классе, рассказала о своем однокласснике, который «снова заболел. И мама его тоже болеет». Снова заболел – это рецидив лейкоза. Одноклассник появился в своем классе только за неделю до этих летних каникул, до этого – больницы, химиотерапия. «Хороший мальчик. Рисует так красиво, вежливый, спокойный» – так охарактеризовала его Марина. И вот – снова. Мы сдали деньги ему на лечение, Марина отнесла свою накопленную тысячу, а потом приклеила на дверь нашего подъезда объявление о сборе денег. А что касается «мама его тоже болеет». У нее тоже рак. Четвертая стадия. Больше нет никого, она одна – и сын. И дочка моя спрашивает: «Почему такое плохое случилось с ними, за что они так страдают?».

Почему так?.. За что так? Второй вопрос напрямую подразумевает наличие неких плохих дел, из-за которых на людей обрушиваются бедствия. Это очень устойчивое убеждение, восходящее к древнейшим временам и одновременно к нашему детству, и его я бы сформулировал так: «Этому миру есть до нас дело, мир внимательно за нами следит и определяет, насколько хорошо или плохо мы себя ведем. Если хорошо – нас ждет «конфетка», если плохо – всякие неприятности». «Мир» можно спокойно заменить на богов, Бога, родителей или просто взрослых. Если эту фундаментальную идею несколько упростить, то получится следующее: «Если с тобой что-то плохое происходит – то для этого должна быть причина. И чем хуже то, что с тобой происходит, тем весомее должна быть причина».

Эта идея получила название «вера в справедливый мир». Однако мы постоянно сталкиваемся с тем, что в нашем мире справедливость – явление крайне редкое, да еще к тому же очень субъективно трактуемое. Ну вот в чем «справедливость» смертельной болезни матери и ребенка? Религиозному человеку, верящему в справедливый мир в лице Бога, приходится идти на ряд логических ухищрений, делать массу подпорок своей вере, которые получили название «теодицея», или «оправдание Бога». Это попытка объяснить, почему при всеблагом и добром Божестве в мире творится столько несчастий и несправедливостей. Чуть дальше продвинулась концепция кармы – великого безличного и бесстрастного закона Вечной Справедливости. Если страдаешь – что-то натворил в прошлой жизни. Сам виноват, в общем.

Тут мы подходим к главному следствию веры в справедливый мир. Это обвинение жертвы (или «виктимблейминг»): если тебе плохо, то ты виноват сам. Бедные люди бедны исключительно из-за своей лени. Если вашу квартиру ограбили, то «почему решеток нет на окнах» или «что завходная дверь с замком, который можно взломать за минуту? Сами виноваты». Если изнасиловали – «нечего было провоцировать» или «а о чем ты думала, когда шла ночью по улице?». Обвинение жертвы – это попытка справиться с ужасом, который возникает в сознании человека, когда в него, в это закрытое сознание, начинает биться огромный, страшный и совершенно непредсказуемый мир. С тобой может случиться все, что угодно? Нет, эта мысль слишком страшна, и сознание цепляется за идею контроля, так хорошо знакомую с детства от родителей или в более сознательном возрасте от проповедников разных мастей. Если будешь вести себя правильно, беда обойдет тебя стороной (не накажут). То есть можно контролировать этот мир, главное – следовать инструкциям и как можно меньше баламутить воду, раскачивать лодку и т. п. Так тираны (домашние и государственные), устанавливая жестокие и зачастую невыполнимые правила поведения, наказывают провинившихся за их нарушение, приговаривая: сами виноваты, правила нарушили, вот и расплачивайтесь. При удачном для тиранов/насильников варианте жертва сама поверит в то, что виновата, и даже не будет поднимать вопрос о том, насколько вообще правомерны как правила, так и действия по защите этих правил. То есть фокус внимания смещается с того, кто осуществляет насилие, на жертву: что ты сделала/сделал не так?

При этом обвинение жертвы становится значительно сильнее в ситуации бессилия, когда люди ощущают невозможность помочь страдающему: или сами боятся, или реально помочь не могут. Тогда как защита от ощущения собственной никчемности и возникает идея о том, что «они сами виноваты», то есть и помощи-то особо не заслуживают, и даже сострадания, поэтому мы здесь ни при чем. Вот если бы жертва страдала невинно – тогда да.

Итак, идея о том, что мир устроен справедливо, влечет за собой ряд следствий:

А) Идея о существовании «правильного» и «неправильного» поведения, за которое следует соответствующее воздаяние.

Б) Идея контроля за миром через «правильное» поведение. «Я хороший человек, и поэтому ко мне должны относиться хорошо».

В) Обвинение жертвы: несчастья жертвы являются следствием ее неправильного поведения, а не внешнего произвола: «Если бы ты этого не делала, то ничего бы не произошло».

Естественно, что ежедневная практика жизни человека неизбежно влекла за собой и другой взгляд на мир. Библейская книга Иова – одна из первых попыток задуматься над тем, а так уж ли справедлив Бог (ведь в этой книге хороший человек Иов стал, по сути, жертвой произвола со стороны Бога и Сатаны). В результате оформилась другая, тоже очень старая, идея о том, каков мир: миру есть до нас дело, но этот мир безумен, непредсказуем и чаще всего недоброжелателен. Никаких правил нет, ничто не убережет от произвола. Кругом враги.

Это мир, от которого никакие твои действия уберечь не могут. И здесь главным следствием является синдром выученной беспомощности: что бы ты ни делал, не поможет ничего. За человеком закрепляется статус бессильной, ни на что не способной жертвы, которой бесполезно предпринимать какие-либо усилия. Для все тех же тиранов и манипуляторов эта идея тоже является благодатной – сама постановка вопроса о том, что жертва может или могла как-то повлиять на то, что с ней происходит, объявляется неправомерной и кощунственной. Ты жертва произвола, и смирись с этим. Ничто не поможет. Ложись и вой. Или мечтай о том, чтобы планета взяла да и заменилась. «Остановите планету, я сойду!» Это мир травмы, мир запечатленного в сознании ощущения абсолютной невозможности сопротивляться. Только лечь, свернуться калачиком и ждать спасителя, которому можно вручить свою жизнь (нередко это единственное, что удерживает в существовании).

Это две крайности: «справедливый мир» и «безумно-злобный мир». При этом они порождены общим бессилием и страхом перед огромной Вселенной и силами, действующими в ней, только в первом случае прячешься за иллюзию универсальных правил, а во втором – уже опускаешь руки и надеешься просто на милость. Но в обоих случаях миру есть до нас дело, он вмешивается в нашу жизнь, регулируя ее.

Есть третий взгляд на то, как устроен этот мир, и я лично придерживаюсь (и переживаю) именно его. Это концепция равнодушного мира. То есть Вселенной совершенно все равно, есть мы или нет. Она просто живет по своим законам, перемалывая своими жерновами тех, кому не повезло оказаться на пути. Она не наблюдает за нами – она, может быть, даже и не подозревает о нашем существовании. Если прихлопнет – то совсем не со зла. Просто карты так легли.

В этом мире нет конфеток за хорошее поведение и нет розг за плохое. Есть просто действия и их последствия, часть из которых мы можем просчитать, а часть – нет. В этом мире нет вопроса «за что?» или недоуменных вопросов о том, на каком таком основании негодяи умирают в богатстве и в своей постели, а хорошие люди – в нищете и в окопах. Просто одни делали то-то, а другие – то-то (или не делали). Этому миру невозможно ставить условия в стиле «я веду себя хорошо – поэтому вы мне должны…», но и выть от ужаса, ожидая неизбежной кары от злобной и всесильной Вселенной, тоже нет нужды. Очень хорошо передает ощущение от этой Вселенной такой афоризм: «Время проходит» – так говорим мы вследствие неправильно установившегося представления. Время вечно. Проходите вы». Проходим мы, и нет никакой возможности изменить это. Нет возможности манипулировать этим миром через соблюдение правил – чихал он на эти наши правила, на всю цивилизацию человека, время существования которой – миг.

Так что же делать человеку в равнодушной Вселенной? То, что он делал всегда – обживать ее. Мы не можем изменить, перевернуть мир, но можем обратить на себя его внимание. Я не могу заставить других людей полюбить себя. Но могу проявлять себя так, чтобы появилась вероятность того, что меня полюбили. Я не могу вынудить другого человека стать ясным для меня – я могу лишь быть ясным сам, и это даст шанс другому стать ясным для меня. Мы не можем устранить из мира несчастья и беды – можем только снижать их вероятность. Мы не можем контролировать этот мир – хорошо бы научиться контролировать себя. Это не так обнадеживает, как в «справедливом мире», но дает шанс, которого нет в мире безумном. Боги и демоны оставили нас в покое, предоставив самим себе. В таком мире я вправе ставить такие вопросы: что я сам могу сделать, чтобы уменьшить вероятность стать жертвой тех или иных явлений этого мира; как я могу воздействовать на мир, чтобы он стал немного безопаснее? «Обвинение жертвы» здесь теряет свою силу, потому что вопросы всегда к тому, кто действует, а не к тому, кто реагирует на воздействие. К тому, кто нападает, а не к тому, кто защищается.

На смену «живи по правилам, и тогда будет все хорошо» и «что бы ты ни делал, все бесполезно, пока не изменится мир» приходит другое, давно известное правило, с одной поправкой: «делай что можешь, и будь что будет». Не в моих силах остановить рак у матери и сына и вылечить его. Или побороть преступность. Установить мир во всем мире. В моих силах – сделать то малое, на что мы способны в данный момент, и надеяться на то, что результат будет таким, как мы хотим.

Поэтому мой ответ на вопрос дочки про одноклассника «папа, за что с ним так?» звучал так: «Просто так бывает, дочка. И неважно, хороший ты или плохой, заслужил или не заслужил. Так бывает». (мама одноклассника уже умерла.).

Границы вины.

На пути обретения менее токсичного, отравляющего переживания вины нам приходится не только признавать ограниченность своих возможностей влиять на других людей – приходится осознавать, что мы живем в мире, который мы не в состоянии контролировать. Далеко не все, что происходит с нами, – следствие наших действий. «Ты можешь все, если только захочешь» – одна из наиболее популярных, но при этом насквозь манипулятивных идей. Если мы берем на себя ответственность за внутренний мир другого человека – мы оказываемся привязанными к нему, и чувство вины не дает нам возможности уйти. Не зря множество уже почти разрушенных отношений сохраняются только благодаря тому, что кто-то из супругов или партнеров чувствует вину перед другим – и не уходит, пытаясь или искупить ее, или же предотвратить ее («он не переживет, если я уйду»). А если мы берем на себя ответственность за все, что происходит с нами в этой жизни, – мы неизбежно попадаем в яму «обвинения жертвы». Чем менее всемогущими мы себя ощущаем в этом мире, тем меньше у нас пространства для чувства вины.

При всем этом призывы «возьми на себя ответственность!» часто вызывают у меня и многих других людей раздражение. Почему? Дело в том, что «ты ответственный человек» часто сцеплено с «раз ты ответственный, то ты ни на что не имеешь права жаловаться, просить о помощи, рассчитывать на поддержку». Типа «ты же сильный, ты же ответственный, а на помощь и сочувствие могут рассчитывать только слабые и беспомощные – на то они и такие». В такой картинке мира ты или будешь играть в сверхчеловека, игнорирующего свои слабости (и гордо называть себя «ответственным человеком»), или же, наоборот, ощущая свою потребность в поддержке, начнешь включать режим «я несчастный, слабый, всеми заброшенный зайка» (потому что эта роль дает тебе разрешение рассчитывать на то, что тебя не будут ругать и тыкать в лицо «ответственностью»).

Вина не возникает автоматически там, где мы причинили кому-то вред (реальный или надуманный). Само по себе неудачное действие, когда у нас не было умысла причинить человеку вред, в момент осознания ущерба может вызывать только сожаление от того, что так получилось, и еще – желание исправить, компенсировать вред. А если это по каким-то причинам невозможно, то к переживаемому сожалению добавляется грусть от того, что так получилось, и сочувствие пострадавшему в надежде сохранить отношения. Обратите внимание – здесь нет места вине. Вина как самонаказание возникает в момент, когда другой – тот, кто пострадал от наших действий – не принимает от нас компенсаций или извинений. Он жаждет мести, отвергает нас, стремится причинить нам боль. В ответ на это возникает обида, но если мы не можем обратить ее в злость против того, кто нас отвергает из-за нашего непреднамеренного «преступления» – вот тогда эта злость оборачивается против нас, и мы начинаем бить самих себя. Вина – это злость на того, кто не принимает нашего раскаяния, но которую мы не можем выразить, «вылить» на другого – и начинаем эту кислоту лить на себя. Именно в этой точке разворота обиды или злости возникает вина.

Так и получается, что прекратить вину как самонаказание можно тремя способами, если другой человек готов вступать с нами в контакт:

А) прямое исправление ущерба, если это возможно (разбил окно – вставил новое стекло);

Б) компенсация (искупление): это может быть наказание или предоставление средств, возмещающих ущерб;

В) прощение (восстановление отношений в прежнем объеме, может быть, и без исправления и компенсации).

Если же другой человек не желает вести разговор об исправлении ущерба, компенсации или прощении, или же пытается навесить на нас ущерб, который мы не причиняли, то выход из чувства вины – это выражение своего возмущения действиями другого, разворот гнева на того, кто пытается продавить наши границы, завоевать себе преимущество за наш счет.

Глава 2.8. Трудные пути к прощению и примирению.

Прощение – особая тема. Среди отравляющих идей, которые подрывают нашу способность к самоподдержке и к состраданию в целом, я в свое время осознал такую: «Если виноват, то тебе нельзя сочувствовать». В детстве как бывает? Натворил ты что-то, от тебя требуют признания ответственности, ты признаешься – и вместо того, чтобы вместе подумать над тем, как компенсировать последствия своих действий, тебя наказывают. Смысл тут такой: причиненная ребенку эмоциональная или физическая боль отучит его делать глупости… Поскольку, став взрослыми, мы продолжаем делать «глупости» с завидной регулярностью, то ясно, что это не работает. Но выученный способ обращения с собой (натворил что-то – причинил себе боль), превратившийся в чувство вины в токсичной концентрации, уже работает автоматически. Более того, самомучения одобряются культурой. Бьешь себя в грудь со словами «моя вина, моя ужасная вина!» – и вроде как не бессердечная скотина, мучаешь себя, молодец. Некоторые люди в итоге уверены, что раз себя мучаешь, то и делать больше ничего не надо, тебя должны автоматически простить и понять.

Виноватый должен быть распят. В 2018 году широко разошлась история о паре, которая решила в 35 лет рожать в Таиланде в воду, воспользовавшись услугами «духовной акушерки» и ученицы Чарковского (Дао, «тантра», «естественность превыше всего» и вся эта нью-эйджевская эзотерика, слепленная в 60–70-е годы из обрывков древних мифов и домыслов современных сочинителей). В результате долгих и тяжелых родов ребенок погиб. Родители описали свой опыт – стараясь придерживаться фактической стороны, минимум эмоций. Описание это страшно не только гибелью ребенка, но и тем, что видишь, как шаг за шагом родители совершали ошибку за ошибкой, игнорируя в том числе и собственные сомнения в выборе «духовной акушерки». Глупость? Да. Но я не представляю себе еще более страшного «наказания», чем горе от гибели ребенка плюс пожизненная вина-самонаказание, когда осознаешь свой вклад – реальный вклад – в произошедшее. Лучшее, что мы можем здесь сделать – посочувствовать, оставив пострадавшим самим разбираться со своей совестью – от их действий пострадали только они сами и их умерший первенец. И обратиться в сторону «духовных акушерок», которые активно пропагандируют дремучую смесь из крайне опасных практик, основанных на чем-то вроде «раньше бабы в поле рожали, и вы сможете, если к этому древние восточные учения добавить!». Но, увы, значительная часть читавших эту историю, и особенно та часть публики, которая ассоциирует себя с очень образованными и научно-ориентированными кругами (как и я, кстати), с каким-то поразительным остервенением набросилась как раз на эту пару с «самивиноватыидиоты». Благо, что они подставились и дали повод (тут даже с «самадуравиновата» при изнасилованиях не сравнить – родители действительно могли свернуть с опасного пути в любой момент). Ну, а раз совершили ошибку/глупость и подставились, то образованные люди считают своим долгом размазать этих людей уже по полной. Страдаете? Не видим мы ваших страданий, мало воете. И пошло в комментариях. «Утырки», «радостно укокошили ребенка», «они больше переживают за неправильно пошедший процесс, чем из-за смерти ребенка», «премия Дарвина!», «если люди идиоты, то они не должны размножаться», «все правильно, идиоты должны страдать», «их нужно принудительно стерилизовать» (прямые цитаты). Не, ладно бы это из подворотни вылезли какие-то давно не трезвеющие товарищи – не, люди, любящие науку, считающие себя очень умными и образованными… Как горько прокомментировала одна из свидетельниц этой вакханалии издевательств над родителями, «какая разница тому, кто пожинает горькие плоды ошибок, с чем на него набросились – с микроскопом или кадилом?».

Но суть вины-то – побудить нас признать и компенсировать причиненный ущерб, а не боль как самоцель (это как раз характерно для токсической вины). И человек, признавший свою еальную ответственность и предлагающий обсудить выход из ситуации или ее компенсацию (если она возможна), как минимум, проявляет мужество. Трудно просить о поддержке и сочувствии, когда ты сам переживаешь вину за реальное свое действие. Но именно поддержка – не как оправдание, а как признание нашего общего человеческого несовершенства и уважение мужества другого признать свою неидеальность (перед лицом тех, кто, возможно, пылает праведным гневом) – вот именно эта поддержка помогает нам выйти из воронки бесконечного самоосуждения. Не «что же ты натворил, было же очевидно, что…», а «да, натворил ты… сочувствую, сам когда-то тоже… давай подумаем, что тут можно сделать». Обнаружение такого голоса внутри себя – маленькое счастье.

Речь идет не о пустых извинениях в стиле «ну, извини» или «я больше не буду». Если обидчик я, то каков мой мотив получить прощение? Просто перестать испытывать чувство вины и восстановить свою «хорошесть» в собственных/чужих глазах? В такой ситуации приветствуются любые варианты быстрого улаживания конфликта, самооправдания («я из лучших побуждений!») и принесения извинений с ожиданием их принятия («чего ты злишься, ведь я же извинился!»). Или же просьба о прощении сопровождается осознанием той боли, которую причинил другому, и переживанием, с одной стороны, мучительное разрушение части своего «идеального Я», а с другой – страх утраты значимых отношений? Во втором случае желание получить прощение уходит на второй план, уступая место переживанию стыда (нормального, живого – не всякий стыд плох). Мне больно от того, что мои действия причинили тебе вред. И неважно, какими мотивами я руководствовался при этом. И я боюсь утратить в результате те отношения, которые были.

В этом переживании есть риск заняться самобичеванием – начать наказывать самого себя, не дожидаясь, пока этим займется обиженный. Но там, где вообще заходит речь о наказании – там нет места прощению, там есть только месть. «Ой я дурак! Да как же я мог! Никогда себе не прощу!» – совершаемое публично, самонаказание нередко производит довольно жалкое впечатление: истязаю себя в надежде избежать истязания другим плюс демонстрирую то, какой я хороший…

Вина и стыд усиливаются, если в ответ на признание ошибки следует месть или злорадная пляска на костях в стиле «ну я же говорил!» или «так тебе и надо, тварь конченая». Ожидание таких реакций могут полностью блокировать возможность признания ошибок или вины. Они запускают мощный процесс самооправдания, который защищает остатки нашего самоуважения.

Поэтому так безумно сложно налаживать процесс примирения, будь то между партнерами, родителями и детьми или нациями. Часто страхи перед реакцией злорадства или мести преувеличенны. Американские психологи, врачи и страховые агентства задались вопросом – как снизить количество исков со стороны родственников пациентов, ставших жертвами серьезных врачебных ошибок (согласитесь, что врачебные ошибки часто являются одними из самых тяжелых по последствиям). Выяснилось, что вероятность подачи иска к больнице существенно снижается, если врачи находят в себе мужество выйти к родственникам или к самим пациентам, признать ошибку и принести свои искренние извинения, выразить свои переживания, связанные с ошибкой.

Еще одним важным условием для примирения оказался рассказ врача о том, какие конкретные выводы он и больница сделали из случившегося, что намерены предпринять. Это придает страданию пациента смысл. А попытки сохранять образ непогрешимости воспринимаются со стороны как высокомерие и бессердечие. Признание ошибки не делает врача некомпетентным в глазах большинства пациентов, но позволяет воспринимать его как живого, человечного. Как сказал в одном интервью врач Ричард Фридман: «В итоге большинство пациентов простят своих докторов за ошибки ума, но редко простят за ошибки сердца».

Это касается не только врачей, разумеется. С таким же упорством отстаивать свою непогрешимость пытаются, например, родители перед своими детьми. Особенно когда дети вырастают и спрашивают их: «Папа, мама, почему вы обходились с нами так?» Чем сильнее мы настаиваем на том, что не ошибаемся, тем меньше вариантов остается для противоположной стороны – ощущать себя глупыми и никчемными рядом с такими непогрешимыми людьми или испытывать бессильную ярость.

Мы приносим отношения и доверие в жертву, чтобы избежать встречи с виной и стыдом, возникающим при соприкосновении с фундаментальным свойством человеческой души – ее несовершенством. Как я заметил, в большинстве случаев люди готовы говорить о том, за что и как они прощают других людей, но мало кто говорит о том, как они были прощены и что для этого было сделано. Это, в общем-то, мне понятно – говорить о ситуации, когда ты был предельно уязвим, намного сложнее.

В итоге – тупик, невозможность развития отношений, потому что любые отношения могут развиваться только через признание уязвимости и неидеальности друг друга. В идеальном, безошибочном нет развития. Есть один общий принцип выхода из подобного тупика – это признание боли, которую наши ошибки причиняют другим и нам самим. Не настаивать на своей правоте, не гневаться и не защищаться – а обратиться к боли. Если я, наступив на горло собственному желанию оправдываться, говорю о том, что я вижу переживания другого человека и что мне самому тяжело от моей ошибки / моих действий, то у отношений есть шанс. Но только если другая сторона будет способна удержаться и не ударит меня по больному месту. Или же, все-таки ударив, тоже сожалеет об этом.

Несколько лет назад была ситуация, когда я поругался с хорошей подругой. Стоим, мрачно смотрим друг на друга, много злости, и тут она, устало посмотрев на меня, сказала: – Похоже, мы оба сильно поранились друг о друга… И я в этот момент выдохнул, и даже слезы к глазам подступили. Простая, очень простая фраза, а мое отношение к ситуации сильно изменилось… Она признала мою боль, не отвергая свою. С этого времени, когда возникает сильное напряжение, злость и желание воевать до конца с кем-то из важных и близких мне людей, я в первую очередь самому себе говорю: «Похоже, мы оба сильно поранились в этой ситуации…» Эта фраза «включает» мою эмпатию, возможность почувствовать не только свою боль, но и то, что напротив тебя – тоже живой, переживающий человек. И если он или она тоже откликаются на похожую мысль – есть хороший шанс увидеть не только злость, но и потребность друг в друге.

Тогда есть шанс сесть и поговорить о том, как мы можем вместе уладить сложившуюся ситуацию. «Что мы можем вместе сделать для того, чтобы вернуть доверие?» – такой вопрос рождается, когда мы оба открылись в своей боли, а не закрылись в своих защитах. Оба. И это самое сложное. Предъявление своих переживаний – стыда, страха, унижения – не гарантирует, что другой на них откликнется. Всегда есть те, кто при любом раскладе подаст иск, попляшет на костях, ударит в ответ. Но таким людям уже не нужны отношения, и сохранить их невозможно.

Прощение возможно как работа двоих. Прощение – это не «все, проехали, не будем вспоминать» – это игнорирование, и «забытое» обязательно припомнится. Это и не исчезновение обиды и боли, но с утратой отношений. Это и не заглаживание вины при помощи разного рода подачек, когда обиженный в конце концов смягчается. Это не волевой акт, когда принял решение простить – и все. Я вижу прощение как сложный процесс взаимодействия обоих участников ситуации: и того, кто обижен, и того, кто причинил боль. Одностороннее прощение – это иллюзия, для него нет почвы.

Все сказанное применимо и к самообвинениям, когда мы сами себе причинили ущерб. Бывают же глупые решения, неаккуратность, рассеянность и многое другое, от чего страдаем мы сами. И точно так же важно осознать себя, с одной стороны, как человека страдающего, а с другой – как несовершенного, неизбежно совершающего ошибки.

Позитивный аспект вины очень похож на таковой у стыда – она указывает на действия, которые неприемлемы для наших собственных нравственных ценностей (для этого, правда, важно отделить свои ценности от чужих). Если мы обманули кого-то, изменили, украли то, что плохо лежит, – чувство вины совершенно естественно, и оно побуждает нас впредь избегать тех действий, в результате которых мы предаем самих себя. Чувство вины не растворит, не уничтожит нас, если мы помним: мы, как люди, способны меняться и расти, наши действия не приговор и не диагноз навсегда. Пусть сегодня я совершил проступок – у меня есть шанс, в том числе и благодаря вине, в будущем сделать чуть иначе. Вина может быть своего рода верстовым столбом, обозначающим направление и границы пути. «Если я так поступлю – вина ударит по моему самоуважению и не оставит, пока я не исправлю ситуацию, и это не чужие представления о том, что приемлемо, а что нет, а мои собственные. Поэтому я не буду этого делать». В прошлом такой образ мыслей называли «честью». И если использовать стыд и вину не как способы унизить себя и расправиться с никчемным человеком, то они складываются в то, что мы можем назвать совестью.

Если собрать воедино все, что было сказано в предыдущей и в этой главах, то цикл переживания вины складывается из нескольких составляющих: представления о том, что я должен или не должен делать – действия, нарушающие эти представления – чувство вины (как наказание самого себя) – попытки от этого наказания избавиться. Попытки избавиться от вины часто осуществляются:

А) через исправление реального или мнимого ущерба («искупление»),

Б) нахождение смягчающих обстоятельств (оправдания),

В) прямое отрицание того, что какие-то действия были совершены,

Г) обвинение пострадавших от наших действий в том, что они сами виноваты (виктимблейминг),

Д) признание вины и просьбу о прощении.

Сталкиваясь с виной, нам важно осознать следующее:

– Какие наши «долженствования» мы нарушили и как они в нашей душе появились?

– Кому, как нам кажется, нанесен ущерб (перед кем мы чувствуем вину)?

– Каков размер этого ущерба?

– Находится ли этот ущерб в зоне нашей ответственности (можем ли мы в принципе брать эту вину на себя)?

– Если находится – что мы можем сделать, чтобы компенсировать ущерб или получить прощение?

– Что мы можем сделать, чтобы эмоционально поддержать себя (принять себя как человека, совершающего ошибки)?

– Если ущерба нет или ситуация вообще вне зоны нашей ответственности – вернуть ответственность» по адресу и выдержать чужую обиду или гнев.

Г лава 2.9. Жгучая зависть.

Зависть традиционно находится в «копилке плохих чувств». Год назад дочка принесла мне учебник для четвертого класса по предмету «Окружающий мир». Он (учебник) мне никогда не нравился, очень бестолковый и невнятный, на мой взгляд. И тут, к концу учебного года, они дошли до темы про человеческие чувства. И вот взгляд сразу выхватывает:

«Чувства можно и нужно воспитывать. Человек должен научиться контролировать их проявления: подавлять раздражительность, зависть и, наоборот, подталкивать к проявлению дружелюбия, внимания».

Сразу чувствуется, что писал человек с большим опытом и арсеналом кнута и пряника. Каков язык во всего лишь в одном предложении: «должен», «контролировать», «подавлять», «подталкивать». Такие вот ленивые и недисциплинированные твари, эти чувства… Мы тут все о распознании чувств, о диалоге с самим собой, о стремлении понять то, что нам наши чувства пытаются сообщить, но… страшно далеки мы от народа. Сижу, возмущаюсь, а дочка и говорит: «Но ведь зависть это же действительно плохо! Ну, разве что белая зависть еще нормально, а черная – это ужасно!».

Я давно уже подозреваю, что деление зависти на «белую» и «черную» – это попытка людей, которые испытывают это неправильное чувство, себя оправдать. В одной околопсихологической статье читал, что обида и зависть – это чувства, которые Зрелые и Взрослые Личности не испытывают, потому что они, эти чувства, детские и неправильные. Так и быть, чувствую я эту инфантильную зависть, но по-хорошему, это не какая-то уж совсем детская эмоция, какой является «черная» зависть.

Ну а раз мы клеймим позором это плохое чувство, то его можно использовать для того, чтобы дискредитировать любую критику в наш адрес. «Просто вы мне завидуете» – популярнейший комментарий в ответ на недовольство или критические комментарии. Как будто только из зависти можно быть чем-то недовольным в действиях или словах другого человека. А себе-то как хорошо: объяснил себе и другим, что все неприятие себя-любимого от критиков – исключительно от зависти – и себе польстил, и других унизил. Та же история, кстати, и с обидой – «обиделся, что ли?» – так и хочется сразу защищаться и доказывать, что никакой обиды нет (но про это чувство чуть позже поговорим).

А если вдуматься, зависть не может быть черной или белой. Таковой может быть реакция на обнаруженное чувство. Так как зависть – это переживание, возникающее при обнаружении того, что кто-то другой обладает тем, чем хотим обладать мы сами. Зависть пронизывает всю социальную жизнь человека, а в наше время происходит прямо-таки взрывообразный рост относительно частоты ее проживания. Почему? Социальные сети. В еще относительно недавнем прошлом люди жили примерно на одном уровне благосостояния – как в советское время, так и до революции. Разумеется, неравенство присутствовало всегда и везде, но оно было не настолько вопиющим и бросающимся в глаза. Когда большинство соседей живет примерно так же, как и ты, с этим вполне можно примириться. Главное – чтоб не лучше тебя.

В психологии известен такой простой исследовательский эксперимент на зависть (кстати, можно его и на себя примерить). Людям предлагали на выбор две жизненные ситуации. В первой мы зарабатываем условно 70 тысяч рублей в месяц, а соседи – 45–50 тысяч. Во второй мы зарабатываем 100 тысяч рублей, а соседи – 120–130 тысяч. Какой вариант предпочтительнее? Большинство (при анонимном опросе) выбирает первый вариант, хотя объективно с точки зрения материальных возможностей второй лучше. Но мы не живем в вакууме – мы постоянно мониторим людей, их статус относительно нашего. Я знаю много ситуаций, в которых давние дружеские связи распадались потому, что кто-то из друзей поднимался выше по социальной лестнице и по уровню доходов, и те, кто оставался на прежнем уровне, не выдерживали этого (или же «звездились» добившиеся успеха). Социальные сети постоянно тиражируют нам образ жизни разного рода миллионеров и успешных «достигаторов», а летом кажется, что все, буквально все твои друзья и знакомые отдыхают в Таиланде, на Мальдивах или на худой конец в Турции и Египте. По факту это могут быть два человека из десяти, остальные просто молчат – но создается эффект массовости. То же самое и с другими желанными явлениями – замужество, дети, увлечения. Чаще всего же мы постим в фейсбуке или ВКонтакте хорошие истории, делимся радостью, планами, достижениями, мы ж не пишем про бытовую рутину, скуку, тоску от сложных отношений с мужем или женой, про ненависть и вражду между собственными детьми.

Зависть сигнализирует нам о том, что чего-то, очень желанного нами, кто-то уже достиг, а мы по какой-либо причине не в состоянии этого сделать прямо сейчас. И в этот момент к этому осознанию «подключаются» другие чувства, призванные помочь нам справиться с возникающей фрустрацией (то есть переживанием, возникающим во время осознания невозможности удовлетворить актуальную потребность). То, что мы называем «белой» завистью, является скорее способностью порадоваться за другого человека. Его успех или приобретение ощущается нами как заслуженный, а сам этот человек – достойным своей награды. Да, нам тоже может хотеться того же, и жаль, что не сейчас. В этом случае зависть может быть дополнительным мотиватором к действию. Для «белой» зависти часто характерно ощущение того, что мы в принципе способны добиться того же, что и человек, которому мы завидуем, – нужно только приложить усилия. Здесь зависть может лежать в основе здоровой конкуренции, когда моя задача – догнать или превзойти объект зависти.

«Черная» зависть возникает тогда, когда мы не в состоянии пережить фрустрацию, и к ней добавляется ощущения бессилия, невозможности добиться желаемого в принципе. Тогда на помощь призываются две основные стратегии преодоления этого очень неприятного состояния: отрицание и обесценивание. При отрицании мы вообще не признаемся в том, что испытываем зависть, игнорируем это чувство и стараемся вообще поменьше контактировать с людьми, которым завидуем. А если эти контакты происходят, то возникающее неприятное чувство пытаемся связать с чем угодно, только не с тем, что мы завидуем. Можно отрицать у себя наличие фрустрированной потребности. Например, не имея возможности зарабатывать деньги, человек может подробно обосновывать то, что деньги ему не очень-то и нужны, что он по своему складу характера минималист, а те, у кого много вещей, – жертвы общества потребления. Да, это действительно может быть так, однако реальный минимализм подразумевает, что ты можешь себе позволить покупать много и часто, но не стремишься к этому, то есть он подразумевает возможность выбора, покупать или не покупать.

Завистливое обесценивание.

«Я никогда и никому не завидую» – фраза людей, для которых зависть непереносима или она ассоциируется с чем-то очень плохим. Я ей не верю. Как правило, люди, это утверждающие, похожи на людей, которые отрицают в себе злость или в целом агрессивность. В интернете нередко можно увидеть сообщения, переполненные сердечками, словами «Любовь» и «Доброта», при этом малейшее несогласие или возражение этим людям тут же встречается с совершенно лютой злобой (действительно неосознаваемой адептами Доброты). То же и с завистью – ее можно не испытывать, если завернуться как следует в высокомерие и вооружиться обесцениванием.

Обесценивание при зависти подразумевает опору на идею справедливости. Заслужил человек то, что имеет, или не заслужил. Если не заслужил, то значит, или люди вокруг глупы, что не понимают ничтожества этого человека, или сам человек идет на разного рода манипуляции и хитрости, до которых мы, конечно же, не опустимся. Одно из самых отвратительных для меня проявлений завистливого обесценивания – слово «насосала» в адрес женщины, добившейся материального или социального успеха. Только опустив человека, добившегося большего, чем мы, возможно унять возникающий дискомфорт и стыд от того состояния, в котором ты находишься. Зависть сталкивает нас с переживанием собственной ценности, со стыдом, оживляя в сознании постоянные сравнения нас с другими людьми – сравнения не в нашу пользу.

Другой аспект «завистливой справедливости» – ощущение того, что «мне тоже это положено!». Многим людям трудно дается отход от внушаемой в детстве идеи «если будешь вести себя правильно – получишь все, что хочешь, на Новый год или на день рождения». И если чувствуешь себя хорошим и «правильным» человеком, который все делает «как надо», а в результате не имеешь того, чего так жаждешь, то это превращается в питательную среду для зависти: «мне положено, почему ему дали, а мне – нет?».

Отворачиваясь от собственной жизни…

Одним из удивительных свойств зависти является сужение поля восприятия и тотальное обесценивание того, что имеешь, если ты не добьешься того, чему завидуешь. Я очень люблю один анекдот, прекрасно иллюстрирующий эту особенность. Недалеко от берега моря на волнах качается древняя, едва держащаяся на плаву лодка. В ней три рыбака в драной и грязной одежде: один лихорадочно вычерпывает воду из лодки, так как она течет, а двое закидывают рваную ветхую сеть в море. Но как вытащат сетку, так рыба потоком падает в лодку, плещется, кувыркается – только и успевай обратно хватать. Чуть поодаль от лодки находится яхта миллиардера. Музыка, официанты с шампанским, красавицы в купальниках, золото, бриллианты. На носу лодки сидит сам миллиардер, закидывает в море ультрасовременную удочку с особым подманивателем рыбы, системой автоматического подсаживания рыбы на крючок и еще с кучей других приспособлений. Раз забросил – ничего не поймал. Два – снова. Три – опять ничего. Смотрит миллиардер с тоской на лодку с тремя рыбаками и восклицает: «Ну вот так всегда! Почему одним все, а мне – ничего?!».

Такое искушение предать себя, отвернуться от своей жизни и с завистью смотреть на чужую (в которой есть нечто очень соблазнительное) у меня иногда возникает до сих пор. Предать для меня – значит, счесть то, что происходит с собой, чем-то совсем неважным. Нужно оставить все – и оказаться где-то в чужом круговороте жизни или начать «все сначала». Но горькая правда заключается в том, что есть вершины, которые мне не достичь, потому что я выбрал взбираться на другие – а кто-то оказался там, где ты по собственному выбору не окажешься никогда – или поднимешься, но значительно позже. И тогда возникает это искушение – отвернуться от своей жизни, переживать то, что происходит сейчас с тобой как незначительное, а то, что происходит без тебя – как единственно важное, и тосковать от этого, и перестать видеть то, что окружает. Например, имея трех детей, я иногда с завистью могу посмотреть на тех, у кого их нет или у кого всего один ребенок. В этом случае зависть подсказывает: Илья, тебе не хватает сейчас или уединения, или свободы. А иногда она указывает на что-то, что я навсегда или временно утратил вследствие того, что сделал иной выбор. И это нормально, потому что редко когда в нашей жизни бывают идеальные выборы, в результате которых мы ничего не теряем, а только приобретаем. Принять такую зависть, прожить и отпустить ее помогает возвращение к ценности того, что я имею (я очень люблю своих детей, мне радостно, что я могу с ними общаться), и принятие грусти от того, что одновременно может не хватать мне в жизни пространства – пока они не вырастут. Но чужое счастье всегда будет чужим, я не влезу в одежду, скроенную специально по чужой жизни. Остается – продолжать прилагать усилия для того, чтобы мне было как можно комфортнее в собственной.

Зависть иногда возникает и там, где у нас вроде есть все возможности для того, чтобы быстро получить желаемое. Она возникает как реакция на поведение других людей, которые разрешают себе то, что мы сами себе запрещаем. Такая зависть часто прячется за злостью и осуждением «неправильно» себя ведущих людей.

«Самозапреты» и вытекающая из них зависть – очень распространенное явление. Вот, например, идет молодая пара. Девушка видит точку продажи мороженого, понимает, что хочет его, но вместо того, чтобы сказать об этом, тыкает локтем парня. «Ты хочешь мороженое?».

– Нет, – отвечает парень. Девушка вздыхает и идет дальше, ничего не говоря. Потому что в ее душе можно хотеть и получать только то, что хочет второй, а по отдельности – нельзя. А потом эта история всплывает как «ты запрещаешь мне всякие мелочи, даже мороженого нельзя!» – и круглые глаза парня.

Есть обратная история. Мужчина, привыкший с самого детства к самоограничению (все для других, а ты обойдешься), в какой-то момент ощущает злость и зависть к своим близким – жене, детям, теще, потому что им «можно все», а ему ничего нельзя. «Мне ничего в этой семье нельзя!!!» – взрывается он – и круглые глаза родственников.

Ни в первом, ни во втором случае никто не запрещал покупать мороженого или покупать что-нибудь для себя самого, а не только для других. Но девушке самой озвучивать свои желания нельзя – она любит в ответ на вопрос «что ты хочешь?» задавать встречный: «а чего хочешь ты?» Как-то в ее жизни было так, что обнаружение различий опасно и запретно. И этот опыт проецируется на парня… А мужчине в его детстве действительно ничего было нельзя (денег нет… мама-папа-брат-сестра важнее…), и запрет угнездился внутри, проецируясь уже на совсем других людей. И вместо «я себе запрещаю» рождается «мне тут ничего нельзя!!». При этом желание родственников что-то себе купить воспринималось как отпихивание его от «кормушки» – мол, мы важнее! И он послушно отходил назад: «ну да, раз вам так хочется всего этого – вам нужнее».

Итак, зависть – это сигнал о наших дефицитах, которые мы распознаем через сравнение себя с другими людьми. Невозможно завидовать тому, что уже сам имеешь. Зависть стимулирует нас на то, чтобы активнее действовать для того, чтобы получить желаемое, однако, если нам кажется, что желаемого достичь невозможно, то возникающее бессилие часто побуждает атаковать объект зависти. Разрушишь этот объект (в собственных фантазиях или в реальности) – и бессилие исчезает. Превращение зависти в аннигиляционную агрессию и ненависть всегда связано с переживанием бессилия и отчаяния («почему у нее есть, а у меня, такой хорошей, – нет и не будет?!»). И, с одной стороны, чтобы не свалиться в эту аннигиляцию, важно искать пути добиться желаемого или, если это действительно невозможно – принять через горевание эту невозможность и примириться с тем, что есть у тебя. Но первым шагом на этом пути будет признание самому себе тогда, когда завидуешь, пусть это и очень сложно – ведь зависть сталкивает нас с нашими ограничениями, в ней мы соприкасаемся со стыдом.

Глава 2.10. Бездонная копилка обиды.

Сел за написание этой главы, набираю первую строчку «обида в настоящее время воспринимается как чувство безусловно вредное и ненужное» и тут понимаю, что нечто похожее я уже говорил про злость, стыд, вину, и это можно написать про любое чувство, которое привычно относится к «негативным». Это довольно характерно для функционального отношения к себе и к людям – негативные чувства не работают на эффективность и достижение результата, они сигнализируют о неких потребностях и переживаниях, которые могут помешать выполнять поставленную цель. А потому – долой!

Вот и обида попадает под раздачу. «На обиженных воду возят», «ты чего, обиделся, что ли?» (с эдаким пренебрежительным оттенком), «тот, кто обижается – тот манипулирует», «мне надоели твои обидки» и так далее. В некоторых околопсихологических и эзотерических кругах популярно радикальное прощение и попытки никогда и ни на кого не обижаться. Обиде нет места у просветленных людей! В результате могут появиться такие странные фразы, как «я не обиделся, я злюсь!», «я не обижаюсь, я сразу вычеркиваю человека из своей жизни» – люди отрицают обиду, а по факту- не в силах ее пережить и быстро подменяют злостью. А еще бывает «обидеть нельзя, можно только обидеться». Великолепный способ отрицать за собой какие-либо действия, которые могут причинить другому боль или дискомфорт. «Я не пришел на встречу и не предупредил? Извини, это ты обиделась, я тут ни при чем, это твой выбор – обидеться». Иногда используют синоним «задеться». Среди людей, увлекающихся популярной психологией, можно увидеть такую монструозную формулировку: «я не в ответе за то, что заделся об мои слова».

Вместе с обидой неправильной, плохой чертой личности объявляется ранимость. Ранимость – это, мол, или склонность к манипуляциям, или инфантильность. Зрелые, взрослые люди всегда способны обходиться без обид, они вообще не переживают ничего подобного. И получается: если ты ощутил в себе обиду, то испытываешь в дополнение еще и стыд – за то, что обнаружил в себе «инфантильность», а это ужас и должно быть спрятано. То есть никому не признавайся в обиде. И тогда она тихо сворачивается в душе, превращаясь в едва ощутимую, тянущую боль. И копится.

Суть обиды – переживания, возникающие при внезапном обнаружении несоответствия моих ожиданий или требований к кому-то и реальности. Это довольно гремучая смесь возмущения, жалости к себе, грусти, злости на другого – важного нам – человека в сочетании со страхом выразить все это человеку, на которого обиделись. Страшно, что этот человек разорвет с нами отношения после этого или даже просто не станет слушать. Из-за того в коктейль обиды добавляется иногда и переживание бессилия – хочу сказать, но так боюсь, что раз за разом останавливаю себя. Как правило, мы обижаемся на близких или на важных для нас людей, а для остальных достаточно простой злости. Можно обидеться и на Бога, кстати, если у человека есть свои отношения с ним.

Мы чувствуем обиду, когда близкий нам человек что-то обещал, например, и не выполнил. Или у нас было ожидание, что он поймет то, что нам нужно, а он не догадался. Или произнес оскорбляющие слова в наш адрес, которые мы никак не ожидали от него услышать. Обычно первая реакция на подобное – злость и собственное желание разорвать все отношения с этим человеком. Так часто реагируют дети: если что-то не так, если ты поступил не так, как я хочу – все, ты сразу «плохой». Так могут отреагировать и взрослые, если задетой оказалась очень чувствительная, ранимая тема для человека (а такие есть у нас у всех). По мере взросления мы приобретаем способность не сразу отвергать человека, поведение или личностные особенности которого не вписались в наши ожидания. Злость начинает останавливаться, тормозиться переживанием привязанности к этому человеку, ощущением ценности нашего контакта с ним (включающее уже наш собственный страх, что от нас отвернутся), и к этому добавляется жалость к собственной боли.

Получается, что единственный способ никогда не переживать обиду – это иметь абсолютно адекватные, стопроцентно совпадающие с реальностью представления и ожидания от мира и от людей. Такое вряд ли возможно в принципе. Мы не боги, мы не видим других людей насквозь, более того, у нас есть свои фантазии, проекции о других людях, и это совершенно естественно. Мы обманываемся, и это такая же нормальная вещь, как и то, что мы совершаем ошибки. Обида как раз сигнал о том, что у нас имеется представление (часто неосознанное), которое вот прямо сейчас разбилось вдребезги о то, что произошло в настоящем.

Если мы руководствуемся тем, что «обида – это плохо», то вместо того, чтобы прислушаться к этому сигналу и задаться вопросом «а чего именно я ожидал от этого человека», мы игнорируем его. В результате теряется шанс на лучшее понимание самого себя – и другого человека. Ведь вполне возможно, что этот другой и рад бы сделать то, что мы хотим, да только не знал об этом, потому что мы ему об этом попросту не сообщили. Надежда на то, что другие люди без слов поймут наши потребности – одна из самых распространенных и живучих. У нее много версий: «если любишь, то догадаешься», «за столько-то лет можно было бы и понять», «как можно было не заметить, что я хочу.», «если не понимает без намеков, то он просто дурак». Бывает и более мягкий вариант надежды, когда страшно напрямую говорить о себе и о своих желаниях и очень-очень хочется, чтобы другой понял это без нашего участия. Но, увы, на это способны единицы, причем даже они – нерегулярно.

Чувство обиды вызывает столько неприязни часто не само по себе, а из-за того, каким образом с ним обходятся те, кто его чувствуют. Когда мы обижены, в душе разворачивается конфликт: выразить свое возмущение или печаль «обидчику» или сдержаться, чтобы «не портить отношения»? Есть же распространенная идея «не буди лихо, покуда тихо» – часто, когда между людьми начинаются конфликты, главным виноватым «назначается» тот, кто первым вслух заговорил о проблеме. «Все же было нормально!» А если объективно-функционально все в порядке, то и вовсе можно нарваться на «с жиру бесишься». Очень многие люди, обращающиеся к психологу, переживают как раз такое чувство вины – почему меня не устраивают эти отношения, «все же в порядке» (муж не бьет и не пьет – чего тебе еще нужно, дура?). Поэтому, если мы останавливаем прямое выражение обиды, то она все равно находит выход – в пассивно-агрессивных формах, цель которых – вызвать у другого человека чувство вины, не подставляясь при этом под его ответную агрессию. «Что случилось?» – «Ничего!» – но всем видом показывается, что что-то случилось и причиной этому – ты.

Как обходиться с обидой.

Да, бывает трудно сразу дать знать о своих переживаниях. Но тогда можно сказать «да, но мне нужно время для того, чтобы тебе сказать, что случилось». Если же прямая коммуникация в отношениях невозможна (или мы сами себя тормозим, или партнер очень агрессивно реагирует на любую обиду), то в дело вступает как раз то, за что обиду так ненавидят (путая переживание и форму его предъявления).

Во-первых, можно эту обиду подавлять в себе. Однако любое подавленное чувство выражается в телесном напряжении, и чем больше обид, тем больше этого напряжения. В конце концов напряжение или взрывается через болезнь, или через эмоциональный выплеск, в котором будет много ярости и гнева, но мало понимания – что же, собственно говоря, случилось? Подавленные обиды на партнера иногда превращаются в непонятную для всех раздражительность, нежелание быть вместе, а то и в сексуальную холодность по отношению к партнеру. Сексуальное влечение к нему или к ней пропадает, а это может быть лишь попыткой телом выразить свою обиду: «я больше к тебе не подойду, я очень обижена».

Во-вторых, обиды можно копить. Они потихоньку могут складываться в глубине души в своего рода копилку и при случае – злопамятно оттуда извлекаться. Например, во время ссоры супругов кто-то из них начинает припоминать партнеру старые проступки, забывчивости и многое другое, а иногда и вовсе, не заморачиваясь деталями, произносит: «ты никогда не. ты всегда.» (эти фразы лучше как можно реже использовать в общении, так как в большинстве случаев они рождают лишь возмущение и попытки оправдаться, т. к. чаще всего они неверны). Когда копишь обиды, в воображении проигрываешь грандиозные планы мести, восстановления справедливости, собственное торжество над поверженным обидчиком. Это довольно увлекательное занятие, но наше сознание тогда погружено частично в прошлое, частично в альтернативную реальность и выпадает из настоящего, делая невозможными какие-либо действия в собственных интересах.

На обиде, смешанной с завистью, часто основано так называемое «хейтерство» в социальных сетях, когда люди выбирают себе какую-нибудь известную персону в интернете (а может, и не очень известную, тут очень индивидуально) и начинают активно «ненавидеть»: писать оскорбительные посты, создают отдельные хейтерские группы и так далее. При чем здесь обида? Дело в том, что «хейтерство» часто начинается с того, что объект ненависти повел себя не так, как считал правильным «хейтер», и при этом еще и не спешит с извинениями за это.

Третий вариант обходиться с обидой – реальная месть. Это любое причинение ущерба обидчику, после которого вы считаете, что вы квиты. Хорошего в ней мало. Часто люди стремятся отомстить тогда, когда хотят, чтобы другой почувствовал, как больно было от содеянного. Да, обида часто подталкивает отомстить. Например, устроить бойкот, не разговаривать и полностью игнорировать долгое время обидчика, чтобы он или она как следует помучился/лась от неизвестности или собственной вины. А некоторые прибегают к более радикальным методам – просто берут и исчезают на несколько дней из дома, а потом заявляются обратно и говорят перепуганным родственникам: «Теперь поняла, как мне было плохо?».

Однако месть никогда не пробуждает эмпатию – только ответную озлобленность. Единственное, на что способна месть – это после ответного удара раз и навсегда захлопнуть дверь отношений. Да и то нет гарантий, что вас не настигнет ответная месть, и начнется настоящая вендетта. В некоторых странах, в которых было принято такое выяснение отношений, вендетта затягивалась на столетия, передаваясь по наследству и не имея никаких внятно прописанных механизмов завершения, кроме полного уничтожения одного из конкурирующих семейств. Собственно говоря, многие древние системы права как раз пытались обуздать этот бесконечный процесс мщения, заменяя принцип «око за око, зуб за зуб» денежными штрафами или какими-либо другими компенсациями причиненной обиды. А дуэли дворян стали легальной формой мести за оскорбления и обиду, которая при этом не передавалась детям, все оставалось между дуэлянтами. Так что месть временно дает облегчение, когда обидчик страдает, но боль и пустоту в душе она не устранит – это происходит только через печаль и горевание о том, что что-то важное в нашей жизни ушло и больше не вернется.

Четвертый вариант (увы, очень распространенный) – использование обиды как способа заставить другого человека вести себя в соответствии с нашими ожиданиями через переживание им вины. Чувство вины побуждает нас стремиться от него избавиться, и обиженность другого на нас как будто бы подсказывает: вот перед тобой тот, кому ты причинил вред. Сделай так, как он хочет – и будет все хорошо. Если люди не умеют прямо выражать свои желания или огорчения, то демонстрация своей обиды и попытка «навесить» вину часто оказываются единственным способом выстраивать отношения. Если эта вина принимается – выстраиваются зависимые отношения, в которых «обидеть маму» – самый страшный из грехов.

Очень многим уже взрослым мужчинам и женщинам знакомо это тягостное ощущение в груди, когда названивает мама и первый же ее вопрос: «почему так долго не звонил? Ты же знаешь, что мне плохо, когда ты мне по вечерам не рассказываешь про свою жизнь!» Если считаешь, что это ты отвечаешь за то, что чувствует другой человек, то от этой ноши не избавиться никогда. Но это, повторюсь, тема для отдельной книги. Здесь же констатируем: обида как переживание несоответствия моих ожиданий в отношении другого человека и реальности часто может быть использована для того, чтобы заставить этого другого соответствовать желаемому образу. Именно это использование обиды создало для нее настолько дурную репутацию, что люди часто не готовы рассматривать другие ее оттенки и аспекты.

Пятый вариант – прощение. О нем мы довольно много говорили в главе про вину, поэтому только напомню, что прощение – процесс, в котором задействованы оба участника. Еще прощение возможно через принятие того, что у людей, которые нас обидели, не было больших возможностей для того, чтобы поступать иначе. Это часто касается наших обид на родителей (если речь идет не о систематическом психологическом или эмоциональном насилии), а они нередко в большом количестве всплывают в памяти, когда люди приходят к психотерапевтам или просто читают статьи о воспитании, детских травмах и влиянии детства на последующую жизнь. Но когда в психологических статьях и во время психотерапевтических сессий речь заходит «про маму» (папу, дядю и так далее), задача этих разговоров – не обвинить маму во всех грехах, снять ответственность и получить отпущение грехов от психолога в стиле «ты зайка – они чудовища» (а эти обвинения нередко психологам выставляются – мол, чуть ли не на смену священникам пришли).

Требовать от родителей, никогда не знавших психотерапии и не читавших современных книг о детской и не только детской психологии, осознанности – это довольно странно. То, на что могли опираться родители – это чаще всего, опыт бабушек-дедушек, собственная интуиция, книжки по педагогике (это в лучшем случае) и советы врачей. Как могли, так и воспитывали нас, пропуская все через призму собственной психики, которая тоже, как можно догадаться, не кристально чиста от травм. Кому как повезло: у кого-то были родители, которые сами выросли в любви – и это одна история, а у кого-то родители – сами или сироты, или жили в условиях домашней тирании и лишений. И никакой психотерапии им не было.

Смысл психотерапевтических разговоров и статей «про маму» в том, чтобы осмыслить СОБСТВЕННЫЙ опыт взросления. Оставить маме мамино, отцу отцово. Выявить и изучить те убеждения и установки про окружающий мир и других людей, которые нам дали родители (через прямые указания или же через действия). Взять себе те из них, которые пригодятся, и отставить то, что уже не работает или мешает жить. А еще одна задача – увидеть своих родителей как живых людей, сотканных из противоречий, ошибок, побед и поражений, и тогда через это осознание мы как раз и можем приступить к тому, чтобы набирать собственный жизненный опыт, а не бесконечно проигрывать старые пластинки. Этот процесс обнаружения очень часто сопровождается гневом, который мы не могли выразить когда-то в прошлом, когда были детьми. Иногда родители действительно могут оказаться чудовищами – и это бывает очень важно признать, чтобы не тащить на себе груз стыда и вины. Но значительно чаще – НАМНОГО чаще – родители оказываются теми самыми обычными людьми. И тогда, если мы бесконечно остаемся на стадии гнева, то мы, получается, остаемся в том же детском положении. Повторюсь: гнев и обида – нормальные переживания в отношениях людей, и по отношению к родителям они тоже нормальны, но смысл разговоров о них не в том, чтобы навсегда остаться в этих чувствах. А в том, чтобы перебрать родительский багаж в нашем рюкзаке, что-то выбросить, а что-то оставить как наследие. Выбросить мамин багаж, а не маму.

Шестой вариант обходиться с обидой – прямое обращение к обидчику. Обращаться лучше не сразу же – мы можем быстро перейти к мести. Дав немного «отстояться» чувству, сказать о том, что вот такое-то и такое-то действие вызывало в вас обиду, потому что вы не ожидали этого от близкого человека. Можно объяснить, почему для вас это важно, и попросить этого больше не делать. Если нас услышат – это прекрасно, но, к сожалению, гарантий здесь нет.

Седьмой вариант – пересмотр собственных ожиданий и требований к другому. Например, требование, чтобы наши мысли и желания угадывались нашим партнером – оно нереалистично. Также нереалистично требование к другим людям, чтобы они учитывали наш комфорт, когда мы о нем даже не сообщаем. Например, помню такой эпизод. Палаточный лагерь, ночь, люди у костра. Я устал и ухожу спать, постепенно расходятся остальные. Пара человек осталась, они разговаривают и говорят довольно громко. Я лежу, не могу уснуть и тихо злюсь: «Неужели непонятно, что заснуть под этот бубнеж невозможно?» Злюсь, злюсь и уже готов выскочить из палатки с разъяренным «да вы тут совсем охренели? Уже глубокая ночь, а вы в полный голос тут разговариваете?!». Вовремя себя останавливаю и из палатки вежливо говорю: «Ребята, я не могу заснуть, а сейчас уже ночь. Можете или потише говорить, или пойти пообщаться на берег (морской берег был чуть поодаль)?» Меня услышали, передо мной извинились и перешли к берегу. Мое нереалистичное ожидание было, что люди у костра «и так поймут», что я не могу заснуть. А ведь некоторые люди без проблем засыпают даже под звуки пения, на других негромкие разговоры у огня производят даже усыпляющее воздействие. А третьим, как мне, важны тишина, нарушаемая только шелестом листьев под ветром, да отдаленный шум прибоя. И об этом важно сообщать. И часто оказывается, что люди вовсе не злонамеренно посягают на наши личные границы или ведут себя «неправильно» – они просто о нас забыли, не подумали или решили, что раз мы молчим, то нам все в порядке. Это нормально – мы не центр жизни других. Понятно, что здесь важен контекст: если я вздумаю поспать днем, то сомневаюсь, что моя просьба всем молчать и ходить тихо-тихо будет воспринята с таким же пониманием..

Глава 2.11. «Не надо меня жалеть!» – зачем нам жалость.

В интернете к жалости много претензий. Поверхностный поиск сразу выдал такие мысли.

«Когда я вижу сломанные крылья, / Нет жалости во мне и неспроста: / Я не люблю насилье и бессилье, / Вот только жаль распятого Христа» (В. Высоцкий).

«Жалость унижает тех, кого ты жалеешь. Жалость не несет в себе никакого прогресса и ничем никому не помогает. Вместо того чтоб жалеть, лучше реально помочь человеку, и иногда эта помощь кажется жесткой… как пощечина при истерике, но она необходима. Жалость поощряет человека быть и дальше слабым и только ныть “какой же я бедный и несчастный”».

«Жалость – одна из форм чувства дискомфорта, часто приобретающее вид снисходительного сострадания. Объект жалости воспринимается как “жалкий”, т. е. униженный в своем несчастном положении, но вместе с тем ценный»…

«Жалость – чувство унижающее: и того унижающее, кто жалеет, и того, кого жалеют».

И как итог: «Жалость – самое ужасное чувство, которое можно испытывать к человеку».

Что называется, приехали. Жалость стали возводить к слову «жало» и соотносить с «жалить». Ну хорошо, ок. Тогда как мы назовем человека, не знающего жалости? Безжалостный. Нравится? Нет? А почему так, если жалость – это самое ужасное чувство, дискомфорт, унижение? Можно еще выбросить в утиль однокоренные «сожаление», «сжалиться» и «жаль». Это же про жало… Однако никто не хочет быть рядом с безжалостными людьми, хотя бы потому, что безжалостный без сожаления растопчет слабого, если тот подставится.

Для меня жалость тесно связана с физическим прикосновением, легким поглаживанием, обниманием. Когда мои дочурки, свалившись, например, с велосипеда, плачут от боли или обиды, ухватившись за ободранные коленки, – сердце сжимается именно от жалости, и эта жалость требует прикосновения, тепла присутствия другого рядом в тот момент, когда близкому человеку больно и он беспомощен. Дискомфортное ли это чувство? Нет. Жалость – это эмоциональный отклик на беспомощность другого, когда у него нет ресурсов справиться с ситуацией, и то, что нужно – стать на какой-то момент ему опорой. Когда мы ощущаем, что у человека, который испытывает страдание, есть ресурсы для его преодоления, то мы можем ему сочувствовать, сопереживать. Но не всегда в момент страдания у человека есть ресурс, и жалость дает возможность позаимствовать чужой, ощутить силу другого рядом, когда своих сил нет. «Жалование», «пожаловать», восходящие к тому же общеславянскому корню «жалъ», изначально было связано с «одарить». Сочувствовать и сострадать – значит поддержать человека, пожалеть – «подержать». Разница в одну букву хорошо отражает как сходство, так и различие сочувствия и жалости. Соответственно, безжалостный – тот, кто не «подержит» тебя в самый трудный момент, в час полного отчаяния и слабости, потому что это не вызовет в нем ровно никакого отклика.

«Жалким» человек становится не от жалости. Что значит «жалкий»? Почти никто из тех, кого я спрашивал, не ответил сразу «это тот, кого жалко»; практически всегда вначале шли другие определения. Похожая картина в словарях, где преобладают такие вот характеристики: убогий, презренный, ничтожный. Если вы жалеете плачущего малыша, потерявшего что-то важное для него или прищемившего палец, – становится ли он убогим, презренным или ничтожным? Его же жалко. Или замаскируете «недостойную» жалость к ребенку отстраненными «сочувствую» или «сострадаю»?! Однажды мы всей семьей шли от магазина домой, и за нами увязался смешной щенок. Явно бездомный, он бежал за нами, смешно потявкивал, вилял хвостиком и преданно пытался взглянуть в глаза: мол, может, возьмете меня к себе, а? Я отличный малый, только вот шерстка мокрая была, оттого и грязная, и отощал малость, а так я – классный! Дочурки взволновались, да и мне было очень жалко этого малыша, но никакие собаки или любые другие домашние животные в мои планы никак не входили. Так что мы шли дальше, а он бежал следом – довольно долго, надо сказать… Жалко этого щенка, а не «сочувствую». Другое дело, что свою жалость я не стал переводить в действие «забрать его к себе домой», потому что не был готов заботиться об этом щенке всю его жизнь.

Итак, жалость – это чувство, направленное на того, кто в настоящий момент переживает страдание и не имеет ресурсов самому справиться с ним. Жалость может быть быстрым откликом на внезапную боль (сильно ударился, порезался, упал). Понятно, что чаще это чувство возникает в связи с детьми и животными, однако любой взрослый человек в какой-то момент может оказаться на мели, как рыба на суше, и быть не в состоянии прыгнуть обратно в воду. Это может быть редко, но – может быть. Жалея другого, временно подменяешь собой опору, дающую возможность пережить момент полного отчаяния и безнадежности. И именно в этом моменте кроется очень хрупкое равновесие, нарушение которого приводит к тому, что жалость начинает вызывать много неприятия, раздражения и злости.

Замечали, как иногда матери утешают своих детей? Не просто гладят их по голове, спине или плечу и говорят «я понимаю, как тебе больно», «у собаки болит, у кошки болит, а у Саши не болит», «скоро пройдет» и другие слова утешения. А говорят ребенку о его беспомощности: «ты мой несчастный», «бедненькая моя», «ну чего ж ты такая неуклюжая», «весь в отца своего, растяпу, уродился, несчастненький»… Чувствуете разницу между первым и вторым вариантами утешения? В первом случае мама/папа помогают ребенку прожить боль или эмоцию, никак не фиксируя его внимание на собственной «безресурсности». Это близко к сожалению – переживанию, связанному с осознанием невозможности что-то изменить или исправить. «Ты упал с велосипеда, это очень неприятно, но ничего страшного не произошло, сейчас боль пройдет – и все будет в порядке». Во втором случае ребенку сообщается, что он беспомощный, неуклюжий и что вряд ли он сможет что-то сделать лучше. Такая форма жалости нередко «глотается» ребенком, а вот взрослых она раздражает – правда, тех взрослых, кто ощущает в себе достаточно сил, чтобы справиться.

Иногда любовь к себе начинается с жалости и состраданию к самому же себе. Не всегда, разумеется, она начинается именно так, но в ситуации, когда себя ненавидишь, уничтожаешь разными способами – да, думаю, что именно с жалости. Ненависть – стремление уничтожить, жалость – взять на руки обессиленного-себя, промыть раны, прикрыть на какое-то время, чтобы ты-слабый отлежался, отдохнул, поправился.

И мне как-то в ответ на эту мысль написали: «а я устала себя жалеть, уже измучила себя ею – а сил и любви как не было, так и нет». Так тоже бывает, и нередко. Любовь может начинаться с жалости, но, в чем я лично уверен, она не может на нее опираться, любовь как отношение к себе развивается – и идет дальше. Жалость – как ситуативное отношение к кому-то более слабому в данный момент, как готовность поделиться своим теплом и сочувствием с тем, кто замерз, – бесценное и очень важное отношение. А вот жалость как постоянный эмоциональный фон отношений – нечто совсем иное. Одно дело: «полежи, погрейся у меня, пока не пришел в себя», а другое дело – «лежи, не вставай, я теперь все буду делать за тебя, потому что ты всегда будешь слишком слаб». Нет ничего унизительного и жалкого в том, чтобы в какие-то моменты жизни зависеть от другого – так с каждым из нас может быть. Унизительной жалость становится с момента декларации «ты всегда был/будешь таким».

И получается, что это уже не жалость, а все та же ненависть, только замаскировавшаяся под «хорошее» к себе отношение. «Измучила себя жалостью» – кто же мучитель-то? «Мучительная жалость» подавляет попытки встать, бесконечно ковыряет только-только начинающие заживать раны, и все это под девизом «не вставай, не выходи из комнаты – ты жалок, ты никчемен, ты всегда был таким, и ты будешь таким всегда». Так что жалость не может быть мучительной и унижающей как таковая – такой может быть ненависть, саморазрушение, направленное на то, чтобы уничтожить остатки веры в то, что сможешь выбраться, найти поддержку не только для «отлежки», но и для того, чтобы встать и пойти своими ногами. Такая «жалость» вытаптывает любые намеки на восстановление.

На чужой жалости можно паразитировать, однако это возможно только при том условии, что обе стороны принимают в этом деятельное участие. «Беспомощный» всеми силами демонстрирует отсутствие у него сил (парадокс, да), а жалеющий охотно верит в то, что у несчастного действительно нет никаких возможностей что-то изменить. На этом базируется «любовь из жалости», которая по сути является любовью к ощущению себя сильным рядом с беспомощным. «Я без тебя не могу жить!» – классическая манипулятивная фраза, теряющая контакт с реальностью с момента выхода из детского возраста. Но эта фраза льстит тем, для кого единственная возможность чувствовать себя ценным – это подпитка со стороны нуждающихся. В такой жалости-зависимости нет никакого ресурса со стороны «жалеющего», для него беспомощность другого (реальная или мнимая) сама по себе является ресурсом для того, чтобы поддерживать себя. Здесь нет подлинной жалости как стремления временно поделиться своей силой, здесь взаимное паразитирование на общих слабостях. Если любовь – это жалость, то тогда эта любовь может продолжаться только до того момента, когда «любимый» встанет на ноги. «Он/она без меня пропадет!» – и тогда делается все, чтобы он/она не смог/смогла уйти, потому что это означает конец «любви». Человек, не готовый стать «донором» для ощущения чужой «силы», со злостью будет отмахиваться от «бедный ты, несчастный».

Есть еще манипулятивное «мне жаль вас». Это простое утверждение превосходства над ущербным, в котором нет никакого желания быть опорой для того, кого «жалеешь», а есть только высокомерие.

Подведу итог. Жалость – это эмоциональный отклик на чужое страдание, с которым страдающий сам справиться не может (из-за отсутствия опыта или сил). Ключевым для жалости состоянием является реальная или ощущаемая беспомощность другого. Это отклик на чужую боль, физическую и душевную, тогда как сочувствие – отклик на чужие чувства, не сопровождающиеся болью в сочетании с бессилием. Жалость как переживание – явление кратковременное, связанное с конкретными ситуациями, дающее возможность тому, кого жалеют, опереться на другого для восстановления собственных ресурсов. Действие из жалости – это всегда передача своих сил (эмоциональных или физических) другим людям, и есть ситуации, в которых это не просто возможно, но и необходимо, однако такое состояние не может быть длительным. Отношения, построенные на жалости, неизбежно приводят к взаимной зависимости-паразитизму, когда слабость одного становится условием силы другого. В позитивном полюсе этого чувства – возможность самоотдачи, способность быть временной опорой для переживающего сильную душевную боль человека; в негативном – ограничение или торможение развития как других людей (т. к. все делается за них), так и собственного (ресурсы уходят не на собственную жизнь). Жалость в этом торможении сама по себе не виновата, как и любые другие «нехорошие» чувства.

Она становится недопустимым чувством в мире, в котором беспомощность и слабость как таковые, безотносительно к контексту и ситуации, являются безусловным и постыдным пороком.

Глава 2.12. Игры с дистанцией: высокомерие, унижение, отвращение и презрение.

В бытность свою доцентом в университете я вел пары по психологии у первокурсников истфака. Поскольку мое первое высшее как раз историческое, то особенности «историков» мне были хорошо знакомы. Ребята подобрались умные, но очень большие любители поболтать обо всех проблемах Вселенной, блистая эрудицией, но пока еще не умея разрозненные факты анализировать и сопоставлять. Не помню, о чем зашла речь во время одного из таких разговоров обо всем, но в какой-то момент один из студентов толкнул пламенную речь о том, что «в нашей стране кругом одно быдло». Я остановил его:

– Скажи, пожалуйста, а сколько именно в стране быдла, в процентах?

Парень (один из тех, про которых Градский пел «мне твой взгляд неподкупный знаком…») задумался на мгновение и выдал:

– 90 процентов!

– Хорошо. Вот перед тобой аудитория, человек 70 в ней точно есть. Сколько здесь быдла? (сейчас я не стал бы так провоцировать конфликт между студентом и его однокурсниками, но что было, то было).

– Все! – крайне неосмотрительно заявил парень, и по всей аудитории пронесся недовольный гул.

– Хм. Ладно. А сам ты к кому относишься?

– Тоже быдло! – вовремя спохватился парень, поняв, что это единственный способ избежать кары однокурсников. Аудитория громко засмеялась.

– Ок. А я к кому отношусь?

Студент попал в ловушку. Если он скажет, что я не быдло, то это будет выглядеть как откровенный подхалимаж. Если скажет, что я быдло – это уже прямой «наезд» на преподавателя, и черт знает, как он отреагирует.

– Не знаю! – ответил студент, сам, похоже, пожалевший о том, что затеял все это деление. Но прощение аудитории он заработал, судя по реакции. На вопрос о четких критериях деления людей на быдло и «не-быдло» он тоже затруднился ответить.

По сути дела, мы говорили о высокомерии и иерархии людей, которая так или иначе присутствует у всех. Относиться ко всем одинаково (например, любить все человечество) – это иллюзия. Я встречал людей (чаще всего религиозных, относящихся или к традиционным конфессиям, или к разного толка новомодным верованиям и учениям), которые утверждали, что они ко всем людям относятся с пониманием и принятием. На проверку от этого «принятия» сквозило сильнейшим высокомерием – «я выше всех вас, и смотрю на вас со снисхождением, как к недостаточно продвинутым людям». Плюс речь этих людей была наполнена разными намеками на то, что если кто-то ведет себя не так, как они, он недостаточно развит. То есть собственного высокомерия они не замечали в принципе, но это не значит, что его не было. Мы все обычные, несовершенные люди, недотягивающие до божественной любви. Кого-то уважаем больше, кого-то меньше, чьи-то слова для нас более ценны, чьи-то совсем не заслуживают внимания – так или иначе, эта ценностная иерархия присутствует. Если мы в чем-то совпадаем, обнаруживаем общность ценностей, поведения, привычек – рождается симпатия, желание уменьшить физическую или психологическую дистанцию. Если ценности прямо противоположны – презрение и отвращение. Получается, что высокомерие, унижение, отвращение и презрение регулируют нашу психологическую дистанцию по отношению к другим людям или к самим себе. Есть еще уважение и стыд, но про них есть отдельные главы.

Высокомерие.

Высокомерие для себя я определяю как утверждение большей значимости своей личности, своих знаний, усилий, прав и т. п. по сравнению с другими. Я (или что-то мое) – значимее, чем ты, а ты – ниже (хуже), чем я, поэтому нам не о чем говорить. Как правило, высокомерие объявляется «плохим» чувством, и с ним предлагается бороться. В христианской культуре гордыня и высокомерие «лечились» самоуничижением, восхвалением скромности как одной из важнейших добродетелей личности. Однако все наши чувства имеют определенное значение, как уже не раз я здесь говорил – они нам дают сигнал о личном отношении к чему-либо и дают энергию для действий в соответствии с этим личным отношением. У высокомерия, как и у любого другого явления, есть контекст, в котором оно играет важную роль (нет переживаний, которые уместны всегда и в любом контексте, но у всех – подчеркну, ВСЕХ переживаний – есть контекст, в который они вписываются наилучшим образом). Есть высокомерие-констатация факта превосходства в чем-либо, а есть высокомерие-унижение на основании этого факта. «Все мнения по всем вопросам одинаково ценны» – ложь, обесценивающая профессионалов и мастеров своего дела. Другое дело, что признание чужого физического превосходства нам дается легко, а вот умственного или профессионального – намного сложнее, т. к. ценность этого выше.

Я бываю высокомерным. Например, я много чего знаю про археологию в силу достаточно большого опыта участия в разных раскопках и многолетнего интереса к этой науке. И если ко мне приходит человек и заявляет что-то вроде «неолит – это бронзовый век» или «всю историю древнего мира придумали в XVII веке!» и настаивает на этом – я могу обозначить реальность: «вы заблуждаетесь и плохо представляете, о чем говорите». Это высокомерная фраза, и если у вас действительно разный уровень знаний и опыта – она попросту констатирует реальность, хотя может вызвать у другого человека много злости. Эта злость часто выражается в «я просто высказал мнение, имею на него право!» Право на него имеет любой человек, но мнения не равноценны друг другу.

И вот тут-то и поджидает меня ловушка-развилка. Следует ли из заблуждения собеседника, что он – ничтожество и идиот? Свалю ли я в одну кучу невежество человека в каких-либо вопросах и его самого как личность? На ум приходит классическая высокомерная фраза «только дураки могут думать, что…». Рождается ли у меня злость на этого человека, желание указать ему на его место (и подчеркнуть свое, превосходящее, тыкая другого в его невежество) – или же я могу просто пожать плечами (у всех свои причуды, недостатки и заблуждения) – и не продолжать? К сожалению, второе получается не всегда. Потому что при помощи своего высокомерия я бросаюсь защищать то, что для меня ценно и при этом находится в опасности. В данном случае – наука и рациональное мышление. В голове так и рисуется картина всеобщего триумфа иррационализма, преподавание того, что Земля плоская, всемирный отказ от прививок, гибель науки и т. п. Я сталкиваюсь с собственным страхом – и защищаюсь от него через агрессию, пытаясь унизить другого. Я, кстати, отдаю себе отчет, что меня сейчас могут читать противники прививок или сторонники гомеопатии, например. Если вы к ним относитесь, то можно прислушаться к своим реакциям и к собственному высокомерию и реакциям, связанным с ним.

Получается, высокомерие «второго типа» (когда мне важно указать, что другой ниже) – форма защиты. И если я не в безопасности, не уверен в том, что важным для меня вещам ничего не угрожает – я могу дистанцироваться через высокомерие. Феномен, характерный для множества неофитов – начинающих веганов, атеистов или только что обратившихся к религии людей, эмигрантов или туристов в чужой стране, политических и общественных деятелей. Значительная часть хамства в интернете – отсюда. Мой «любимый» ответ на просьбу объяснить значение чего-либо: «вас что, в гугле забанили?» Высокомерное хамство, обнажающее страх того, кто так пишет, оказаться в зависимом положении, как будто выполнение чьей-то просьбы (или вежливый отказ) – это унижение или «эмоциональное обслуживание», а человек этого уже нахлебался в жизни и поэтому повсюду видит попытки унизить.

Чем больше у меня уверенности в собственных ценностях и в том, что они разделяются не только мною, тем меньше возникает желания возвыситься над другими и отодвинуть их с характерной высокомерной гримасой. А уверенность рождается тогда, когда эти ценности реализуются мною самим, и этот процесс дает мне удовлетворение, сигнализируя – да, ты идешь по своему пути. Тогда уже не хочется рассказывать другим, какие у них плохие тропы по сравнению с твоей. И это не мешает в некоторых случаях сказать: «Ты знаешь, на моей тропе меньше коряг и осыпей. Объективно. Но это тебе решать, как и куда идти».

Таким образом, высокомерие – это сигнал «отойди от меня, я лучше тебя». Переживанием, противоположным ему, является унижение, как сигнал «отойди от меня, ты хуже меня» или, если речь идет о самоуничижении, «я отойдут от вас, я хуже и недостоин быть рядом». Это тоже иерархическое чувство, указывающее на наше «место» в мире людей «по вертикали», выше-ниже.

Унижение.

Унижение входит в категорию переживаний, которых мы стараемся избегать. Это вполне понятно. Быть униженным или делать что-то унизительное – значит, соприкасаться с чем-то, что роняет наше человеческое достоинство, снижает самоуважение и, в крайних случаях, бросает человека на самое социальное дно. Не зря разного рода деспотические цари/правители/ директора, удерживающиеся у власти за счет подавления инакомыслящих, очень часто стараются не просто «обезвредить» своих жертв, но и унизить их – как в их собственных глазах, так и в глазах окружающих. В уголовной среде крайняя степень унижения – быть «опущенным», ниже статуса в иерархии тюрем нет. Цель оскорблений, которыми часто бросаются люди в реальной и виртуальной жизни, – унизить, то есть показать, что тот, кого я оскорбляю, хуже, ниже меня.

При этом важнейшим условием для возникновения унижения является невозможность агрессивно ответить и поставить обидчика на место. Униженный человек – это тот, кто по разным причинам (социальным или внутренним) не смог нанести ответный удар, отомстить, дать отпор и заставить унижающего замолчать или отступить. Если такая возможность есть – унижение не возникает.

И поэтому довольно странным будет, возможно, утверждение, что переживание унижения – это часто неотъемлемая составляющая подлинного развития человека, без которого продвижение вперед нередко крайне проблематично. Я, разумеется, не предлагаю унижать людей, но хочу поразмышлять по поводу этого моего утверждения.

В чем суть унижения – действия и переживания, теснейшим образом связанного с чувством стыда? Я думаю, лучше всего его выражает следующая фраза, обращенная к самому себе: «Я не так хорош, как я верил и чувствовал» (а если кто-то нас унижает, то он сообщает нам: «Ты не так хорош, как ты сам о себе воображаешь» – и мы верим). Не «так хорош» в целом или в каких-то отдельных сферах жизни. У всех нас есть несколько образов самих себя. Есть «я-идеальный», к которому стремимся, который может ощущаться как недосягаемый образец – или же как простой ориентир в своей жизни, с которым мы сверяем свои поступки и решения. Есть «я-реальный» – то, какими мы являемся «на самом деле». «На самом деле» – это не в объективной реальности, разумеется, а то, какими мы чувствуем себя сейчас. И большинство из нас осознанно или неосознанно ощущает себя как пусть относительно, но все же хороших людей. На этом «в целом я хороший» основано чувство собственного достоинства, способность видеть свою ценность, самоуважение. Несколько старомодное – но от этого не ставшее менее актуальным – слово «честь» тоже базируется на восприятии себя как «в целом хорошего». Основой чести является, насколько я понимаю, соответствие личностных качеств и поведения человека образцу, который принят им или обществом за достойный. Это право оценивать себя и свое существование в категории самоуважения. Честь определяет наличие у человека допустимых и недопустимых для него слов и действий, и совершение последних роняет человека в его же собственных глазах.

На переживании «я нынешний в целом хороший» основаны и наши многочисленные самооправдания, когда мы совершаем какие-либо поступки или с нами делают нечто, явно нарушающее то, что мы сами считаем допустимым. Например, заставляют лгать там, где мы лгать не хотим, или под угрозой увольнения делать то, что для нас «вроде бы» неприемлемо. Там, где не работает самооправдание, успокаивающее совесть, нередко работают вытеснение, расщепление и многие другие защитные механизмы, оберегающие нас от непереносимого стыда.

Важно разграничить унижение как намеренное действие по отношению к другому человеку и унижение как действие, совершаемое внутри нас самих (я в основном здесь пишу о внутреннем действии). Например, играют две хоккейные команды, и одна беспощадно разгромила другую. Унизила ли она соперника самим фактом разгромной победы? Нет, но проигравшие могут чувствовать себя униженными: «Мы ощущали себя достойными сразиться с ними, но они указали нам наше место…» И победители могут с сочувствием отнестись к побежденным, а могут – оскорблять. Сам факт их победы унижением может и не быть.

Так вот, унижение – это не просто обнаружение того, что твои действия (мысли, чувства, качества, умения, способности.) полностью противоречат образу «хорошего настоящего Я», а разрушение этого «Я» (или, что чаще, его части). Это переживание падения с пьедестала, на который сам же себя и вознес. Часто унижение возникает во время учебы и в профессиональной сфере. Например, вы считаете себя отличным профессионалом в своем деле – и тут вас направляют на учебу в какой-то центр, и вы обнаруживаете, во-первых, профессионалов намного лучше себя, и их много, и они не уникальны. И осознаете, что то, чем вы гордились и что считали вершиной своего мастерства – это лишь первая ступенька, начальный уровень. И, что хуже всего – окружающие тоже заметили, что вы… ну. не очень по сравнению с ними. Нет, они не издевались, не смеялись – но увидели. И возразить-то нечего. Как вы отреагируете?

Или, например, я считаю себя умным и критично настроенным человеком – и тут вдруг обнаруживаю, что в важном для меня вопросе я не просто не прав, но допустил ряд откровенно глупых ошибок, характерных как раз для тех, кого я считал хуже себя. Как я отреагирую? Сразу скажу «да, я не прав, здесь допустил ошибку…» или сначала постараюсь увильнуть от унижения, найти оправдание для себя и попытаться запрыгнуть обратно на пьедестал «всегда умного и критично настроенного человека», с которого только что слетел?

С унижением плохо справляются и целые нации. Побежденные в войнах и противостояниях с трудом признают «похоже, мы не так уж хороши, раз проиграли» – нередко они начинают говорить про «пятые колонны», предателей, коварство врагов и так далее. Национальное унижение немцев в Первую мировую взрастило нацистов, которые предложили немцам броситься в другую крайность – расистское высокомерие: «мы лучше всех вас». С трудом переживают унижение после распада СССР и постсоветские страны, и это касается не только России.

Для переживания унижения требуется не только внутреннее ощущение, что «я не так хорош, как верил». Почувствовать себя ниже можно только по сравнению с кем-то. Например, долго воображаешь себе, что ты лучше других людей в чем-то, и потом что-то происходит – и ты осознаешь, что такой же или даже хуже. Что лжешь так же, как «они»; что пьешь водку в таких же количествах и с такими же последствиями, что и «последний алкаш».

Дополнительные оттенки унижению добавляет разочарование других людей в нас. «Мы думали, что ты такой, а ты…» В переживание вливаются нотки вины: «Вы на меня надеялись, а я. подвел, обманул». Но разочарование других людей в нас становится почти непереносимым, когда мы сами собой были очарованы. В общем, в этом и есть источник нашего унижения, на мой взгляд, – очарованность собой, когда вместо тыквы (возможно, даже очень хорошей и красивой) видишь карету. И разочарование в себе – это необходимый этап для того, чтобы вернуться в реальность.

Возвращение в реальный мир, в котором ты не стоишь на шатком основании, а опираешься ногами на широкую землю, – одно из возможных следствий унижения. Чем выше постамент, чем сильнее очарованность собой – тем больнее падать и тем непригляднее картина, когда с глаз спадает пелена. По словам одного алкоголика, он осознал всю глубину своей деградации тогда, когда увидел в глазах своего школьного друга, с которым не виделся много лет, отвращение. И тогда печальный принц-философ, переживающий несовершенство этого мира (каким спившийся человек себя воображал), превратился в дурно пахнущего алкоглика, пропившего всю мебель, потерявшего жену и работу. Самое настоящее отрезвление.

Избегая унижения.

Правда, моменты трезвости могут быть очень краткими. Часто люди бросаются в одну из крайностей.

1) Вернуть очарование. Для этого есть богатый арсенал защит, направленный на претворение в жизнь лозунга «я принц, меня просто подвели и грязью вымазали». Это не мы проиграли, это нас предали. Это не я некомпетентен в тех или иных вопросах, это критикан завидует мне. Я психотерапевт/коуч/учитель-универсал, а то, что с некоторыми клиентами не получается работать – так это клиенты/ученики неготовые, бездари и без мотивации. В хоккее мы проигрываем не потому, что деградирует под нашим руководством хоккей, а потому, что не тех игроков взяли, вот если бы вместо Баранова и Большакова взяли бы Козлова и Гигантова – вот было бы дело!

Можно объявить среду, в которой мы постоянно сталкиваемся с внутренним унижением, «дискомфортной, не подходящей для меня» и уйти туда, где полегче. Речь, конечно, не идет о среде, где нас реально другие люди стараются унизить и разоблачить – из такой среды нужно уходить. Но, кстати, начать усиленно унижать окружающих, впасть в высокомерие – это тоже способ заново собой очароваться. Высокомерный человек берет себе статус, выше которого нет, – статус судьи. «Я лучше вас, не подходите ко мне».

2) Вторая крайность – унизить себя еще больше. Высокомерие, обрушенное на самого же себя. Памятник себе-хорошему глядит на нас, лежащих у его подножия, и с неприятной гримасой твердит: ты не справился, ты – это не я, отойди от моего пьедестала, не марай своими соплями мой постамент! Самые яркие примеры шатания от высокомерия до самоуничижения я регулярно наблюдаю у наших спортивных болельщиков, которые в моменты побед кричат эту набившую оскомину «мы лучшие!!! мы всех порвем!!!», а в моменты поражений – «мы дни-и-и-ще, все плохо!». От сеанса самовозвеличивания к сеансу саморазоблачения и самобичевания.

Есть третий вариант, и он не совсем про «золотую середину». Упав и больно ударившись, можно встать и начать осматриваться: где я оказался? Да, я чувствую унижение, и это очень болезненно, вон, от удара синяки ноют или даже перелом в душе. Но что это за высота, с которой я свалился? Как я там оказался, на этом высоченном пьедестале? Чем был очарован? И что меня сейчас окружает?

Есть ли люди, к которым я даже в таком состоянии могу прийти за поддержкой? Которые не будут воротить нос «фу, какой ты на самом деле», а примут и не будут петь сладкие песни о том, что ты прекрасен, а с сочувствием посмотрят на раны и помогут их подлечить? Расскажут о своих шрамах или даже их покажут и поделятся опытом? И будешь ли ты в состоянии их услышать или захочешь сбежать в высокомерное «я не нуждаюсь в вашей помощи!»?

Да, нас могут пытаться унижать совершенно незаслуженно. Начальник может быть самодуром. Унизительно может быть идти учиться у тех, кто тебя превзошел и кого считал себе ровней (или даже ниже). Унизительно признавать, что занимался самообманом. Унизительно обнаруживать, что время твоего триумфа прошло и что позолота уже отшелушилась, а лавры засохли. Все это точно больно, и можно пытаться эту боль ослабить, отвлечься от нее. А можно взять эту боль на вооружение, прислушаться к ней, развеять очарованность собой и воспользоваться энергией, которую она дает, чтобы научиться делать что-то в реальности. Еще лучше, конечно, не очаровываться, а знать, в чем моя сила и в чем моя слабость. Но способность после провала встать, сказать себе «да, я был плох здесь» и пойти работать над ошибками без самоуничижения точно к слабостям не относится. Более того, люди такую реакцию видят и ценят, потому что в этом, на мой взгляд, одно из высших проявлений человеческого достоинства. А тот, кто не видит и норовит ударить упавшего, сам, скорее всего, не в силах справиться со своим ужасом перед унижением.

Итак, унижение становится непереносимым, когда после осознания своего «падения», мы воспринимаем его как, во-первых, вечное, а во-вторых, как основание для других людей относиться к нам без уважения. И здесь важно еще раз напомнить, что намеренно унижать кого-то или переживать унижение – очень разные вещи. И намеренно унижать нас права не имеет никто.

Отвращение.

Следующее чувство, регулирующее нашу дистанцию с другими людьми, – отвращение. О нем довольно редко говорят, кстати, а ведь без отвращения мы лишаемся возможности четко определять, «мое» это или «чужое». В конце концов, это одно из двух переживаний, прямо направленных на прерывание нашего контакта с чем-либо (второе – это стыд, но если отвращение – это «отворачивание» от чего-то неприемлемого вовне, отталкивание этого, то стыд – отвращение к самому себе, «выталкивание» себя самого из контакта).

В психологическом аспекте отвращение проявляется в двух ситуациях. Первая – контакт с чем-то неприемлемым для нас на ценностном уровне. Бывает, почитаешь какой-нибудь чатик или форум – и как будто помоями облили, настолько отвратительна лично для нас может быть манера общения. Отвратительными могут быть порядки в какой-то организации, личностные качества человека. Вторая ситуация – это отвращение как реакция на чрезмерность чего-либо, с чем мы уже вступили в контакт. Вот съели кусочек тортика – красота. Но если вы по какой-либо странной причине впихиваете в себя пятый кусок – это может быть уже просто тошнотворно. В отношениях мы можем говорить про приторную слащавость, пафосность, удушливую заботу и так далее – все, что становится чрезмерным, вызывает отвращение. Ну, и обильные уменьшительно-ласкательные: «селедочка, водочка, картошечка, винишечко» – у меня лично часто появляется отвращение, когда какой-то человек очень часто использует эти «-очка» или «-ечка». Легкой формой отвращения (как смущение или стеснение для стыда) является неприятие, ты тогда говорим «мне неприятно, когда ты…». Как на физиологическому уровне, например, бывают неприятные, а бывают – отвратительные запахи или звуки, так и в отношениях людей – неприятные и отвратительные моменты, и иногда это – одно и то же, отличающееся только длительностью контакта. Я хорошо помню одну археологическую экспедицию, где вследствие неверного распределения продуктов в отряде из еды на целую неделю осталась одна только гречка. Мы, разумеется, ее ели (а куда деваться?), но постепенно она из разряда «почему бы и нет» перекочевала к стойкому отвращению и неприятию, которое длилось несколько лет.

Казалось бы, зачем тогда подавлять отвращение? Дело в том, что если человек имеет возможность выбирать, с чем контактировать, а с чем нет, то он становится автономным в общении с другими людьми. А как быть, если, например, ваша функция в отношениях – регулировать не свои, а чужие переживания? Например, наготовила бабушка миллион (ну, почти) пирогов, и ощущение себя как любимой у нее возможно только в ситуации, когда внучата съели все эти пироги. И начинается настоящее пищевое насилие. Это насилие вообще крайне разнообразно, но сводится к тому, что мы обязаны есть то, что считают правильным другие, потому что это или «полезно», или порадует этих других. Или контроль за личностью, который оборачивается в заботу и беспокойство о безопасности: «ты где была… я за тебя беспокоюсь, нигде не оставайся… всегда будем рядом и вместе» – при таких условиях спокойствие одного человека обеспечивается подчинением другого. А отвергать нельзя – другому плохо от этого, поэтому ешь-принимай ВСЕ, что тебе предлагают. Какое-то количество тепла от партнера нам может быть приятно, но у каждого из нас есть внутренняя граница, за которой теплое внимание превращается в навязчивую липкость. Если отвращение не распознается, мы путаем одно со вторым, и становится непонятным: «Он же ко мне со всем теплом и нежностью, почему же я отталкиваю его?» В какой-то момент отвращение как переживание вообще может исчезнуть из спектра чувств человека, сменившись непонятным и едва ощутимым «дискомфортом», который нередко сопровождается чувством вины за него. Так и получается, что возвращение способности испытывать такое «неправильное» чувство, как отвращение (которое очень ярко проявляется телесно), – это часть возвращения контакта с самим собой и способности отвергать.

Психологическое отвращение теснейшим образом связано с нашими ценностями и стереотипами, поэтому объекты у него у разных людей отличаются. И сигнал отвращения – «это абсолютно несовместимо с тобой, уходи, не прикасайся», – как и все эмоциональные сигналы, глубоко субъективен. Он может меняться со временем в процессе переоценки наших собственных представлений и ценностей, и это совершенно естественно.

Презрение.

Наконец, презрение. О нем скажу совсем немного. Это переживание, в котором слились друг с другом высокомерие, отвращение и попытка унижения. «Ты хуже меня, у тебя отвратительные взгляды/ценности, отойди от меня – ты не достоин быть рядом со мной». Чем жестче у человека его принципы, чем бескомпромисснее его взгляд на то, как должны вести себя люди и он сам, тем больше у него поводов для презрения, ведь презираемые люди – это те, кто не соответствует, и те, кто не справился. Чем мы гибче, чем больше признаем, что мир людей – это не мир святых, тем сложнее презирать всех и вся. Но одновременно это значит, что презрение (как и высокомерие, отвращение, унижение) – неотъемлемая часть наших переживаний, потому что в мире людей нет святых. Я очень люблю фразу, которую приписывают Сократу: «Солнце заглядывает в ямы с навозом и не оскверняется». Звучит замечательно, но если мы решили, что мы – Солнце, то важно помнить, что и на Солнце есть пятна, и наши способности к пониманию и принятию других людей не безграничны. И это естественно.

Глава 2.13. Горе, тоска, отвержение – пространство утрат.

Пожалуй, это одна из самых сложных тем, касающихся эмоций. Она тесно связана с утратами и потерями, причем теми, которые уже невозможно восстановить или найти заново. Лет с пяти большинство детей начинает осознавать конечность всего в нашем мире, включая себя и собственных родителей. Появляется осознанный страх потери родителей, за которым прячется базовый страх – страх смерти. Некоторые дети прямо спрашивают своих близких:»а ты не умрешь?», «а ты не старенький, папа?» (ведь старость – приближение смерти.). И как бы мы ни старались этого избегать – смерть и утраты рано или поздно настигают нас всех. Это может быть потеря любимой игрушки. А может – смерть обожаемой собаки, или кошки, или еще какого-нибудь домашнего животного. А может – даже родного человека.

Мы часто говорим о горе в контексте смерти близких людей, но горевание – это не только о смерти. Главное в горе – это слово «навсегда», мы переживаем утрату того, чего не вернуть больше никогда, и осознаем это. Эти чудовищные «никогда» и «навсегда»… Поэтому люди плачут не только по умершим… Мы можем плакать над умирающими иллюзиями о том, что отношения с каким-то человеком возможны. Горевать над смертью надежды на то, что мама или папа или наша судьба могли бы быть иными. Над тем, что невозможно оказалось в прошлом избежать унижения или фатальных ошибок… Горюя, прощаться с собственной инфантильностью, хоронить детские мечты или идеи о том, что ты можешь быть кем-то другим, а не собой. Плачем, когда надолго расстаемся с близкими людьми – да, мы не теряем их навсегда, но этот момент близости с ними завершается, и именно он больше не повторится. Будет что-то новое, но уже другое. Увы, прощание с чем-то значимым и дорогим неизбежно сопровождается гореванием. Нам не избежать его, к сожалению, если не хотим быть заваленными обломками прошлых отношений, иллюзий, событий – горе через слезы и боль очищает место в душах, завершая отношения, позволяя попрощаться… Горе и его менее интенсивные формы – грусть, печаль, огорчение – это прощание с чем-то завершившимся или утраченным.

Горе как самая сильная форма проживания утраты возникает тогда, когда мы теряем то, что было важнейшей частью нашей жизни, оно сопровождает смерть. Когда старуха с косой безжалостно выдирает из нашей жизни близких и родных, на месте разорванной связи возникает боль – это и есть горе. Его мы проживаем по-разному. Кто-то бурно плачет, громко восклицает и причитает, пытается со всеми поделиться своим страданием, а кто-то молча и тихо сидит, сдерживая слезы и переводя боль в действия. Нет единственно правильного процесса проживания, важно, чтобы душевная боль от утраты была признана и принята как естественная, а не как помеха для дальнейшей жизни, от которой нужно поскорее избавиться. Да, чаще всего мы плачем, потому что боль очень велика и ее невозможно выразить словами, но если человек не рыдал на похоронах и внешне вроде бы даже не очень и горюет – это совсем не значит, что он не переживает утрату. Возможно, что он ее чувствует намного сильнее и эта боль такова, что хочется «подморозить» переживание, иначе – развалишься на куски. Конечная цель горя – примириться с той реальностью, в которой уже никогда не будет того, что было утрачено.

Важно при утрате давать себе время – оно у всех разное. Самое важное здесь – признавать его и не пытаться искусственно прервать. «Ну все, хватит страдать, надо жить и держаться» – эти слова, сказанные самому себе спустя две-три недели после утраты близкого, очень и очень преждевременны. Они даже не требуются, если постепенно, шаг за шагом, прощаешься с ушедшим близким. Разговариваешь в мыслях с ним, спешишь досказать то, что не сказал живому, вспоминаешь его с другими людьми. Раз за разом волнами накатывает осознание: все, никогда его не будет в нашей жизни, больше никогда не услышишь его или ее голоса, не будет прикосновения рук, смеха, забавных и нелепых привычек. И эти волны боли могут быть настолько тяжелыми, что захочется остановить их, одернуть себя, давить в горле подступающие слезы, отвлечься, не думать, заглушить алкоголем. Но что произойдет, если это сделать? Если получится – то остановленное горе превращается в царапающую изнутри скорбь или в тоску. Тоска – это ощущение ноющей боли в душе на месте насильственно выдранной из души ценности. Мы что-то утратили, но не примирились с утратой, и поэтому душевная рана постоянно кровоточит, превращаясь в тоску – желание заполнить пустоту, которую можно заполнить только воспоминаниями, а хочется – реальными отношениями с ушедшим. Тоску часто описывают словами «мне не хватает чего-то очень важного». При этом тоска может переживаться и как нехватка чего-то идеального в своей жизни. Тоска по теплым, хорошим отношениям в целом (а не по конкретному человеку), тоска по неким идеальным временам в прошлом. И, ведомые этой тоской, мы пытаемся создать что-то похожее на то, о чем думаем – идеальные отношения или пытаемся воссоздать «идеальные времена». И если горе помогает нам оставить что-то в прошлом, то тоска как раз толкает на то, чтобы попытаться все «отыграть назад» или воссоздать снова.

Грусть… Она легче и светлее горя потому, что в грусти нет этой фатальности. В грусти я расстаюсь с кем-то или чем-то важным для себя, но в ней часто остается шанс на возрождение в новом качестве – пусть и не сейчас. Я грущу над тем, что мои ошибки и нелепые слова могли разрушить отношения, но одновременно своей грустью я признаюсь в ценности этих отношений. Я грущу при расставании с хорошими людьми. Если другой человек тоже грустит – значит, это было ценным и для него. Грусть помогает нам признать: что-то очень хорошее завершилось, в будущем возможно что-то еще хорошее, но уже по-другому, так, как было, уже не будет…

И если мы дадим горю и грусти сделать свое дело, то им на смену постепенно приходит печаль. Печаль – это осознание того, что мир существует дальше, но это мир без чего-то очень важного для нас. Этот мир не стал хуже – он просто стал другим, а того, что было – уже нет. И мы все «обречены» на печаль… Когда я вспоминаю своего уже давно умершего отца, я уже не горюю, на душе печаль, я снова и снова осознаю, что этот мир – уже без него. Спустя много лет после его смерти я пришел к его могиле с дочками и сказал: папа, смотри – я уже вырос (мне было 13, когда он умер), и у меня уже есть дети, а у тебя – внучки. Мне очень жаль, что ты их так и не увидел. (пишу, и на глаза наворачиваются слезы – эта печаль всегда со мной, пусть и поднимается из глубины души очень редко). Печаль – это примирение с тем, чего уже не изменить, но ты осознаешь ценность утраченного. Поэтому она может быть светлой. Как омытый слезами мир свежим осенним утром, когда после долгого ночного дождя наконец-то начинают пробиваться утренние солнечные лучи. Просто нужно время… Как там у Владимира Леви? Любовь измеряется мерой прощения, привязанность – болью прощания…

Тяжело приходится и тем, кто рядом с горюющими. Наряду с сочувствием могут присутствовать растерянность, бессилие и даже раздражение – оно, как это часто бывает с разными формами злости, возникает как реакция на это бессилие что-то сделать для того, чтобы утешить скорбящего. Поэтому так нередки попытки «ускорить» переживание, успокоить, прекратит слезы, даже детские. Особенно тяжело принимают чужие слезы горя и грусти мужчины. Нам самим их и так запрещали очень часто («не ной, ты же мужчина»), отчего в ситуации, когда рядом плачет кто-то (любимая женщина, ребенок), у многих мужчин возникает сильнейший дискомфорт, состоящий из смешанных чувств стыда, сочувствия и вины за собственное бессилие. Поэтому часто вместо того, чтобы просто послушать или обнять любимую женщину, у которой сильные переживания, мужчины пытаются все перевести в действия или в практические советы – это кажется приемлемым и правильным, а «просто слезы» – никому не нужная слабость. В ситуации утраты часто предлагается такая народная «мудрость», как «слезами горю не поможешь». Но как раз наоборот – когда мы осознаем, что проходим горевание, слезы очищают и дают силы расстаться.

Иногда близким или нам самим повод для «расстройства» кажется незначительным, и в качестве попытки утешения выступает обесценивание. «Это же мелочь», «мы тебе другую вещь купим», «да ладно тебе из-за какой-то ерунды расстраиваться». Но мы же помним, что одна из функций эмоций – сигнальная. И если мы из-за чего-то сильно расстраиваемся, то это значит, что в данный момент то, из-за чего мы грустим, для нас имеет большую ценность. А любая ценность – субъективна. И если мальчик в детском саду плачет из-за того, что девочка из его группы не захотела с ним играть – он переживает это горе совершенно искренне, и оно не отличается от переживания взрослого, столкнувшегося с отвержением. Масштаб, может быть, и не тот, а эмоции те же.

Отвержение и отверженность.

Вот мы и подошли к одному из самых тяжелых для переживания состояний, которое можно принять только через горевание, – отверженности. В ситуации с отвержением мы будем оплакивать не смерть, а утрату своей надежды на связь с желанным человеком, и это очень болезненно. «Я боюсь отвержения» – это одно из самых частых признаний людей, когда речь заходит о сложностях в контактах. В этой части я хочу поподробнее остановиться на проживании отвержения.

По сути своей отвержение – это тотальный отказ от контакта с человеком на основании неприятия его самого, его личности (вследствие несовместимости). Если обычный отказ – это когда я не хочу пить с тобой чай потому, что не хочу пить чай, то отвержение – это когда не хочу пить с тобой чай потому, что не хочу быть с тобой. А вот с Васей/Олей чай – с удовольствием.

Отвержение кажется (или даже является) непереносимым тогда, когда произошло слияние. Если вы – младенец, то отвержение со стороны мамы – это катастрофа. У младенца еще нет никаких ресурсов, чтобы выжить одному. Его единственный шанс – это привязанность к нему мамы. Залог выживания – сохранение этого «мы», и в нем нет отдельных меня и мамы, у которой есть жизнь, никак не связанная с моей (ведь осознание того, что у мамы есть другая жизнь и люди, к которым она тоже может быть привязана, порождает тревогу. Мама может думать больше о них, чем обо мне. Она может меня бросить и оставить). «Мы» – единый организм. В нем хорошо, тихо, спокойно. Энергии не очень много, но зачем она, когда так тепло и сытно… Свернуться калачиком, прижаться к мягкому и теплому телу, слышать биение сердца матери, ощущать молоко в желудке и на губах… Я – это ты, и ты – это я. Нет больше ничего.

Мы можем телесно вырасти, но какая-то часть нашей души (по разным причинам) может остаться младенческой, отчаянно ищущей восстановления «мы». И этот младенец может вцепиться в того, кто по какой-то причине напоминает человека, способного избавить от тревоги брошенности. Того, кто полностью, целиком будет удовлетворять все наши потребности в тепле, любви, нежности. И еще всегда будет рядом… «Я боюсь быть отвергнутым» значит «я не научился еще жить автономно. Я по-прежнему ищу того или ту, кто вернет мне то блаженное и полубессознательное состояние любви и постоянного присутствия рядом».

Таким человеком может быть кто угодно. Родители могут вцепиться в своих детей, требуя от них всепоглощающей любви и отречения от своей жизни. Любой парень или девушка, появившиеся у выросших детей, – смертельная угроза. Ревнивые супруги в этом мало чем отличаются от таких родителей. «Ты, и только ты единственный/единственная, кто может дать мне все, что мне нужно» – это общее ощущение людей, стремящихся к психологическому слиянию с теми, кто, как кажется, может заменить утраченную связь с тем, кто всегда рядом и удовлетворяет все желания. Да, в обмен на эту связь и ощущение безопасности теряешь свободу и лишаешь ее другого – но зато как хорошо…

Чем больше напуган этот младенец, тем менее терпим он будет к любым намекам на то, что другой человек не в состоянии удовлетворить эту всепоглощающую младенческую тоску по утраченной матери. А эти «намеки» неизбежно появятся – любые различия, любой взгляд на сторону – уже угроза. Любой намек на то, что у него или у нее есть мысли, не связанные с тобой, есть своя жизнь, – уже угроза. А обнаружение того, что другой человек в принципе не в состоянии полностью удовлетворить младенческий эмоциональный голод, и вовсе может породить состояние, близкое к панике.

И тогда «младенец» начинает действовать. На одном полюсе его переживаний – ярость и ненависть к тому, кто осмелился предать это блаженное «единство» (и неважно, было ли оно в реальности или только воображалось). Когда мы переживаем отвержение – в этой боли много гнева и страха. Отвергнутый пытается любой ценой вернуть того, кто уходит. Или через тотальный контроль («ты где?!», «почему ты не отвечал на мои звонки целый час?!», просмотр чужих почт, взлом/ежечасный мониторинг аккаунтов в соцсетях и так далее) или через отчаянные попытки стать еще лучше, стать настолько хорошим и замечательным, чтобы уж точно не бросили. Ведь бросают только плохих, хороших бросить не могут! «Что мне еще сделать, чтобы ты не бросал?!» Не зря психоаналитики называют такое состояние параноидным – бьющийся в душе ужас бросает из крайности в крайность, делая человека очень подозрительным и враждебным. Чего только там нет… Например, фантазии о том, что отвергший меня человек сейчас радостно смеется надо мной в компании друзей, пока я тут в одиночестве плачу. Ему/ей вообще нет до меня дела. Отвергли – и пошли дальше, похихикивая. Он/она рисуются в душе бессердечными, надменными гадами. Но ничего! Я сейчас займусь собой как следует, сброшу вес, пойду в спортзал – и когда ты в следующий раз увидишь меня, то поразишься тому, как я изменился, но будет уже поздно!! Или убью себя, и ты осознаешь, как я был тебе дорог – но будет уже поздно, ты познаешь боль, на которую меня обрекла!

В этом воспаленном сознании полностью исчезает какая-либо эмпатия к тому, кто тебя отверг (реально или мнимо, неважно). Отвергающий по определению – бессердечный негодяй/гадина, потому что отказал/а нуждающемуся в том, без чего он не проживет. Отказался жертвовать собой, как жертвует своим временем и здоровьем мать для того, чтобы выходить младенца. Отверженный не осознает другого как живого, чувствующего, думающего, переживающего – для него это просто объект, не дающий того, что требуется. В общем-то, с позиции младенческой психики так оно и есть. И ярость («ДАЙ!!!) сменяется ненавистью («ТОГДА СТРАДАЙ САМ!!!»), переходящей в ярость и ненависть к себе («если бы я был лучше, я бы не был оставлен!»).

Но есть и другой полюс переживаний, и именно в нем заключается возможность взросления и сепарации, когда происходит чудо: ты обнаруживаешь, что да, больше никто в мире не может быть тебе заменой матери, но есть люди, которые все равно что-то могут дать тебе. Эти люди не в состоянии удовлетворить всю потребность в любви – но ты можешь брать по чуть-чуть, и из этих маленьких огоньков и складывается то, что греет тебя, даже когда ты один. Это полюс грусти и горевания.

Горе всегда возникает в момент осознания неотвратимости утраты, когда ты начинаешь верить – да, это взаправду, и это навсегда. Разумеется, что в таком состоянии человек нередко пытается отрицать это «навсегда», и тогда снова рождается ярость, и это состояние напоминает качели, от ярости/гнева к горю/грусти и обратно. «Постой, это не навсегда, еще можно все вернуть!» или «Ты не так поняла его, на самом деле он не отвергал тебя, а был вынужден сказать это, чтобы…» (я думаю, все мы можем вспомнить многочисленные попытки убедить самих себя, что когда нам дают знать, что мы не нужны другому человеку, то это на самом деле не то, что нам давали знать.). Но в какой-то момент за этой пеленой иллюзий все явственнее и явственнее проступает реальность: МЫ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЭТОМУ ЧЕЛОВЕКУ НЕ НУЖНЫ или он не может дать нам того, чего мы так сильно жаждем, и как ни пытайся – все бесполезно.

Горе может переживаться в двух вариантах, и они очень разные. Первый – это тотальное горе, рождающееся, когда мы ощущаем утрату не конкретного человека и надежды на отношения с ним, а утрату последнего шанса на любящие отношения с кем-либо вообще, как будто отвергнувший – это последний шанс в этой жизни. Дальше – только мрачное, тоскливое и одинокое существование в холодной пустыне, где никто не услышит твой беззвучный крик. Это характерное для нашей «младенческой» части состояние, потому что у маленького ребенка еще нет опыта встречи новых людей, опыта рождения новых привязанностей. Та привязанность, которая есть или возникла, ощущается как единственно возможная. Понятно, почему тогда отвержение – это катастрофа. Рядом нет того, кто успокаивал бы и утешал, и это навсегда. Для взрослого человека отчаяние и горе достигают такого уровня тогда, когда в его собственной душе рядом с эмоционально напуганным младенцем нет взрослой, понимающей и поддерживающей части своего «Я». Именно поэтому одиночество становится непереносимым – ты сам себя бросил, это и есть настоящее одиночество, в отличие от ситуации, когда ты один/отвержен, но способен с сочувствием и состраданием относиться к своей боли, олицетворяемой этим внутренним младенцем.

Второй вариант переживания горя – когда утрачиваешь все-таки конкретного человека и конкретные отношения, а надежда на то, что в твоей жизни возможна любовь/привязанность (пусть и с другим человеком), сохраняется. Надежда эта сохраняется, если переживаешь себя как хорошего, пусть и страдающего, человека и в душе, рядом с болью, есть ресурс сочувствия к себе. И это сочувствие выражается не через «да ладно, другого найдешь» или «он/она тебя недостойны» – такое «утешение» возвращает нас в ярость и отрицание значимости утраты. Сочувствие и жаление здесь выражается через «я вижу, что тебе больно и ты плачешь, я побуду рядом и обниму тебя». Несказанно повезло тем людям, у которых родители именно так обходились с болью своих детей – в результате в душе рождается тот самый «взрослый сочувствующий Я», сотворенный из таких родительских реакций.

И только в присутствии такого взрослого сочувствующего человека (внутри или вовне) мы можем тогда разрешить своему младенцу плакать и слезами омывать боль утраты значимых отношений или надежду на них. Ничего специально делать не надо – не зря же есть такое выражение, как «работа горя». Утраченный объект постепенно удаляется и растворяется в прошлом, а мы получаем возможность смотреть дальше вперед. Горевание не распределено равномерно – оно приходит волнами, сменяясь некоторым успокоением. Иногда мы возвращаемся в ярость и гнев, и снова присутствие сочувствующего и принимающего взрослого, который нас не осуждает за это, а относится как к нормальному процессу, позволяет снова возвращаться к прерываемому процессу горевания. И горе сменяется легкой печалью, которая в некоторых случаях не уходит никогда, но не является тягостной. Печаль – как напоминание нам об утратах и о ценности той жизни, которая есть сейчас.

Глава 2.14. Мягкий шепот нежности.

Когда я сел писать о нежности, то внезапно осознал, что об этом прекрасном переживании я вообще не читал психологической литературы. По крайней мере, я не видел ни одной специально написанной психологами статьи про нежность, ни популярной, ни научной. Так, вскользь она упоминалась, но чтобы делать акцент на нежности. А жаль. Тема нежности очень редко звучит в психологическом пространстве – все больше про агрессию, ненависть, злость, отвращение и другие подобные состояния. И это при том, что нежность – одно из наиболее полных и ярких переживаний, которые люди могут испытывать друг к другу (не только мужчины и женщины, но и друзья, родители и дети.). Нежность – это порог любви и одновременно ее очень важная составляющая.

Попытавшись словами определить, что же такое нежность, я столкнулся с затруднением – определение упорно ускользало, никак не желало облекаться в слова и формулировки, все время переходя в переживания и чувства, не поддающиеся четкой формализации. Махнув рукой на слова, вспоминаю-погружаюсь в это состояние. Нежность – это желание обнять, способность чувствовать дыхание и биение сердца той, с которой стоишь. Смотреть в глаза прямо и совсем не тяготясь этим долгим контактом взглядов. Это теплое, бархатное чувство тихой радости, затопляющее грудь, чуть сдавливающее дыхание и заставляющее дышать глубже. Это открытость – в нежности человек светится изнутри, в нем нет обычного оборонительно-настороженного напряжения в теле. Отсюда – чуткость к малейшему движению тела, легкое поглаживание, трепет. Нежность – это ощущение хрупкости другого, стремление обходиться с ним максимально бережно. Нежно держать что-то – значит, бережно. Нежные слова – это слова о ценности другого для меня. У меня много нежности к моим детям, и особенно к маленькому сынишке Ярику, которому три годика, он кажется таким уязвимым и беззащитным в своей наивности и открытости миру.

Кажется, возникает ясность в сознании, поймал. Нежность в первую очередь – переживание хрупкости и уязвимости другого и вытекающее из этого бережное отношение к нему. Поэтому нежность не является переживанием высокой энергии, она гармонична и тиха, притормаживая все остальные страсти. Переживание нежности требует мягкости, но не является синонимом слабости.

Мужская нежность.

И здесь возникает камень преткновения для многих мужчин. Нежность отвергается ими, потому что она невозможна без уязвимости и отказа от ролевой игры, в которой мужчина – каменная стена, уверенный столп, которому нет дела до этих «телячьих нежностей». Причем речь идет не только о нежности по отношению к женщине. Я как-то слушал историю мужчины, который любил повозиться со своей двухлетней дочкой, «понежиться» с ней, но только без свидетелей – как только кто-то заходил в комнату или в дом, он сразу же отстранялся и делал безучастный вид, повергая малышку в растерянность и обиду. Быть нежным и дурашливым со своей малышкой – стыдно для этого мужчины.

Нежность, в которой пытаешься сохранить себя как «твердого», превращается в покровительственное отношение – то, во что мужчины, как правило, нежность к женщине и трансформируют. Но в нежности невозможно быть твердой опорой, поддержка через нежность – это мягкая подушка под голову, а не жесткий настил на полу. Место отрицаемой и вытесняемой нежности к женщине заполняет сексуальное возбуждение, вожделение как единственное сильное переживание, направленное на женщину. Однако если в нежности другой человек переживается как значимый субъект, то в возбуждении происходит объективация, превращение другого в объект, вещь. Вспыхивающая страсть к малознакомой женщине объективирует ее, ею хочется овладеть, и она по сути своей в сознании «жаждущего» мало отличается от вещи.

У многих мужчин нежность и вожделение раздваиваются, и к одной женщине испытываешь нежность, а к другой – сильное и агрессивное влечение, в котором нет дела до чувств и переживаний объекта этого влечения. Зрелое, сформированное эротическое чувство соединяет нежность и страсть в единый поток, от которого и сносит крышу. Раздвоение этого потока в одном из крайних своих проявлений приводит к «комплексу мадонны-блудницы», когда одни женщины – «для любви», а другие – «для секса». Соединение возбуждения и нежности приводит к тому, что от возбуждения к нежности переходит активность, а от нежности к возбуждению – забота о партнере, что формирует любовь. Нежность к женщине, если дать ей свободно развиваться и выражать, начинает сопровождаться эротическим чувством, которое, если его опять-таки не тормозить, может перетечь в возбуждение (связанное с переживанием интимности и близости), и это возбуждение основано на более прочном основании, чем вожделение к женщине, к которой не испытываешь нежности.

Один из моих собеседников-мужчин сказал про свою девушку: «Мне нравится с ней общаться, но у меня почти нет сексуального желания…» – «А какое желание тогда есть?» – «Хочется бережно обнять ее». – «А чувствуешь что, когда хочется обнять ее?» – «Какое-то чувство очень теплое. Она такая ранимая, теплая. И странно – когда я об этом вспоминаю, у меня возникает желание…».

Если нежность – это что-то недостойное настоящего мужчины, то как реакция на это ощущение возникает стыд. Нежность основана на привязанности, и если привязанность пугает и ассоциируется с потерей свободы, то реакцией на ощущение нежности может быть смутное беспокойство, корнями уходящее в страх. В обоих случаях от нежности можно «защититься» при помощи обесценивания или этого чувства, или партнера. Происходит обеднение эмоционального контакта с женщиной, и я однажды услышал от одного мужчины грустное признание: «Я не знаю, что делать с женщиной, кроме секса». Как будто с женщиной нельзя говорить о волнующих тебя темах, нельзя быть расслабленным с ней, нельзя обращаться за поддержкой в трудные минуты, оказывать ей помощь самому (и чувствовать себя при этом сильным и нужным). Женщина-объект, который к тому же может мешать своими чувствами – на них нужно как-то реагировать. (впрочем, про привязанность – это отдельная большая тема).

Нежность позволяет выйти за собственные границы, являясь одним из переживаний, направленных на преодоление изначального, экзистенциального одиночества людей. В этом ее огромная сила и, как обратная сторона, слабость. Когда нежности слишком много, другой человек снова превращается в объект, на которого изливается такое количество теплых чувств, что уже хочется отстраниться, защищаться, и возникает раздражение, переходящее в злость на то, что его уже не видят. Это уже прелюдия к полному слиянию, превращение нежности в нечто иное, когда состояние другого человека неважно, а значение имеет только свое собственное желание выражать и выражать накопленные чувства, игнорируя ответную реакцию. Одного человека в детстве просто-таки насиловали этой «другой нежностью», требуя, чтобы он целовал свою тетю, которая хватала в свои объятья племянника и долго его не выпускала, игнорируя его желание отстраниться. Взрослые своими действиями буквально настаивали: ты маленький, ты – наша игрушка, твоя функция – дать нам возможность переживать приятные чувства. Таким образом, нежность может переродиться в насильственное удержание человека в роли хрупкого и маленького – потому что у тех, кто так делает, не удовлетворена потребность в заботе о ком-то.

Нежность без слияния – это взаимное переживание, при котором я чувствую своего партнера и отзываюсь на его движения, даже если это движение – отстранение. Там, где возникает слияние, нежность трансформируется в другие переживания. Например, в умиление, для которого вообще неважна реакция того, на кого направлено это умиление: от тисканья малыша, которого это уже достало, до перепуганного животного, которого передают из рук в руки с «мимимишечными» переживаниями. «Раз мне это нравится и я чувствую такие хорошие чувства, то и ты, объект моих чувств, должен радоваться и чувствовать что-то похожее».

Отдельная история – это нежность мужчин друг к другу. Она не окрашена сексуально, но тормозится значительно больше, чем нежность к женщине. Все эти грубоватые объятья, толчки в плечо, рукопожатия с предварительным размахом руки, постоянные «подколки» друг друга – все они могут маскировать ту самую нежность, которую невозможно выразить прямо. А сложно не только потому, что это ассоциируется с женственностью или гомосексуальностью у гетеросексуальных мужчин, но и потому, что очень мало опыта нежности со стороны своих отцов. Мамы могут любить и ласкать своих ненаглядных мальчиков, а отцы часто сдерживают свои переживания по отношению к сыновьям, чтобы не «вырос мягкотелым». К чему эти «телячьи нежности». И получается выразить свои чувства только через неуклюжие объятья или замечания-похвалы – если вообще получается. С дочками проще получается.

А потребность быть нежным и в нежности – она остается. «Нерастраченная нежность» – это не что иное, как потребность в любви. В том, чтобы я был ценностью для другого, и чтобы со мной обращались как с ценностью, а значит – бережно, трепетно, нежно. И в том, чтобы у меня в жизни были люди, чье существование переживается как важное и ценное для меня, это такое удовольствие – нежно заботиться о том, что ценно для меня, и видеть, как откликается другой человек на мою заботу. В конце концов, мы вовсе не так уж и неуязвимы и «противоударны», как кажется со стороны.

Глава 2.15. Привязанность и любовь.

Мой страх, который с самого детства присутствовал в душе, – это страх того, что ребята, с которыми я установил близкие, хорошие отношения, после какого-то времени разлуки (месяц-другой) обо мне забудут. Нет, лицо и имя они помнить будут, однако я не вызову в их душе никакого волнения, никаких переживаний, никакой радости. Мой образ в их сознаниях легко выветрится, эмоции испарятся – и при новой встрече меня ожидает холодный, отчужденный взгляд, означающий «ну и что, что когда-то были близки? Ты никто для меня». «Рад тебя видеть!» – излучаю счастье я. – «Ты? А, ну ладно» – холодным душем они. И ты отшатываешься, такой нелепый, глупый, словно не понимающий каких-то крайне важных вещей про взаимоотношения – то, что знают те, кто смотрят на меня так отстраненно.

Нуждаться в ком-то и, открывшись в этом, обнаружить, что тот, кому ты открылся, совсем не откликается на тебя – жуткое переживание детства, перекочевавшее в более взрослую жизнь. Как защититься от этого? Наиболее «эффективной» для меня реакцией было – стать холодным, заковать себя в броню иронии и отстраненной приветливости. Не показывать привязанность – а то еще в глупом положении окажешься. Пусть рискуют другие. И хорошо, что в моей жизни были те, кто не боялись рисковать и прямо мне радовались – я тогда «оттаивал». А если второй боится того же самого? Вот и оставались вдвоем в одиночестве, страшась хоть как-то проявить тепло, рождающееся при виде знакомого лица. Уж слишком страшила перспектива столкнуться с холодными глазами.

В более взрослом возрасте это трансформировалось в трансляцию образа тотальной устойчивости. Я все переживу. Я справлюсь. Я не особо нуждаюсь в откликах на себя. Да, я о чем-то переживаю, но, право, это не стоит того, чтобы сильно из-за меня переживать. И сами свои переживания я буду «приглушать», выражать сдержанно, а то не дай бог люди почувствуют, что мне нужна их поддержка. Я и до нынешнего дня иногда сталкиваюсь с тем, что этот образ транслирую окружающим – несмотря на годы, связанные с психотерапией. И если один на один из этого образа нередко проступаю совсем другой «я» – теплый, радующийся, нежный, сомневающийся, растерянный и нуждающийся, – то в группах, под сразу несколькими взглядами гораздо безопаснее оказывалось завернуться в «я справлюсь/справился сам». Как-то на одной терапевтической группе я, нуждаясь в откликах на себя и свою работу, говорил-говорил сам за себя, не давая в итоге никому высказаться. Только-только кто-то открывает рот, чтобы высказаться, как я, не выдерживая этого напряжения, начинал говорить сам. Избегая возможного отвержения, я избегал и возможного принятия. Нейтральная, серая, одинокая пустошь между теплыми огнями и ледяной пустыней.

Мои переживания так или иначе кружились вокруг состояния, название которому нашел только в более взрослом возрасте. Это привязанность – ощущение психологической связи между людьми. Она основана на пережитом и – что очень важно – разделенном совместном эмоциональном опыте. Одна из важнейших наших эмоциональных потребностей, биологически запрограммированная и проявляющаяся уже с самого рождения, – это потребность увидеть свое отражение в другом, почувствовать, что другой человек реагирует на нас, распознает и разделяет наши переживания. Когда мы вместе смеемся над чем-то – мы создаем связь. Когда вместе молчим и смотрим на звездное небо или слушаем прибой, и оба знаем, что нам хорошо так, мы тоже создаем связь. Совместное увлеченное обсуждение какого-то фильма – такое же действие по созданию эмоциональной привязанности, как и, например, секс – и оно может быть даже более существенным делом, если секс – холодный, механический, эмоционально не включенный.

Привязанность рождается именно из совместного разделения переживания, а не из простого пространственного соседства или совместных действий. Поэтому далеко не все одноклассники/одногруппники поддерживают связь друг с другом после окончания школ или вузов. С кем-то получается – это значит, что за годы совместной учебы у нас были моменты, когда мы отражались друг в друге, разделяли разные чувства, участвовали в жизнях друг друга. «Мне не все равно, что происходит с тобой» или «когда ты что-то переживаешь, я не остаюсь равнодушным».

Почему-то привязанность между взрослыми очень часто связывают с романтической любовью, хотя она, привязанность, – фундамент любых неделовых отношений между людьми. Даже с Богом – ощущение божественного присутствия рядом очень важно для любого верующего, а ад некоторые современные богословы объясняют как раз как отлучение от ощущения божества рядом, как молчание небес – ты кричишь, и никто не откликается на твой зов. Да, отношения между людьми могут завязываться на основе проекций, фантазий, вымысла – но поддерживаться они могут, только если какая-то толика переживаний разделяется (или хотя бы создается иллюзия этой разделенности). Отсутствие обратной связи губительно для привязанности (хотя не помеха для зависимости, к сожалению). Родители или партнеры, практикующие игнор и бойкот как способ давления, максимально разрушают привязанность детей и своих партнеров – сильнее, чем если бы это были активно-агрессивные действия.

Для рождения привязанности между ранее незнакомыми людьми достаточно обнаружения чего-то общего. Иногда это совсем иллюзорные вещи – такие, как землячество, выявленное где-то в чужой стране, или еще какая-то случайная общность (особенно в чуждом окружении). Кстати, один из известных приемов манипуляторов и мошенников как раз в этом и заключается: найди что-то общее, и тогда человек будет тебе доверять больше и расслабится. Например, рядом с ветераном какой-нибудь войны притворись, что ты тоже ветеран (если позволяют внешность и возраст)… Но что происходит потом? Почему с одними людьми мы можем встретиться через год-три-пять – и словно не было этих лет, и заново поднимаются чувства, и они текут в обе стороны, поддерживая связь, а с другими людьми, даже если разлука незначительна, приходится постоянно словно заново возобновлять общение? Вчера было тепло и уютно, а уже сегодня человек отчужден, разговор не клеится, и не знаешь, как к нему подойти?

Какой бывает привязанность.

Способность к привязанности у нас разная, увы. И способность выдерживать разлуку – тоже. Если у меня получается после общения с кем-то сохранить его теплый, эмоциональный образ в своей душе («создать внутренний объект», как сказал бы психотерапевт) и одновременно верить в то, что уже мой хороший эмоциональный образ остался в душе другого человека и он рад его сохранить в себе – тогда у меня надежная, устойчивая привязанность, и наши образы оживают друг в друге, как только мы видимся вновь. Выдерживать долгую разлуку (даже если скучаешь) можно только так – потому что близкий все равно остается в душе, и греешься пусть не от жаркого пламени, но от долго переливающихся искорками углей.

А если я сохраняю этот теплый образ другого, но совершенно уверен в том, что другой уже забыл обо мне, что ему совсем неважно, что было между нами? Что его чувства, рожденные в нашем общении, почти моментально выветриваются, даже не оставляя послевкусия? Мне будет больно от этого, и я стану тревожно-зависимым в своей привязанности. Мне нужно будет постоянно «подновлять» свой образ в душе другого человека, постоянно ему напоминать о себе – чтобы не забыл. Подкидывать дров – а то угли сразу же станут золой… Каждый знак внимания возбуждает радость – помнит, не равнодушен/а. Но проходит совсем немного времени. Меня же легко забыть.

Если эту мнимую/реальную неравноценность важности друг друга человек переносит особенно тяжело, то тогда проще отсечь саму потребность в близости. До конца этого добиться невозможно, если только вы не обладатель антисоциального личностного расстройства. Тогда получается избегающе-отвергающая привязанность – я с тобой, но не слишком погружаюсь в отношения. Твоя потребность во мне – «навязчивость». Я пугаюсь «излишней» близости, не подпускаю, скрываю уязвимость и – самое главное – скрываю потребность в тебе. В твоем присутствии. В разговоре, в прикосновении. «Я скучаю по тебе» – это невозможные слова, и если они даже вырываются, то только от большого отчаяния. Я не могу сохранить светлый образ тебя в своей душе – и не верю, что мой сохраняется в тебе, откуда ему взяться-то?! Подкладывай в огонь дрова сама. Но я буду у огня – он мне тоже нужен, только не скажу об этом ни в коем случае.

И наконец, можно терзаться как раз между этими двумя крайностями, тревожной зависимостью и избегающим отвержением – тогда это тревожно-избегающая привязанность. Я хочу быть с другим, когда его рядом нет, его образ и эмоции, связанные с ним, яркие и светлые, но как только он оказывается рядом – все меркнет, сменяясь на страх, что вот теперь-то ты во мне разочаруешься, что чем ближе мы стоим друг к другу – тем больше шансов разочароваться. Не тот запах, неправильная родинка, не те слова, не те мысли, не то чувство юмора. И все – образ другого сметается ужасом, и ты холоден, и уже мучаешься общением и думаешь: «Когда же все это закончится?».

Конечно, с разными людьми – по-разному. Если вам тепло с кем-то, вы стремитесь к сближению, а он или она, радостно принимая ваше тепло, практически не делают шагов навстречу – впору засомневаться в том, что чувствует по отношению к нам другой. А то и в себе: «а то ли я делаю, может, со мной что-то не так?» Ведь обратная связь, обмен – основа привязанности. А он или она, может, и рады бы сделать шаг вперед, но в душе у них ужас от того, что на самом деле ваше тепло – фикция, мираж, который развеется, как только признаешься «мне хорошо с тобой»… Так и получается, что с одними людьми мы уверены, а с другими – при всем нашем желании – все время грызет червь сомнения «а я тебе – важен?».

Множество хороших знакомств, замечательных дружб и любовных пар так и не родилось, потому никто так и не решился сказать «нам было хорошо тогда-то и тогда-то, я скучаю по тебе/ по вам – давайте встретимся снова!». Или кто-то мог сказать это, а у второго не хватило смелости сказать: «да, мне тоже было хорошо. Давай увидимся.» Вместо этого страхи: «а вдруг для него/нее это было не так важно», «чего я буду людей отвлекать от важного дела» и так далее. Да, есть грань между привязанностью и отчаянно-зависимой потребностью (которая характеризуется ненасытностью в контакте) – но исходная точка и там, и там одна. Прочная привязанность устанавливается там, где оба человека делают шаг навстречу друг другу. И не обязательно это любовь. Теплая и открытая симпатия к кому-то, основанная на опыте общения с этим человеком и без потребности развивать отношения, – тоже привязанность. «Мне хорошо на таком расстоянии друг от друга, я тебя чувствую – ближе не хочу, но отодвигаться подальше тоже. Так тепло».

Любовь.

За привязанностью, кстати, есть еще одна ступенька отношений – любовь. В привязанности я нуждаюсь в ком-то, и у меня есть потребность получить отклик, обратную связь на себя. В любви я сам делюсь, я отдаю. Маленький ребенок щедро берет в своей привязанности – зрелый взрослый может еще и давать в своей любви, потому что ему есть чем поделиться.

Год за годом я привыкал (и продолжаю привыкать) к ощущению, что я откликаюсь в других людях. Что мой образ – уж какой есть – не растворяется, а остается в эмоциональной памяти людей разными чувствами – нежностью, злостью, радостью, удивлением, интересом, уважением. И я сохраняю – разрешаю себе сохранять – образы других людей. Разрешаю себе скучать. Радоваться тому, что они, мои друзья, знакомые, коллеги – спустя какое-то время, появляются снова – и сохраненные образы оживают, соединяя в единую связь прошлое и настоящее наших отношений. И тогда тревоги меньше, а места для других людей – больше. И расставание порождает не тоску, а светлую грусть. В мире, пронизанном светлыми нитями, в котором во тьме тлеет множество угольков, из которых можно снова разжечь огонь, жить намного проще, чем в том, котором среди мрака горит только один костер. Важно только не прятать от других свой.

Итак, привязанность лежит в основе того, что мы называем любовью. Я обычно редко использую это слово, потому что фраза «я тебя люблю» на практике может означать что угодно – от «ты мне очень нужна, чтобы я не чувствовал себя одиноко» до «я к тебе нормально отношусь, а за это ты мне должна вот это и вот это». Иногда под любовью понимается полное, тотальное и безоговорочное принятие любых особенностей партнера (или самого себя), однако такое понимание любви для меня отдает фальшью, потому что даже самые замечательные и любящие матери периодически устают от своих младенчиков, которые и черт характера-то не имеют, – а все равно невозможно их любить так же ровно и гладко, как их младенческая кожа. Что уж говорить-то о принятии таких неоднозначных, сложных и с большой жизненной историей людях, как мы-взрослые.

Еще один аспект путаницы с любовью – это смешивать «лучшее» и «любимое». А ведь это совершенно разные измерения – можно быть любимым, но не лучшим, и наоборот. Но очень часто растущие дети слышат или чувствуют совсем иное. «Ты будешь любимым, если только станешь лучшим», «любить можно только лучшее», «любят за успехи, а успех – это стать первым». Взрослые тогда напоминают команду болельщиков, которая стоит с транспарантами и кричит легкоатлету-бегуну, лидирующему в забеге: «Петя! Петя! (или Лена! Лена!)». И когда наш бегун пересекает финишную ленту, все сбегаются к победителю и делают селфи, папа-мама гордо говорят «о, это мой ребенок, смотрите!», и все счастливы. Но не дай бог вам прибежать вторыми. Транспаранты быстренько свернут, родственники сделают вид, что вообще они не знают никого Петю, а папа-мама в лучшем случае быстро уведут Лену переодеваться, пряча глаза как от нее самой, так и от окружающих. Так рождается ужас, от которого люди могут бегать всю жизнь.

И вот один из этих людей, которые вечно прибегали вторыми, меня и спросил: «я знаю, что значит лучший=любимый. А как это просто любимый? Как можно любить человека, который не успешен, не первый во всем? Головой я понимаю, но никак не могу почувствовать». Наша «лучшесть» рождает восхищение (которое часто путают с любовью), а из чего рождается любовь?

Любовь для меня лучше всего выражается через фразу «хорошо, что ты есть». То есть меня радует сам факт твоего существования в этом мире, он становится светлее и уютнее с тобой. И это «хорошо, что ты есть» рождается не из восхищения «о боже, какой ты крутой!», а из совместно разделенных переживаний. Когда я радуюсь чему-то и вдруг обнаруживаю, что это радует и другого. Когда вы вместе смеетесь над чем-то, и ты вдруг понимаешь: блин, а мы смеемся над одним и тем же, надо же – такая странная штука! Когда мы можем разделить горе, сидя рядом и не пытаясь заткнуть его неловким и нелепым «ну, все будет хорошо». Когда плачете вместе… Она рождается из мурашек, бегущих при прослушивании любимой песни, и ты видишь – не у тебя одного они… А еще она может рождаться из благодарности, отклика на заботу (может и не родиться, но без нее – никуда).

«Хорошо, что ты есть» не бывает безусловным, но условие для любви – не ослепительно-снежная и холодная вершина Эвереста успеха, которую таскаешь с собой в мешке, а способность делиться своими переживаниями с другими и откликаться на них, когда ими поделились с нами. И этому можно научиться. Мне кажется, это дает надежду даже для тех людей, которые в своем детстве сталкивались с пренебрежением и холодностью со стороны родителей и других близких людей.

Приходя на психотерапию, люди нередко ставят перед собой задачу «нужно полюбить себя!». Да, это расхожий штамп, игнорирующий к тому же то, что «нельзя вот так взять и полюбить себя». Равно как невозможно поступить в соответствии с такой же популярной фразой «если хочешь быть счастливым – будь им!». Как отмечал Виктор Франкл, счастье – это побочный продукт жизни человека в соответствии с его ценностями и смыслами. То есть цель – обретение смысла, а не счастье. Так вот, любовь – тоже приложение, а не цель.

Любовь, как я уже отметил, рождается в глубоких, интимных отношениях людей. Любовь к себе рождается как следствие глубокого знакомства с собой. Чем поверхностнее, чем хуже знаешь себя, тем быстрее готов согласиться с чужими словами о себе, быстрее поверишь в клевету о себе или навесишь ярлык. Чем лучше проникаешь в собственные мотивы, переживания, чем больше впечатляешься собственным прожитым опытом, тем больше шансов для рождения любви. Любовь не равна тотальному одобрению или восхищению. Просто когда видишь и чувствуешь, как ты рос, как познавал мир, как пугался при столкновении с его угрозами, как горевал при утратах, как радовался его красоте, как изобретал способы сохранить себя и самоуважение в трудных обстоятельствах, как терпел поражения в этих попытках, когда все это видишь и переживаешь, очень трудно остаться к себе самому равнодушным. Любовь может родиться из возможности разделить со значимыми людьми или с самим собой свои поражения и победы, сочувствовать собственному горю и радоваться победам и обретениям. Тогда и вопрос не возникает «а за что любить себя?». Да не за что, в общем-то. Любовь вообще не о том, «за что».

Глава 2.16. Опыт близости.

Часто вместо слова «любовь» я использую «близость». Тоже на самом деле очень не конкретное слово, которое каждый наполняет своим содержанием. Но мне нравится в нем указание на дистанцию: близкий человек – это тот, кто рядом с нами (в физическом или психологическом смысле). Далеко не всех наших друзей и родственников мы можем назвать близкими людьми – только тех, кто нам очень дорог, общение с которыми вызывает у нас сильные и преимущественно положительные эмоции. Мы стремимся обрести близость в отношениях, но она, к сожалению, часто не возникает или утрачивается с годами. Близкий и родной – вовсе не синонимы, и совершенно нормально, что некоторые родные люди – не близкие для нас люди, потому что психологическая близость не создается при помощи постоянного присутствия людей рядом.

Кто-то жалуется, что «быт заел» или рутина убила отношения, кто-то обвиняет во всем партнера – или самого себя при помощи пресловутого «дело не в тебе, дело во мне». Кто-то вспоминает о том, что «любовь живет три года». Или, бывает, встречаешься со старым другом после долгой разлуки – и обнаруживаешь, что разговаривать уже не о чем, что-то безвозвратно ушло из отношений.

Редко можно увидеть двух пожилых людей, которые идут вместе и ты чувствуешь – они нежно и трепетно относятся друг к другу. Чаще бывает иначе: чувства постепенно выцветают и вымываются из души, оставляя только привычку, усталость или одиночество.

Как счастливым людям удается сохранять не просто отношения, но и близость? Как вообще создается близость в отношениях? Ведь в начале знакомства ее не было, она рождается постепенно, из опыта общения. Чему учат долгие близкие отношения?

Для начала они учат тому, что такое близость. Близость – это возможность глубокой эмоциональной включенности в отношения при сохранении собственного «Я»: контакта со своими потребностями, эмоциями, мыслями – и свободы их выражения в отношениях. Обобщая свой опыт многих психотерапевтов и свой – профессиональный и личный – я сделал для себя четыре наблюдения, которые касаются близких отношений.

Наблюдение первое. Дистанция может быть разной.

Близость расположена между двумя крайними полюсами – слияние и отчуждение. В слиянии у меня могут быть волнующие переживания тепла и безопасности, но я теряю контакт со своими чувствами, потому что «я – это ты, ты – это я». Во имя этой иллюзии полного единства в жертву приносится все, что может ее нарушить, – наши потребности или эмоции, которые идут вразрез с потребностями и эмоциями партнера. Конечным итогом слияния являются скука и утрата свободы.

Отчуждение, другой полюс, – это сохранение ощущения свободы своего «Я», но… при отсутствии глубоких эмоциональных отношений с другим человеком. Мы поддерживаем поверхностные контакты, а если возникает риск сильно погрузиться в чувства – сбегаем или отталкиваем партнера, потому что боимся утратить свободу. Мы не умеем сохранить ее, когда психологическая дистанция уменьшается.

Близость – это своего рода танец между двумя полюсами, способность регулировать дистанцию. Бывает, что хочется прижаться друг к другу и забыть о том, что мы разные. Или долго-долго идти, взявшись за руки. Но бывает и так, что хочешь быть один, наедине с собой, и тогда отпускаешь руку и на какое-то время отдаляешься. Признание этой пульсации, этой смены дистанции, – важное условие близких отношений.

Это нормально и естественно – иногда уединяться и отдаляться, иметь свои интересы, никак не связанные с жизнью партнера. Близость утрачивается, если стремишься абсолютно все разделять с другим – или же когда разделять совершенно нечего.

Наблюдение второе. У нас нет права требовать, чтобы другой изменился.

Еще один важнейший аспект близости – отказ от попыток изменить партнера. Именно это – отказ от попыток изменить – я называю принятием. Мы можем только просить о чем-то, но никак не требовать, чтобы друг или любимый человек стал другим. Отказ подстраиваться, меняться ради партнера тот может воспринять как неуважение или отвержение – но неуважением является как раз требование «стань другим, стань лучше, стань как я».

Нам это дается тяжело по одной причине: пока мы не в состоянии принять самих себя, таких далеких от идеала, нелепых, нерациональных (список можно продолжать до бесконечности), – мы не сможем принять другого. Всякая война с другим – это отражение внутренней войны с самим собой во имя лучшей версии себя.

Но важно также отделять требование к другому, чтобы он изменился, от требования, чтобы этот человек не делал с вами то, что вам не хочется. Второе требовать – естественно и важно.

Наблюдение третье. Никогда не пытайтесь понять поведение другого человека без его участия.

Пробелы в восприятии другого человека все равно восполняются – или при его помощи, или при помощи наших фантазий. И самая популярная фантазия: «может, это я как-то виноват или причастен к тому, что он так ведет себя по отношению ко мне?» В этом можно плутать хоть всю жизнь, так и не приблизившись к ответу.

Или человек помогает нам понять себя, или нет (речь сейчас не о психологах и клиентах). Если не помогает, не пытается объяснить что-то – вы бессильны. Если объясняет при помощи «все нормально», «ничего не случилось» – придется принять то, что человек не хочет с вами о чем-то говорить. А значит, не ваша вина, если вы что-то не поняли, не узнали, не догадались, не услышали.

Опирайтесь на то, что вам говорят, а не на то, что вы решили, о чем «на самом деле» вам хотят сказать. Например, «что случилось, дорогая, ты сама не своя» – «ничего не случилось». А потом претензия, что «как ты не догадался, черствый чурбан?» – ну, придется побыть доверчивым человеком, который верит тому, что ему говорит близкий. Ничего же не случилось, верно? Не пытайтесь проникнуть в чужую душу, если вас не хотят пускать туда по доброй воле – придется принять, что вас туда не хотят пускать.

Это касается и ситуаций, когда мы – в роли «понимаемых». Если хотим быть услышанными – придется говорить. Если мы молчим – пробелы в восприятии нас самих все равно заполняются фантазиями тех, кто смотрит на нас. И мы можем очень сильно удивиться, ознакомившись с образом себя, с которым люди находятся в отношениях. Но если мы молчали – странно обижаться на то, что люди о нас фантазируют «неправильно».

Наблюдение четвертое. Чужие чувства всегда ценны.

Условием близости является признание ценности любых переживаний и чувств партнера, даже если ты их не разделяешь. «Не переживай из-за пустяков», «это ерунда», «чего ты истеришь», «надо быть спокойным» и прочее, и прочее – мы все слышали немало слов, обесценивающих чувства. Но если близкий человек переживает – значит, для него это не пустяк. Попытка отрицать его чувства – верный шаг в сторону распада отношений.

Мужчины чаще боятся сильных негативных эмоций. Им кажется, что такие эмоции ведут к исчезновению привязанности. Но привязанность – это как раз уверенность в том, что наши слова, действия, эмоции могут не понравиться партнеру, но при этом не станут угрозой для отношений. Главный вопрос привязанности и близости: ты со мной?

Даже когда ты злишься на меня – ты все еще со мной? Ты выдержишь мой гнев, мой стыд, мое горе, мою тоску – или мою радость? Будешь рядом или сбежишь – в компьютер, в работу, в алкоголь, в детей, к друзьям, к возлюбленным?

Если мы близки, то, что бы ни происходило между нами, нам хватит мужества смотреть друг на друга и говорить о том, что на самом деле происходит в наших отношениях. Да, мы можем злиться друг на друга – но не унижать друг друга. Потому что мы остаемся рядом, вместе.

Что для этого нужно? Со временем становится понятно, что условие близости с другим человеком – это теплые, поддерживающие, близкие отношения с самим собой. Наши отношения с другими – отражение того, что происходит внутри нас самих. Не случайно же эта глава – последняя в книге. Пройдя путь от функционального к эмоциональному отношению к себе, познакомившись со своими потребностями и эмоциональными реакциями, увидев в себе самом человека, с которым интересно познакомиться, – мы становимся людьми, которым подлинно интересны другие. И кстати, совсем не обязательно ждать момента, когда мы достигнем в самопринятии совершенства – его никогда не будет. Никогда не поздно начать интересоваться собой и другими в любой момент нашей жизни. В конце концов, мы, наша личность – это бесконечный процесс развития и изменения, а не некая застывшая форма, к которой нам «положено» стремиться.

Счастье – не в том, чтобы стать лучше или получить больше, а в том, чтобы услышать и обрадоваться самому себе.