О чем рассказали «говорящие» обезьяны: Способны ли высшие животные оперировать символами?

Возможен ли диалог двух шимпанзе?

С. Сэвидж-Рамбо в роли Фомы неверующего.

К середине 70-х годов ХХ века исследования вербального поведения обезьян обогатились новыми подходами. Начался пересмотр и переосмысление того, что же на самом деле лежит в основе поведения обезьян, обученных языку-посреднику. Это проявилось и в разработке новых способов формирования языкового поведения обезьян, которое строилось теперь на существенно другой основе, но с учетом всех плюсов и минусов предыдущих программ. Не менее важно, что к этому времени Д. Рамбо и его тогдашняя сотрудница С. Бойзен обычными методами экспериментальной психологии получили данные о способности шимпанзе к обобщению и символизации. Наряду с этим появлялись все новые результаты исследования разных сторон поведения антропоидов. Ключевая фигура этого этапа исследований — д-р Сью Сэвидж-Рамбо.

Нужно отметить, что Г. Террес был не единственным скептиком среди исследователей «говорящих» обезьян. По мере накопления материала к трактовке их поведения относились более строго. Однако теперь речь шла не об огульном отрицании умений Уошо и других обезьян, а о том, чтобы глубже проанализировать их поведение. К категории такой, вполне разумной критики относятся замечания одного из участников «Проекта Уошо» — глухого тренера, для которого амслен был единственным «родным» языком. По его мнению, сотрудники, овладевшие амсленом только в связи с этой работой, недостаточно критично оценивали поведение обезьяны и нередко слишком щедро приписывали коммуникативное значение случайным почесываниям, похлопываниям и другим движениям животного.

Одним из таких скептиков оказалась и С. Сэвидж-Рамбо, которой впоследствии предстояло получить, может быть, самые убедительные доказательства того, что языковые способности шимпанзе, особенно бонобо, действительно приближаются к человеческим. По ее мнению, задачей очередного этапа исследований должен стать перенос акцентов в их тематике. В одной из статей, опубликованных в соавторстве с Д. Рамбо (SAVAGE-RUM-BAUGH, RUMBAUGH 1978), эта задача была сформулирована следующим образом: «Экспериментаторы должны перестать искать внешнее сходство между возможностями детей и человекообразных обезьян и перейти к изучению когнитивных способностей, которые лежат в основе процесса символизации» (с. 269). Именно этому и был посвящен ее первый проект, выполнявшийся при участии Шермана и Остина.

Прежде всего скажем несколько слов о том, с чего начиналась работа Сэвидж-Рамбо. Первоначально она готовилась к карьере детского психолога. Этот выбор отчасти был обусловлен особенностями ее биографии — она была старшей в семье из 7 детей. По ее словам, это нередко помогало ей и в работе с шимпанзе: у нее был обширный материал для сравнения. С «говорящими» обезьянами Сэвидж-Рамбо впервые столкнулась в 1970 г., когда после окончания учебы стала ассистентом кафедры психологии в Университете штата Оклахома, в Нормане. Роджер Футс, недавно переехавший туда же вместе с Уошо и начавший учить амслену еще нескольких обезьян, однажды привел на занятия Буи, которому было тогда чуть больше трех лет. Футс посадил его на стол и достал несколько предметов, в том числе шляпу, ботинок и несколько ключей на колечке. Он просил Буи называть эти предметы, показывая их по очереди. Все присутствующие были поражены, когда Буи стал складывать пальцы, называя каждый предмет на амслене. Хотя он и знал все названия, по-настоящему его интересовали только ключи. Ему хотелось поиграть с ними, и он постоянно делал жест «КЛЮЧИ», несмотря на то что не брал их. Наблюдая эту сцену, Сэвидж-Рамбо слегка засомневалась, действительно ли Буи понимает значение других жестов, с помощью которых он правильно указывал предметы, хотя ей было совершенно ясно, что уж слово-то «ключ» он понимает. Так впервые возникла одна из тем ее будущей собственной работы: насколько обезьяны понимают употребляемые ими знаки?

Буи поразил ее (как и остальных слушателей) своим поведением. Он спокойно сидел на столе перед аудиторией почти в сто человек и отвечал разными знаками на каждый предмет, показанный Роджером. Роджер заранее продемонстрировал аудитории все эти жесты, так что все сами могли видеть, что Буи почти не ошибается.

При виде того, как он это делал, как менялось выражение его лица, когда он бросал взгляд на собравшихся, начинало казаться, что это создание обладает такой внутренней жизнью, которую обычно признают только за людьми. Еще более впечатляющей и даже интригующей показалась Сэвидж-Рамбо сама природа взаимодействий между Буи и Роджером. Обладая большим опытом ухода за младшими братьями и сестрами, она имела четкие представления о поведении маленьких детей и о том, какими способами они общаются между собой до того, как научатся говорить. Общение Буи и Роджера вполне укладывалось в привычную картину, с той только разницей, что этот «ребенок» не был человеческим существом по своим физическим стандартам, тогда как его поведение было очень похоже на поведение ребенка.

Сэвидж-Рамбо пишет, что ее привел в психологию интерес к развитию поведения человека, в частности, к влиянию воспитания на формирование человеческого сознания и интеллектуальных способностей. Но когда она познакомилась с Буи, то решила согласиться на предложение Р. Футса поработать волонтером на Обезьяньей ферме, принадлежавшей доктору Биллу Леммону, специалисту в области клинической психологии. Ферму населяли около тридцати шимпанзе, несколько обезьян других видов, а также павлины, свиньи и разные другие животные. Это решение определило ее дальнейшую научную биографию.

В первое посещение Обезьяньей фермы Футс подвел Сэвидж-Рамбо к клетке, где находился Буи, и дал ей чашку с изюмом. Он показал, как добиться, чтобы Буи изображал жесты, которым его надо было научить. Человек должен был поднять со стола какой-нибудь предмет, а потом брать руки Буи в свои и складывать их соответствующим образом, чтобы жест соответствовал показанному объекту. Как только у Буи это получалось, следовало немедленно дать ему награду. В этот период Буи заучивал названия нескольких предметов, которые нужно было по очереди показывать в случайном порядке, а затем побуждать его сделать правильный жест. Это была в точности та же процедура, следуя которой Гарднеры учили Уошо, а Паттерсон — Коко и Майкла. Когда Сэвидж-Рамбо научилась легко складывать пальцы обезьян так, как нужно, ее попросили постепенно ограничивать помощь. Дальше нужно было ждать, чтобы Буи самостоятельно стал выполнять всё большую и большую часть работы и в конце концов изображал требуемый жест в любой момент, когда бы ему ни показывали предмет. Однако Буи не торопился оправдать ожидания исследователей, и похоже, пищевое поощрение было не слишком эффективно. Во всяком случае, дела пошли гораздо быстрее, когда в награду за правильный жест с ним начинали играть и возиться. Впоследствии Сэвидж-Рамбо очень активно применяла такое поощрение, и в доступном нам видеофильме есть несколько сцен, когда после удачного ответа они кружатся с Канзи по комнате, взявшись за руки и издавая (оба) радостные крики.

В процессе одной из таких игр обнаружилось, что Буи смог сразу понять совершенно новый для него указательный жест и точно выполнить обозначенную с его помощью просьбу — повторить только что проделанный им головокружительный прыжок. Этот эпизод произвел неизгладимое впечатление. Сэвидж-Рамбо решила, что нашла главное дело своей жизни и что это дело — человекообразные обезьяны. Помимо обучения Буи, Сэвидж-Рамбо много наблюдала за Уошо и принимала участие в работе с Люси. Благодаря пребыванию на Обезьяньей ферме она из первых рук освоила приемы обучения амслену и в дальнейшем могла судить об этом направлении работ не понаслышке.

При всем своем увлечении увиденным Сэвидж-Рамбо не всегда соглашалась с Р. Футсом в трактовке поведения обезьян при пользовании амсленом. Так, она считала, что во многих случаях они реагировали не на «слово» как таковое, а на весь комплекс стимулов, сопровождающих жест в том или ином контексте, и часто не могли расшифровать его без ситуационных подсказок. По ее мнению, Уошо временами не понимала обращенных к ней вопросов, если их задавали в непривычной для нее форме.

Критическое отношение Сэвидж-Рамбо к коммуникативной ценности высказываний обезьян укрепилось, когда на Обезьяньей ферме появился Панчо. Это было важное событие, поскольку он был первым бонобо — представителем относительно недавно открытого вида антропоидов, с которым оказалось возможным начать эксперименты. Они могли стать важным шагом в решении вопроса о биологических предпосылках речи, поскольку бонобо (Pan paniscus) считаются еще более близкими родственниками человека, чем остальные подвиды шимпанзе. Однако вскоре выяснилось, что Панчо — не настоящий бонобо, а один из встречающихся в природе гибридов этого вида с обыкновенными шимпанзе или даже гориллами (их называют Koola-kamba). Тем не менее, он разделял с бонобо свойственное им миролюбие и большую покладистость в общении с человеком. В течение тех 6–7 месяцев, что Сэвидж-Рамбо готовила его к экспериментам, совершая с ним прогулки пешком и на автомобиле, они прекрасно взаимодействовали, и, по ее мнению, Панчо слушался ее невербальных команд ничуть не хуже, чем обученная амслену Люси, с которой Сэвидж-Рамбо также работала в тот период. Это наблюдение укрепило Сэвидж-Рамбо в ее гипотезе, что многое в поведении «говорящих» шимпанзе на самом деле диктуется контекстом, и в результате достигнутая ими сложность коммуникации была не намного выше, чем при естественном общении шимпанзе, не обучавшихся языку человека.

Анализируя позднее свои наблюдения за Ланой, С. Сэвидж-Рамбо утвердилась во мнении, что, как и другие шимпанзе, Лана, видимо, обладала способностью продуцировать знаки и правильно их использовать, однако тоже с ограниченной степенью рецептивности — она понимала далеко не все, что ей говорят. Так Сэвидж-Рамбо определила главную тему ближайших исследований: продуктивность и рецептивность при освоении языков-посредников — соотношение способности антропоидов к «высказываниям» и способности понимать, что им говорят.

Как известно, то, что мы называем словом, имеет несколько свойств. Когда речь идет о детях, мы считаем, что произнесение («продуцирование») ребенком слова включает и понимание его смысла. Однако не исключено, что в основе способности произносить и понимать слова могут лежать разные когнитивные процессы, которые могут, по крайней мере у обезьян, развиваться по отдельности. Поскольку все исследователи видели, что обезьяны довольно легко создают свои «словари» посредством запоминания отдельных знаков, на первых порах они мало задумывались о том, что эти знаки могут значить для обезьян, — казалось само собой разумеющимся, что обезьяны, как и дети, «произнося слова», понимают и их значение. Предполагалось, что когда обезьяны запоминают «слово» языка-посредника, они формируют такое же мысленное представление о классе связанных с ним предметов и явлений, как и дети, когда они учатся говорить. Возникал вопрос, насколько это допущение верно, и в частности, понимают ли обезьяны, что знак может соответствовать объекту, который отсутствует, и может заменять этот объект в широком диапазоне коммуникативных ситуаций.

У Сэвидж-Рамбо возникли сомнения, обладают ли «слова», которыми пользовались Уошо, или Лана, или какая-нибудь еще из известных ей «говорящих» обезьян, полным спектром этих признаков. Она предположила, что до сих пор исследователи завышали реальные возможности обезьян и что это требовало специального анализа. Обезьяны правильно истолковывали подаваемые им знаки только в однозначном контексте, т. е. когда сама ситуация подсказывала, о каком объекте или действии идет речь, но не всегда могли это сделать, если ситуация оказывалась не столь простой. В результате сложность коммуникации у этих обезьян была не выше, чем при общении шимпанзе, не обучавшихся амслену, с помощью их естественного языка. Это недостаточно полное понимание слов у обученных языку обезьян Сэвидж-Рамбо считала более серьезным поводом для критики (а главное, для дальнейшего анализа), чем отсутствие способности у обезьян следовать синтаксису, на которой настаивал Г. Террес. Понимание слов как адресантом, так и адресатом является в языке основным, и двусторонняя коммуникация, в которой отсутствует понимание, — это еще не язык, даже если она обладает какими-то другими его атрибутами.

Сэвидж-Рамбо привлекла внимание и к тому, что, как правило, шимпанзе подают знаки, когда видят предметы, которые они затем получают в награду. В то же время знак можно считать символом, только если он употребляется и в отсутствие обозначаемых предметов, без связи с подкреплением и в разных контекстах. Это и стало одной из первых задач ее исследований, поскольку она считала, что из ранних работ не было ясно, насколько такое использование символов доступно шимпанзе.

Известно также, что начинающие говорить дети произносят слова ради самих слов или для привлечения внимания окружающих к интересующим их вещам, не только в качестве просьбы, но и просто для называния, наименования окружающих предметов. Сэвидж-Рамбо предположила, что эти различия обусловлены тем, что у детей слова усваиваются не столько в результате целенаправленного обучения, сколько непроизвольно, в самых разных ситуациях и потому им соответствуют более или менее отвлеченные внутренние представления, а не простые условно-рефлекторные связи.

Эти критические соображения несомненно были обоснованными, хотя из приведенного в предыдущих главах материала следует, что истина все-таки находится где-то посредине. С нашей точки зрения ряд упомянутых выше фактов свидетельствует, что обезьяны-первопроходцы во многих случаях пользовались знаками именно как символами. Как мы помним, они могли переносить их на новые объекты той же или даже другой категории и модальности, в ряде случаев спонтанно употреблять их в совершенно новых ситуациях и сообщать об отсутствующих предметах. Характерно, что такие способности проявлялись, так сказать, «сверх программы», потому что сама система обучения языку этого не предусматривала. Она базировалась на образовании связи между отдельными знаками и соответствующими им объектами, которые находились в поле зрения и тут же предоставлялись в качестве подкрепления.

В качестве теоретической основы планируемых экспериментов Сэвидж-Рамбо использовала классические представления. Согласно этим представлениям, (1) произвольному стимулу — символу, который может употребляться вместо реального объекта, события, человека, действия или взаимоотношений, соответствуют (2) обобщенные и накопленные в памяти знания о действиях, объектах и взаимоотношениях, связанных с этим символом. Она сделала акцент на том, что (3) язык человека обеспечивает преднамеренное использование этого символа для передачи информации другому индивидууму, который (4) имеет аналогичный опыт жизни в реальном мире и владеет той же системой символов, причем адресат должен быть способен к адекватной расшифровке символа и к ответу на него. Благодаря соблюдению этих условий адресат может представить себе предмет (событие), отделенное во времени и в пространстве.

Только при соблюдении всех этих четырех условий «слово» языка-посредника можно рассматривать как истинное слово, как истинный символ. С нашей точки зрения, выполнение первых двух условий в достаточной степени было показано уже при работе с амслен-говорящими обезьянами. Относительно же двух последних имелись лишь эпизодические наблюдения, и они действительно нуждались в систематическом изучении. Последовательную и тщательную проверку этих положений Сэвидж-Рамбо проводила почти четверть века во многих сериях экспериментов на разных обезьянах.

«Проект Шерман и Остин».

Возможность начать такие эксперименты представилась в 1974 году, когда Д. Рамбо пригласил С. Сэвидж-Рамбо работать под его руководством. Он сделал это несмотря на то, что знал о ее скептическом отношении к завышенным оценкам достижений шимпанзе в овладении амсленом, которое распространялось и на его собственные опыты с Ланой. Работа по «Проекту ЛАНА» к тому времени была в основном завершена, и д-р Рамбо переключился на исследование когнитивных способностей шимпанзе, не связанных непосредственно с освоением языка, но проясняющих психофизиологические механизмы этого явления. В этих работах Лана еще раз продемонстрировала наличие у шимпанзе символического мышления — освоила начальные формы счета и пользовалась цифрами как числительными.

Одновременно началось осуществление следующего проекта — Animal Model Project. Его цель состояла в том, чтобы продолжить выяснение вопроса, в какой степени какие-либо еще из животных, кроме Homo sapience, могут овладеть человеческим языком и в какой мере этот феномен у обезьян сходен с процессом спонтанного освоения речи у детей. Проект содержал не только теоретическую, но и практическую часть, поскольку планировалось продолжить и расширить разработку методик обучения языку, которые могли бы помочь умственно отсталым детям с дефектами в развитии речи.

Опыты начались в 1976 году на двух молодых самцах Шермане и Остине. На этот раз исследователи не ставили задачу научить их большому количеству знаков, — из опытов на других шимпанзе, а также на горилле Коко уже было ясно, что лексикон антропоидов может быть весьма внушительным. Не тратили времени и на обучение их длинным предложениям. Эти основные темы прежних исследований были оставлены в стороне, чтобы попытаться добраться до главного в языке: способности сказать другой особи что-то, чего она еще не знала. Была поставлена задача побудить Шермана и Остина использовать символы при общении друг с другом, передавая сообщения так, как это делает человек, и употреблять их в отсутствие обозначаемого объекта.

При воспитании этих обезьян (как и обучавшихся ранее амслену) С. Сэвидж-Рамбо сосредоточилась на том, чтобы создать им как можно более обогащенную среду: они жили в просторном помещении, имели много игрушек, постоянно смотрели телевизор и даже сами манипулировали с видеокамерой. Они находились в тесном контакте не только с воспитателями (как большинство их предшественников), но и друг с другом, а впоследствии и с другими шимпанзе и бонобо. В этом отношении «степень обогащения» среды у них была выше, чем у Ланы и других шимпанзе, выросших вне контакта с сородичами.

Кроме того, был введен новый принцип освоения языка. До этого во всех программах обучения (как йеркишу, так и амслену) исследователи делали акцент на том, чтобы сначала обезьяны учились продуцировать знаки в ответ на демонстрацию предмета. Считалось, что такая последовательность выработки языковых навыков будет способствовать лучшему пониманию знаков, продуцируемых другими особями (т. е. предполагалось, что развитие функции продуктивности приведет и к формированию рецептивных функций). Задача, которую ставила перед собой С. Сэвидж-Рамбо, состояла в том, чтобы побудить обезьян использовать знак-лексиграмму не только и не столько для получения какого-то предмета, сколько для его «наименования» и для передачи информации о нем. Достижение этих целей потребовало ряда этапов эксперимента с применением все новых методических приемов.

«Футболист» и «филателист».

Следует сказать несколько слов о личностных особенностях Шермана и Остина, которые с самого начала сильно отличались друг от друга. В начале работы, в июне 1975 года, им было соответственно два с половиной и полтора года от роду. Работа с ними позволила не только открыть новый уровень языковых способностей шимпанзе, но и обнаружить тонкие и совершенно новые грани познавательных способностей приматов.

Шерман был, и всегда оставался, физически более сильным. Отчасти благодаря этому он главенствовал в любой ситуации, всегда был активным и реактивным и оказывался в центре событий, когда происходило что-нибудь неординарное. В детстве он постоянно вскарабкивался людям на колени и запрыгивал на голову — в результате чего у Сэвидж-Рамбо все время болела шея. А когда Шерман подрос, ей пришлось приклеивать скотчем чертежные кнопки на тыльную сторону руки, чтобы избежать его хотя и дружеских, но чувствительных покусываний. Если Шерман выходил из себя, он взрывался, как вулкан, кривлялся, метался по комнате, ощетинивался, раскидывал мебель и даже шлепал или толкал людей. Но все это кончалось очень быстро, и всегда можно было предсказать, когда он успокоится.

Остин был намного спокойнее, мягче и реагировал не так быстро. Но если он сердился, то становился гораздо опаснее Шермана и мог потерять контроль над собой. Однажды он сбил с ног Сэвидж-Рамбо с такой силой, что она смогла подняться лишь с большим трудом. Остин много болел в детстве, и его разлучили с матерью. Поэтому он вел себя подобно всем молодым шимпанзе, рано отлученным от родителей: всякий раз, бывая болен или обижен, он раскачивался из стороны в сторону, накрывшись одеялом. К счастью, повзрослев, он преодолел эту дурную привычку. Выявилась и еще одна особенность, которую можно было расценить как отдаленное последствие трудного детства. Каждый раз, увидев рисунок или фигурку, напоминающую куклу, человека или шимпанзенка, Остин пытался разорвать или сломать ее и очень нервничал, если ему этого не разрешали. Ничего подобного не обнаруживалось ни у Шермана, ни у других обезьян. Совершенно непонятно, как могла возникнуть такая причуда, но в сочетании со спецификой его игрового поведения (см. ниже) она ярко демонстрирует своеобразие личности этих обезьян.

Столь же существенные различия обнаруживались во всех аспектах поведения и психики этих обезьян — в других их пристрастиях, в играх. Особенно интересно посмотреть, как их личностные качества отражались на подходе к решению задач. Например, Шерман всегда предпочитал по возможности обходиться жестами и другими средствами, исключающими употребление лексиграмм. В отличие от него Остин был любителем клавиатуры и всегда охотно ею пользовался. Шерман намного лучше справлялся с задачами, при решении которых требовались активные действия, тогда как Остин превосходил его в решении задач, где необходимы наблюдательность и внимание. Поэтому не удивительно, что одна из сотрудниц центра (С. Бойзен) называла Шермана футболистом, а Остина — филателистом.

За два года Шерман и Остин усвоили около 90 лексиграмм, причем каждую из них они запоминали в результате интенсивного и целенаправленного обучения. Примеров обучения подражанием автор не приводит. Наблюдения за тем, как они осваивали йеркиш, показали, что установление смысла новых лексиграмм определяется поведением адресата. Например, когда Шерман учил знак «ГАЕЧНЫЙ КЛЮЧ», он часто выбирал лексиграмму «КЛЮЧ ОТ ЗАМКА», даже если было очевидно, что он имеет в виду другое. Вместо того чтобы подсказать ему, какую лексиграмму следует выбрать, «собеседник» действовал так, как если бы Шерман имел в виду ключ от замка, и в ответ давал именно его. Такая тактика позволяла обезьяне по действиям человека уточнить, что она на самом деле «сказала». Если Шерман хотел, чтобы ему дали все-таки гаечный ключ, ему приходилось в конце концов воспользоваться правильной лексиграммой. Впоследствии именно таким путем работали и с другими обезьянами, добиваясь точного понимания смысла символов.

В ходе обучения случались и странные, труднообъяснимые эпизоды, которые показывали, что процесс установления эквивалентности между лексиграммой и обозначаемым предметом выходит за рамки простых условно-рефлекторных связей. В какой-то момент у Шермана появился любимый стакан. Для него он выбрал на клавиатуре специальную лексиграмму, которой ранее никогда не пользовались. При появлении лаборанта с кувшином клубничного компота Шерман набирал на клавиатуре «СТАКАН КОМПОТ ПИТЬ» и тут же показывал, что ему нужен именно этот стакан. Чем уж он так приглянулся Шерману, так и осталось неясным, гораздо интереснее то, что он отказывался называть этим знаком другие стаканы. Когда стакан разбился (что быстро случается со стеклянной посудой в руках шимпанзе), пришлось убрать лексиграмму с клавиатуры, т. к. ни найти замену стакану, ни заставить Шермана называть этим знаком новый стакан так и не удалось.

С. Сэвидж-Рамбо приводит этот случай как пример одного из тех тонких проявлений вербального поведения шимпанзе, которые принято относить не к научным фактам, а скорее к случайным происшествиям, но которые наводят на мысль о том, что пользование знаками — лишь «видимая часть айсберга», и оно сопровождается когнитивными процессами, которые не всегда можно обнаружить экспериментальными методами.

Итак, после усиленной тренировки оба шимпанзе уверенно использовали небольшой запас лексиграмм для просьбы о предмете, находящемся в поле зрения, или для обозначения совершаемых ими действий, т. е. достигли уровня владения языком-посредником, характерного, по мнению Сэвидж-Рамбо, для их предшественников. Далее предполагалось побудить Шермана и Остина общаться друг с другом с помощью йеркиша (имелось в виду — общаться целенаправленно и систематически, т. к. уже тогда из наблюдений Р. Футса за молодыми самцами Буи и Бруно было известно о возможности спонтанных диалогов между шимпанзе). Первоначально у Сэвидж-Рамбо не было твердого плана, как этого добиться, хотя было очевидно, что нужно побудить обезьян использовать лексиграммы отвлеченно, так чтобы они не ожидали, что каждый раз за нажатием клавиши последует вознаграждение.

Отделение «имен» вещей от обстоятельств, связанных с их узнаванием, оказалось более трудным, чем можно было ожидать: знание того, как использовать лексиграмму «БАНАН», чтобы побудить кого-то дать вам банан, не эквивалентно знанию о том, что она заменяет собой банан. Это был очень важный этап в исследовании языкового поведения обезьян, поэтому постараемся подробно рассмотреть все тонкости приемов, использованных для достижения поставленной цели.

На первых порах Сэвидж-Рамбо рассчитывала, что им удастся просто перестроить обычную ситуацию — применение лексиграмм в качестве просьбы — таким образом, чтобы Шерман и Остин поняли, что лексиграмма — это еще и имя, но не сам банан. Экспериментатор брал в руки приманку и высвечивал знак «ЧТО ЭТО?». Он не ждал, что обезьяны сразу поймут смысл того, что им хотят сказать, но старался помочь им с помощью невербальных знаков. Если обезьяны отвечали правильно, они получали в виде подкрепления не сам предмет, а какое-то другое лакомство и одобрение.

Поначалу обезьяны достаточно часто выбирали правильные лексиграммы, но бывали явно разочарованы, получив вместо показанного им фрукта или конфеты другое поощрение. Они продолжали снова и снова нажимать на клавишу, требуя того, что, как они считали, им было обещано. Обезьяны казались расстроенными, но не потому, что их лишили пищи — это было совершенно не так, — а потому, что их ожидания были обмануты. Довольно скоро они перестали нажимать на клавиши, обозначающие показанный объект, так что исследователям пришлось искать новый путь, чтобы объяснить им разницу между использованием знаков для просьбы о получении предмета и для его наименования.

Выходом из положения послужило решение сделать несъедобными образцы, которые предъявлялись для наименования. Для этого их помещали в специальную пластиковую оболочку. Этот способ авторам подсказали витрины японских ресторанов, где меню рекламируется именно таким образом. Решение казалось удачным — авторы надеялись, что если «заказанный» с помощью лексиграммы продукт нельзя будет съесть, то обезьяны перестанут ожидать обязательного получения лакомства после нажатия клавиши.

Однако и эта процедура оказалась неэффективной. Когда Шерман впервые увидел покрытую пластиком конфету M&M’s, он бросился к клавиатуре, нажал клавишу и протянул руку, ожидая честно заработанного. Положив ее в рот, он скорчил гримасу и потребовал другую, потом повторил попытку еще несколько раз. В конце концов он нажал клавишу «БАНАН». Получив его также запаянным в пластик, он даже не стал его пробовать, а сразу бросил на пол и начал топтать ногами, однако удалить пластиковую оболочку было практически невозможно. Когда после еще нескольких попыток стало ясно, что все эти фрукты в пластике несъедобны, обе обезьяны отказались от клавиатуры, сочтя манипуляции с ней бессмысленными. Они стали выражать свои желания и потребности более прямым путем и указывали на холодильник, когда хотели полакомиться, или на дверь, когда хотели выйти.

Чтобы заставить обезьян использовать лексиграммы только для наименования предметов, пришлось прибегнуть к специальной процедуре. Авторы назвали ее федингом, воспользовавшись радиотехническим термином (‘постепенное затухание’), хотя здесь скорее подошло бы слово замещение. Для этого пришлось вернуться к первоначальному режиму (знак как просьба о получении называемого предмета), с той разницей, что порции названного продукта, которые обезьяны получали в ответ на правильно «высказанную» просьбу, становились все меньше, тогда как размер образца, который им показывали, оставался неизменным. В то же время их щедро награждали еще и каким-то другим лакомством, чтобы показать, что довольны их выбором. Например, если обезьяна нажимала клавишу с лексиграммой «БАТАТ», то ей давали только маленький его кусочек, но зато не скупились на конфеты или соевое печенье, которые в других пробах тоже становились объектами для наименования.

Оказалось, что такая процедура вполне отвечает поставленной задаче — разделить знак и непременное получение обозначаемого предмета. В 102 пробах, проведенных с Шерманом, и 201 — с Остином, оба стали выбирать нужную лексиграмму независимо от того, какое вознаграждение за этим последует и последует ли вообще. Это был первый шаг по пути от sign-request — знака-просьбы, к sign-referent — употреблению знака как истинного символа.

Такую процедуру первоначально провели, используя всего три предмета. Естественно, возникал вопрос, ограничиваются ли достижения обезьян только этими тремя объектами или же они уловили общий принцип? Если так, то смогут ли они применять и другие знакомые им лексиграммы только как названия предметов, а не как просьбу об их получении? В переводе на язык физиологии это можно сформулировать так: смогли ли обезьяны выявить принцип новой процедуры, обобщить его и «перенести» — употреблять сходным образом остальные «слова» из их словаря при демонстрации других объектов? При исследовании операции обобщения в обычных лабораторных экспериментах такую процедуру называют тестом на перенос.

Вполне можно было ожидать, что в таком тесте у Шермана, или у Остина, или даже у них обоих возникнут те или иные осложнения. Ведь процедура «замещения», проведенная всего с тремя лексиграммами, хотя и многократно повторенная, могла оказаться недостаточной для осуществления операции обобщения. Во всяком случае, во многих лабораторных экспериментах процесс обобщения порой требует весьма длительной тренировки. Однако в данном случае все прошло успешно — обе обезьяны в 100 % случаев правильно назвали весь набор из 20 предметов, не использованных на предшествующем этапе, не потребовав их в награду за правильный ответ. Значит, они действительно обобщили принцип «отделения» знака от обозначаемого предмета и от получения конкретного продукта перешли к его наименованию.

Это был необыкновенно важный момент для исследователей. По словам Сэвидж-Рамбо, им казалось, что они преодолели гигантский рубеж. Поведение Шермана и Остина радикально изменилось, свидетельствуя, что обезьяны действительно полностью отличают ситуации, когда они просят дать им что-то, от тех случаев, когда они просто «рассказывают» о чем-то — демонстрируют, что данная лексиграмма связана с тем или иным объектом. Важно то, что обезьяны овладели и той и другой операцией и, похоже, знали о разнице между ними. Тем не менее, несмотря на это, они все еще были далеки даже от самой простой двусторонней коммуникации друг с другом.

Пока что достижения Шермана и Остина ограничивались наименованием единственного в поле зрения предмета, который они перестали ожидать в качестве вознаграждения. На следующем этапе было приложено много усилий и удачных приемов, для того чтобы добиться наименования отдельных объектов из множества предложенных. Не вдаваясь в подробности, скажем только, что в конце концов удалось добиться того, чтобы Шерман и Остин, осмотрев содержимое холодильника, указывали с помощью лексиграммы, что им хочется получить, а затем брали именно то, что указали, не покушаясь на остальное.

Обученные по этой системе обезьяны употребляли знаки в гораздо более разнообразных ситуациях, чем их предшественница по освоению йеркиша — Лана. Стремление к «наименованию» предметов проявлялось у них спонтанно, без инструкции тренера. Вместо того чтобы ждать, когда тренер даст или попросит предмет, как это бывало у всех других обезьян, они по собственной инициативе называли его и показывали тренеру, т. е. включили «называние» предмета в собственное поведение. При появлении тренера с набором игрушек они без всякой команды «называли» их и показывали, вместо того чтобы ждать, когда тот решит поиграть и даст соответствующую команду.

Это свойство проявилось и в отношениях между самими шимпанзе. Шерман (доминант) нажимал на соответствующую клавишу и давал Остину кусок апельсина. Оба они нажимали нужную клавишу компьютера прежде, чем взять кусок пищи или игрушку. Остин (низший по рангу) подводил Шермана к компьютеру и побуждал нажимать клавишу — «добывать» лакомства (рис. 29).

Для такого использования знаков (лексиграмм) как средства «называния» предметов, в том числе и в их отсутствие, животное должно понимать соответствие между тремя компонентами ситуации: предметом, который оно выбрало из группы как объект наименования; лексиграммой, которую оно выбрало на клавиатуре; предметом, который оно в результате выбрало и передало экспериментатору.

Возникал вопрос: действительно ли шимпанзе представляют себе соответствие всех трех компонентов? Наиболее надежная проверка такого предположения — это процедура теста при двойном «слепом» контроле (рис. 30).

Обезьяну приводили в комнату, где во множестве были разложены объекты для выбора (А), а клавиатура (Б) находилась в соседнем помещении. Приученная обязательно заявлять о своем выборе, обезьяна переходила в соседнюю комнату (показано пунктиром) и, нажав соответствующую лексиграмму, «объявляла» название предмета, который хотела получить. Выбор лексиграммы фиксировал первый экспериментатор (В), который не мог увидеть, что после этого взяла обезьяна. Вернувшись в комнату с предметами для выбора, она брала заявленное с помощью лексиграммы и предъявляла второму экспериментатору (Г), который также сидел в отдельном помещении и мог видеть на мониторе выбранную ею лексиграмму только после вручения ему принесенного обезьяной предмета. Если она не делала ошибок, ей отдавали эту еду или питье в качестве награды.

Такая организация эксперимента, когда клавиатура, предметы для выбора и тренер, которому надо потом показывать предметы, расположены далеко друг от друга и не видны одновременно, позволяла уточнить следующие моменты.

Пространственное разделение клавиатуры и предметов для выбора создавало дополнительную нагрузку на образную память, с его помощью можно было проверить прочность сохранения мысленного представления о выбранном предмете.

Решив, какой объект он выберет, шимпанзе должен помнить, что именно он выбрал, пока идет к клавиатуре и высвечивает соответствующую лексиграмму в отсутствие реального объекта. Затем, держа в памяти полученное на экране изображение (поскольку, удаляясь от компьютера, он перестает видеть лексиграмму), он должен взять именно выбранный предмет и передать его тренеру.

При такой постановке теста, когда каждый из экспериментаторов видел что-нибудь одно — или только высвеченные лексиграммы, или только взятые обезьяной предметы, — исключалась возможность необъективных оценок, а также вольных или невольных подсказок, в которых ученых по-прежнему продолжали обвинять критики.

И Шерман, и Остин выполнили этот тест с 90-процентной точностью, подтвердив свою способность заявлять с помощью лексиграмм о своих желаниях и намерениях в отсутствие обозначаемого предмета. Примечательно, что когда Шерман однажды высветил лексиграмму предмета, которого в тот момент в лаборатории не было, то не он взял ничего. (Мы уже упоминали, как такую же способность к оценке своих действий и отказу от незаработанного подкрепления К. и К. Хейсы наблюдали у Вики.) Эти опыты позволили сделать важное заключение относительно возможности усвоения языка-посредника человекообразными обезьянами. Авторы считали, что стремление Шермана и Остина к спонтанному называнию предметов свидетельствует о том, что усвоенные ими знаки приобрели свойства символов и эквивалентны использованию слов у детей.

Особенно важно здесь подчеркнуть, что Шерман и Остин использовали лексиграммы и для обозначения отсутствующих предметов, которые находились вне поля их зрения. В дополнение к фактам, отмеченным у пользовавшихся амсленом обезьян, это может служить еще одной иллюстрацией свойства перемещаемости (по Ч. Хоккету), присущего языковому поведению шимпанзе. Во всяком случае, усвоенному Шерманом и Остином языку в определенной степени присуща способность передавать информацию о предметах, находящихся не только «здесь», но и «там». Правда, другие стороны этого свойства (способность говорить о том, что было «прежде» и будет «потом») данной экспериментальной процедурой не выявлялись. Чтобы проверить, есть ли оно у обезьян, С. Сэвидж-Рамбо потребовались долгие годы экспериментов, и уже не с шимпанзе, а с бонобо, для воспитания и работы с которыми были созданы новые условия содержания и выработаны особые методические приемы.

Продуктивность и рецептивность: понимают ли шимпанзе, что они говорят?

После того, как эти обезьяны надежно осознали и усвоили разницу между «просьбой» и «наименованием» при продуцировании знаков, исследователи перенесли внимание на другую, рецептивную сторону вербального поведения — на их способность к восприятию и пониманию знаков. Для этого требовалось активизировать иные когнитивные способности, которые позволили бы шимпанзе стать хорошими «слушателями», а не только отвечать на простые вопросы типа: «ТЫ ГОЛОДЕН?» или «КАК ЭТО НАЗЫВАЕТСЯ?». Чтобы добиться этого, нужно было еще больше расширить диапазон ситуаций применения знаков. Достижение этой цели оказалось более трудным и долгим, чем можно было ожидать, и проблемы возникали на каждом шагу — в частности, из-за личностных особенностей обезьян. По словам Сэвидж-Рамбо, ей казалось, что Шерман и Остин проводили эти эксперименты вместе с ней и что все они завершили их с лучшим пониманием природы языка и того, как его осваивать.

Задача была тем более сложной, что запас слов у Шермана и Остина был невелик, и это ограничивало возможность взаимодействия с обезьянами. Самым простым способом было просить шимпанзе дать тренеру что-нибудь, например какую-то еду. Годовалый ребенок способен выполнить такие тесты, но для шимпанзе расставаться с вещами — особенно с пищей — не самое приятное дело. Однако опасение, что Шерман и Остин будут неохотно отдавать съестное в ответ на просьбу, не подтвердилось, — по крайней мере, после ряда практических занятий. Правда, обезьяны могли ошибаться, когда у них просили что-то конкретное: вместо этого они отдавали самую нелюбимую пищу. Требовался особый путь, чтобы добиться от обезьян понимания того, что для передачи конкретной информации употребляются лексиграммы и что следует стараться понимать их и учитывать при выполнении последующих действий.

Для достижения этой цели был найден удачный прием — заинтересовать обезьян спрятанным лакомством. На предыдущих этапах шимпанзе усвоили, что, когда люди входят в комнату с какой-нибудь пищей или игрушками в руках, у них можно попросить что-то с помощью клавиатуры. Новшество состояло в том, что теперь лакомство находилось в закрытой коробке, а с помощью клавиатуры они могли бы спросить и узнать, что именно там спрятано. Чтобы привлечь их внимание, входящий издавал восторженные крики, такие же, какие обычно издают обезьяны при появлении пищи. Предполагалось, что они заинтересуются и, возможно, спросят, что же именно там находится.

В первом таком случае Шерман бросился обнюхивать контейнер, но не смог определить, что же в нем было. Он жестами убеждал Сэвидж-Рамбо открыть контейнер, но та отказалась. Она пошла к своей клавиатуре, находящейся в соседней комнате, и объявила им, что это «ЕДА». Когда символ «ЕДА» появился на экране над клавиатурой обезьян, Шерман, увидев его, кажется, поверил, потому что сразу набрал на своей клавиатуре «ПОКАЖИ ЕДА». Получив ответ, что в контейнере находится банан, Шерман тут же нажал клавиши «ДАЙ БАНАН». Первый обмен знаками — по два с каждой стороны — состоялся!

В следующих двадцати опытах применялись разные лексиграммы, но Шерман в этой новой ситуации каждый раз наблюдал за тем, что ему сообщалось, после чего просил именно то лакомство, которое ему называли. Так был установлен устойчивый диалог между обезьяной и человеком — обмен информацией об отсутствующем в поле зрения предмете с помощью языка-посредника.

В этой серии опытов Шерман допустил только две ошибки, при том что употреблялось много разных слов. Одна из ошибок оказалась очень интересной. В пятом опыте Шерману сказали, что в коробке лежат конфеты M&M’s, его любимое лакомство. В отличие от четырех предыдущих случаев он не попросил того, что было объявлено. Вместо этого он одно за другим выпрашивал те четыре лакомства, которые фигурировали в четырех предыдущих опытах! После того как ему четыре раза сказали, что в коробке спрятаны M&M’s, и он оставил это без внимания, было решено просто открыть коробку и показать ему. Он в удивлении открыл рот и, казалось, был поражен тем, что в контейнере оказались именно M&M’s, в точности как гласили лексиграммы. После этого случая он стал относиться к занятиям внимательней и, похоже, верил всему, что ему говорилось о спрятанных приманках. Возникло даже предположение, что Шерман просто проверял, правду ли ему говорят.

Первые диалоги между Шерманом и Остином.

Несмотря на успешное установление диалога с человеком, эта процедура не побудила обезьян регулярно использовать лексиграммы для общения друг с другом. Похоже, что для того, чтобы освоить такое общение, они должны были не только научиться «говорить» (делать высказывания, быть адресантами), но и активно «слушать», воспринимать знаковые высказывания, адресованные не только человеком, но и сородичем. Судя по всему, дело было не таким уж простым, и С. Сэвидж-Рамбо поставила задачу этого добиться.

Оба шимпанзе использовали символы, но они не обращали внимания друг на друга и, конечно, не отдавали друг другу лакомство в ответ на просьбу — вопреки тому, как это делали люди в ответ на просьбу обезьян. У них имелся необходимый для этого минимум лексиграмм, но просто «слушать» и взаимодействовать с их помощью друг с другом оказалось разными задачами, очень далекими от навыков, которыми они владели. Требовались дополнительные ухищрения со стороны экспериментаторов, и здесь снова был использован тот же прием — вопросы о спрятанном лакомстве, но только обезьяны уже задавали их друг другу сами.

Они находились в разных помещениях, разделенных прозрачной перегородкой. Во время опыта только один из шимпанзе наблюдал за тем, как в контейнер помещали какой-то из 11 видов пищи (бобовые лепешки, бананы, обезьяний комбикорм, молоко, апельсиновый сок, другие соки, кока-кола, апельсины, сладкий картофель, хлеб, конфеты) и запирали. На запоминание содержимого контейнера шимпанзе давали примерно одну минуту, после чего отводили к клавиатуре и спрашивали, что там находится. Второй шимпанзе (наблюдатель), не видевший загрузки контейнера, «читал» только ответ первого. После этого он получал доступ к клавиатуре и мог «попросить» это лакомство, как раньше просил его у экспериментатора. Если он правильно расшифровывал ответ информатора, контейнер открывали. Если информатор или наблюдатель ошибались, им ничего не давали, только позволяли убедиться, что они ошиблись.

Животные очень хорошо определяли содержимое контейнера (удачных наименований обычно было от 90 до 100 %). То же происходило и в контрольных опытах, когда экспериментатор, находившийся вместе с шимпанзе-наблюдателем, не знал, что там находится, и не мог ему невольно подсказать. Обезьяны менялись ролями, содержимое контейнеров заполнялось случайным образом. В качестве контроля применяли и несколько других приемов, предотвращавших возможность сообщать о содержимом контейнеров, минуя употребление лексиграмм. В случае если информатору не давали клавиатуры и животные общались невербальными средствами, то при попытке побудить наблюдателя попросить пищу с помощью клавиатуры он угадывал содержимое контейнера крайне редко (в 20 % случаев) или отказывался от нее вовсе.

Делались и другие попытки проверить, могут ли шимпанзе просить пищу друг у друга, для чего их помещали в соседних комнатах, разделенных прозрачной стеной с отверстием. Одному давали несколько видов еды, которую не видел второй шимпанзе. Первый «оглашал меню», а второй с помощью клавиатуры сообщал, что именно он хотел бы получить. Точность выполнения просьбы (выбор из нескольких вариантов) была очень велика, за исключением тех случаев, когда дело касалось чего-то очень уж вкусного. В таких случаях обладатель еды иногда делал вид, что не понимает, о чем идет речь, или предлагал что-нибудь другое, например, обезьяний комбикорм вместо шоколада.

Еще один вариант диалога стал возможен, когда обезьян научили пользоваться ключами для отпирания контейнеров с приманкой. Их снова разводили по комнатам, разделенным прозрачной перегородкой, в каждой из которых имелась клавиатура. У одного шимпанзе находились запертые контейнеры с продуктами, у другого — ключи от них. Владелец контейнеров знал, каким ключом открывается каждый из них. Получив сообщение о том, чего хочет сосед, он затем просил дать ему соответствующий ключ, открывал контейнер и передавал лакомство через отверстие в перегородке, а по дороге нередко и сам к нему прикладывался. Когда владелец контейнера ошибался и просил (или получал) не тот ключ, он смотрел на клавиатуру, на экран и исправлял ошибку, а обладатель ключей бросал негодный ключ и передавал правильный.

По мнению С. Сэвидж-Рамбо, эти работы показали, что в отличие от Ланы Шерман и Остин понимают значение слов. Мы бы выразились точнее: эти обезьяны понимали значение слов в большей мере, чем предыдущие. Таким образом, Шерман и Остин научились использовать знаки для того, чтобы общаться и с человеком, и друг с другом, называть предметы, в том числе отсутствующие. Самое главное, они научились не только отвечать на вопросы, но вести диалоги и с их помощью воздействовать на поведение друг друга и окружающих. Иными словами, их язык обладал как свойством продуктивности, так и свойством рецептив-ности. Справедливости ради следует еще раз напомнить, что сходный с нашей точки зрения тип поведения был ранее описан Футсом (Fouts ET AL. 1982, 1984, 1989) у шимпанзе Бруно и Буи, которых обучали амслену и которые (одними из первых) стали спонтанно применять жесты в общении друг с другом. Правда, их знаковое общение было, по-видимому, эпизодическим, и его не изучали столь последовательно. Позднее, когда образовалась «семья Уошо», Д. и Р. Футс регулярно отмечали спонтанные диалоги владеющих амсленом обезьян и проводили их видеорегистрацию и анализ (см. ниже). Как мы упоминали, прообраз такого взаимодействия наблюдал в 1960-е годы А. И. Счастный, в опытах которого шимпанзе обменивались жетонами и ключами для получения нужной им приманки.

Наряду с этим данный этап исследований убедительно подтвердил, что обезьяны действительно способны употреблять лексиграммы не только как знаки-просьбы, как бы слитые с обозначаемым предметом, но и как знаки-референты — только для наименования. Было показано также, что в основе их «языкового поведения» лежат не жесткие условно-рефлекторные связи, а достаточно отвлеченные представления, которые позволяют использовать лексиграммы в отсутствие обозначаемых предметов не только при общении с человеком, но и при общении друг с другом. Это послужило еще одним веским доказательством того, что их языку присуще свойство перемещаемости и что употребляемые ими знаки можно рассматривать как символы (SAVAGE-Rumbaugh 1984; Savage-Rumbaugh et al. 1978, 1980b, 1993, 1998 и др.). Самое же главное достижение этих экспериментов состояло в том, что они доказали способность шимпанзе к двустороннему регулярному обмену знаками, когда говорящий (адресант) превращался в слушателя (адресата), а затем снова в говорящего и т. д.

Ни Шерман, ни Остин не отличались склонностью к спонтанным «высказываниям» — тогда как даже у Ланы, поведение которой обычно рассматривается как пример крайне ограниченного освоения языка-посредника, Д. Рамбо наблюдал достаточно много таких случаев. Тем не менее, по крайней мере Шерман был не совсем чужд этого: Сэвидж-Рамбо приводит эпизод, когда он увидел в окно шимпанзе, которого несли в небольшой клетке-переноске, и тут же нажал лексиграмму «СТРАШНО».

Полученные благодаря Шерману и Остину результаты показали, что шимпанзе действительно понимают «слова», которыми они пользуются, и способны к активному диалогу для достижения определенной цели. С. Сэвидж-Рамбо сочла, что наступило время вернуться к «проклятому вопросу» — понимают ли шимпанзе синтаксис языка-посредника, но вернуться на новом уровне знаний об их языковых способностях и с новыми методическими подходами. Обстоятельства благоприятствовали осуществлению этих планов.