По всему свету.

Себастиан.

Не так давно мне довелось провести несколько месяцев в Аргентине; там я и познакомился с Себастианом. Он был по профессии гаучо — это южноамериканский эквивалент североамериканского ковбоя. Подобно ковбоям, гаучо в наши дни становятся редкостью, потому что аргентинские фермы и поместья все больше применяют машины.

Меня привели в Аргентину две причины: во-первых, я намеревался отловить для английских зоопарков представителей местной фауны, во-вторых, хотел заснять зверей на кинопленку в их естественной среде. Один мой друг владел крупным поместьем километрах в ста с лишним от Буэнос-Айреса, в районе, славящемся своей фауной, и, когда он предложил мне погостить там недельку-другую, я с величайшей готовностью принял его приглашение. К сожалению, дела не позволили хозяину составить мне компанию на этот срок, он извинился и сказал, что отвезет меня в поместье и познакомит с людьми, а сам будет вынужден тут же мчаться в город.

На маленьком полустанке меня ожидала двухместная коляска, мы затряслись по пыльному проселку, и мой друг поспешил — заверить меня, что все уже налажено.

— Я приставлю к тебе Себастиана, так что будет полный порядок.

— А кто этот Себастиан? — спросил я.

— Один из моих гаучо, — последовал не очень ясный ответ. — Он знает все, что стоит знать о здешней фауне. В мое отсутствие он будет заправлять хозяйством, так что со всеми делами обращайся к нему.

После того как мы перекусили на веранде главной усадьбы, хозяин предложил познакомить меня с Себастианом, мы оседлали коней и двинулись в путь. Перед нами простиралось мерцающее под лучами солнца море золотистых трав, торчали кущи высоченного чертополоха, где мы скрывались с головой. За полчаса мы добрались до эвкалиптовой рощи, посреди которой белело длинное низкое строение. В пропеченной солнцем пыли лежал огромный престарелый пес; он поднял голову, лениво тявкнул и снова задремал. Мы спешились и привязали коней.

— Этот дом Себастиан сам построил, — сообщил мой друг. — Должно быть, отдыхает где-нибудь там сзади.

Мы обогнули дом и увидели подвешенный к двум стройным деревцам здоровенный гамак, а в гамаке — Себастиана.

В первую минуту он показался мне карликом. Позже я установил, что его рост примерно сто пятьдесят пять сантиметров, но на обширной площади гамака он выглядел буквально лилипутом. Невероятно длинные и сильные руки свисали почти до земля; на фоне интенсивного темного загара белел пушок седых волос. Лица я не видел, оно было закрыто черной шляпой, которая ритмично вздымалась и опускалась в лад редкостно могучему и продолжительному храпу. Мой друг наклонился, взял одну из болтающихся рук Себастиана и, энергично дергая ее, во всю глотку заорал прямо в ухо спящему:

— Себастиан! Себастиан! Проснись, принимай гостей!

Столь громкое приветствие не возымело никакого эффекта, Себастиан продолжал храпеть под шляпой. Мой друг посмотрел на меня и пожал плечами.

— Вот так всегда — как уснет, хоть из пушек стреляй. Берись-ка за вторую руку, стащим его с гамака.

Я взялся за вторую руку Себастиана, и мы посадили его. Черная шляпа скатилась, я увидел круглое, загорелое, пухлое лицо, разделенное на три части золотистыми от никотина лихими усами и белоснежными бровями, которые загибались кверху, будто козлиные рога. Мой друг принялся трясти Себастиана за плечи, громко твердя его имя. Внезапно ниже седых бровей раскрылись сердитые черные глаза и воззрились на нас. Узнав хозяина, гаучо с покаянным воплем вскочил на ноги.

— Сеньор! — закричал он. — Как же я рад вас видеть… Вы уж простите меня, сеньор, вы тут приехали, а я дрыхну, как свинья… ради бога, простите. Я не ждал вас так рано, не то принял бы как полагается.

Мой друг представил меня, Себастиан пожал мне руку, затем повернулся к дому и заорал во всю глотку:

— Мария! Мария!

В ответ на ушераздирающий призыв показалась миловидная женщина лет тридцати, которую Себастиан с нескрываемой гордостью представил как свою жену. После чего сжал мое плечо могучей ручищей и пристально посмотрел на меня.

— Что предпочитаете, кофе или мате, сеньор? — небрежно осведомился он.

К счастью, мой друг успел меня предупредить, что первое впечатление Себастиана о человеке определяется ответом на этот вопрос. На кофе он смотрел с отвращением, почитая его напитком горожан и прочих испорченных представителей рода человеческого. Разумеется, я попросил мате — так называется аргентинский зеленый чай, настоенный на травах. Себастиан гневно уставился на жену.

— Ну? Ты что — не слышала, что сеньор хочет мате? Или гости должны стоять тут и помирать от жажды, пока ты таращишься на них, как сова на солнце?

— Вода уже закипает, — спокойно ответила женщина. — И гости вовсе не обязаны стоять, если ты предложишь им сесть.

— Не смей дерзить мне, женщина! — заорал Себастиан, топорща усы.

— Вы извините его, сеньор, — сказала Мария, нежно улыбаясь своему супругу. — Он всегда так волнуется, когда к нам приходят гости.

Лицо Себастиана уподобилось цветом кирпичу.

— Волнуется? — негодующе воскликнул он. — Волнуется? Кто волнуется? Я спокоен, как дохлая лошадь… прошу, сеньоры, садитесь… надо же, волнуется… сеньор, вы простите мою жену, у нее такая способность к преувеличениям, что, родись она мужчиной, отменно преуспела бы в области политики.

Мы сели в тени деревьев, и Себастиан закурил маленькую зловонную сигару, продолжая добродушно ворчать.

— Черт дернул меня жениться снова, — доверительно сообщил он нам. — Вся беда в том, что мои жены умирают раньше меня. Четыре раза был женат, и каждый раз, когда хоронил покойницу, говорил себе: «Все, Себастиан, довольно». Так нет, не успеешь оглянуться — снова женат! Душа тянет к одиночеству, но плоть слаба, и вся беда в том, что во мне больше плоти, чем души.

Он грустно обозрел свое великолепное брюшко, потом снова поднял на нас глаза, обнажив в широкой обезоруживающей улыбке светлые десны, где сохранилось всего лишь два сточенных зуба.

— Видно, никогда уже не избавиться мне от своей слабости, сеньор… да ведь мужчина без жены все равно что корова без вымени.

Мария принесла мате, и кастрюлька пошла по кругу. Пока мы поочередно тянули напиток через тонкую серебряную трубку, мой друг объяснил Себастиану, в чем состояла цель моего приезда. Гаучо внимал с большим интересом; услышав, что, возможно, понадобится снять несколько кадров с его участием, он пригладил усы и хитро глянул на супругу.

— Слыхала? — произнес он. — Меня будут показывать в кино. Так что ты уж укороти свой язычок, душечка, ведь женщины в Англии, как увидят меня на экране, гуртом ринутся сюда, драку из-за меня устроят.

— Как же, как же, — отпарировала жена. — Небось, такого добра и там хоть отбавляй.

Себастиан испепелил ее взглядом, потом обратился ко мне.

— Не беспокойтесь, сеньор. Я сделаю все, чтобы помочь вам в работе. Все, что вы пожелаете.

И он сдержал свое слово. Вечером мой друг отбыл в Буэнос-Айрес, а я остался в его поместье на две недели, и все это время Себастиан почти не отходил от меня. Наделенный неистощимой энергией и пламенным темпераментом, он быстро взял бразды правления в свои руки. Мне достаточно было слово сказать, и он тотчас все выполнял. Чем труднее и необычнее были мои задания, тем с большей радостью он за них брался. Никто не мог сравниться с ним в умении заставлять трудиться пеонов и наемных рабочих, причем добивался он этого, как ни странно, не уговорами и умасливанием, а тем, что бранил и поддразнивал их, пересыпая речь такими роскошными эпитетами, что люди вместо того, чтобы злиться, корчились от смеха и работали за милую Душу.

— Нет, вы посмотрите, — ехидно орал он, — вы только посмотрите на них… двигаются, точно улитки на птичьем клею… диву даюсь, как ваши лошаденки не ударяются в панику, когда вы скачете галопом, ведь даже мне слышно, с каким стуком ваши глазные яблоки перекатываются в пустых черепах… да сложи вместе все ваши мозги, и то не хватит клопу на обед…

После чего пеоны, давясь от хохота, трудились с удвоенной энергией.

Конечно, им нравился его острый язык, но, главное, каждый знал, что Себастиан сам справится с любой работой, никого не заставит выполнять непосильное задание. Пеоны так и говорили о каком-нибудь совсем уж невозможном деле: «Это даже и Себастиану не под силу». Верхом на своем рослом вороном, в красно-синем пончо, облегающем плечи живописными складками, Себастиан выглядел весьма внушительно. Пустит коня галопом и рассекает воздух свистящим лассо, показывая мне разные способы заарканивать бычков. Таких способов шесть, и Себастиан всеми владел одинаково ловко. Казалось, чем скорее скачет конь и чем больше неровностей на земле, тем точнее броски. Как будто бычков магнитом притягивало к канату, и Себастиан просто не мог промахнуться.

Если Себастиан мастерски владел арканом, то кнутом он буквально творил чудеса. На короткую рукоятку был насажен длинный тонкий ремень, и он никогда не расставался с этим грозным оружием. На моих глазах Себастиан, выхватив кнут из-за пояса, на полном скаку одним хлестким ударом аккуратненько срезал головку чертополоха. Выбить сигарету изо рта человека было для него пустячным делом. Мне рассказали прошлогодний случай, как один заезжий гость усомнился в искусстве Себастиана, и тот ответил тем, что распорол ему кнутом рубаху на спине, не коснувшись кожи. Но хотя Себастиан предпочитал послушный ему кнут другим видам оружия, он достаточно искусно владел также ножом и топориком. С десяти шагов рассекал топором спичечный коробок на две части. Да, с таким человеком, как говорится, лучше не вздорить…

Нередко мы с Себастианом отправлялись на охоту поздно вечером, когда выходят из нор ночные животные. Захватив фонари, мы покидали поместье сразу после наступления сумерек и возвращались в полночь, а то и в два часа ночи почти всегда с двумя-тремя представителями того или иного вида фауны. В ночной охоте нам помогал любимый пес Себастиана, престарелое существо неопределенной породы, со стесанными до корней зубами. Охотник он был идеальный — ведь даже схватив какого-нибудь зверька, пес не мог его повредить, поскольку зубов-то не было. Но чаще всего он, выследив добычу, сторожил ее и подзывал нас отрывистым тявканьем.

Как раз во время ночной охоты я воочию смог убедиться, какой могучей силой наделен Себастиан. Пес выследил броненосца, преследовал его несколько сот метров и загнал в нору. В охоте участвовали трое: Себастиан, один из пеонов и я. Мы с пеоном намного опередили коротышку гаучо, который в беге был не очень силен. К норе мы подбежали в ту самую минуту, когда броненосец успел наполовину скрыться в ней. Бросившись на землю, я ухватил добычу за хвост, пеон — за задние ноги. Но броненосец зарылся в стенки норы своими длинными передними когтями, и, сколько мы ни дергали и ни тянули, стронуть его было невозможно, словно он врос в цемент. Неожиданно зверь сильно рванулся вперед, и пеон впопыхах выпустил его ноги. Броненосец удвоил свои усилия, я почувствовал, как его хвост выскальзывает у меня из пальцев. Тут, тяжело дыша, на помощь к нам подоспел Себастиан. Оттолкнул меня в сторону, взялся за хвост броненосца, хорошенько уперся ногами и дернул. Нас обдало комьями земли, и броненосец выскочил из норы, словно пробка из бутылки. Одним-единственным рывком Себастиан сделал то, чего мы не могли добиться вдвоем.

К числу животных, которых я намеревался снять на кинопленку, принадлежал нанду. Этот южноамериканский страус, как и его африканский родич, бегает что твой рысак. Мне хотелось заснять старинный способ охоты — верхом на лошадях и с применением болеодора. Речь идет о разветвляющейся веревке, к трем концам которой привязано по деревянному шару. Раскрутив ее над головой, охотник бросает шары, они обматываются вокруг ног птицы, и она падает на землю. Себастиан взял на себя организацию охоты; весь последний день моего пребывания в поместье ушел на съемки. Предполагалось участие почти всех пеонов, и они явились утром в своих лучших одеждах, явно стремясь перещеголять друг друга. Сидя верхом, Себастиан мрачно обозревал их.

— Нет, Вы только посмотрите на них, сеньор! — Он презрительно сплюнул. — Вырядились, взбудоражены, а все потому, что мечтают увидеть свои физиономии на киноэкране. Тошно глядеть на них.

Тем не менее я заметил, что перед началом съемок Себастиан старательно расчесал свои усы.

Как я уже говорил, мы целый день парились под жарким солнцем, и к вечеру, когда были сняты последние кадры, все думали только об отдыхе. Все, кроме Себастиана: он выглядел свежим, как огурчик. На пути обратно к дому он предупредил меня, что назначил на сегодняшний вечер прощальный праздник в мою честь. Приглашены абсолютно все, будет много вина, много песен и танцев. Его глаза сияли предвкушением. Пришлось принять приглашение, у меня язык не поворачивался сказать ему, что я смертельно устал и не чаю, как бы скорее завалиться спать.

Празднество происходило в просторной задымленной кухне, при свете полудюжины мерцающих масляных ламп. Оркестр составляли три на редкость пылких гитариста. Надо ли говорить, что душой вечера был Себастиан. Он пил больше всех, оставаясь трезвым; он исполнял соло на гитаре; он пел всевозможные песни, от непристойных до трогательных, и ел за милую душу. А главное, он плясал, исполняя буйные танцы гаучо с их мудреными па и лихими прыжками, — плясал так, что дрожали потолочные балки, а шпоры сапог высекали искры из каменного пола.

В разгар веселья появился мой друг, который приехал из Буэнос-Айреса, чтобы отвезти меня в город. Он присоединился к празднеству, мы сели в уголке и, потягивая вино, смотрели, как Себастиан отплясывает под одобрительные возгласы и аплодисменты пеонов.

— Фантастическая энергия, — не выдержал я. — Ведь он сегодня потрудился больше любого из нас, а теперь еще и всех переплясал.

— Что значит жить в пампе! — отозвался мой друг. — А вообще-то для своего возраста он и в самом деле феномен, согласен?

— В каком это смысле? — осторожно спросил я. — Сколько ему лет?

Друг удивленно воззрился на меня:

— Разве ты не знал? Через два месяца Себастиану исполнится девяносто пять.

Себастиан. Часть Четвертая. Двуногие Прямоходящие. Джеральд Даррелл. По Всему Свету. По всему свету.