Пути развития английского романа 1920-1930-х годов.

Об окончании первой мировой войны в Англии было объявлено утром 11 ноября 1918 года.

Около одиннадцати утра в Лондоне «послышались сигналы, оповещавшие о воздушном налете… С Парк-Лейн катился шум — крики ура — порывами, волнами… Наконец-то!.. Долгий, нескончаемый ужас кончился. Совсем кончился!.. На улицах сейчас танцуют и кричат, поют и смеются, молятся и плачут… и везде толпы, толпы людей!»[1].

Известие разнеслось по стране, вызывая бурю восторга и ликования. Перезвон церковных колоколов заглушал голоса устремившихся на улицы людей.

Первая мировая война закончилась. Англия вступила в новый период своей истории. Но раны военных лет кровоточили. Нанесенные войной бедствия оказались неисчислимы. Около миллиона солдат и офицеров британских вооруженных сил было убито, более двух миллионов ранено. Снизился жизненный уровень трудящихся. Обострились классовые противоречия. До небывалых размеров возрос национальный долг страны. Неуклонно сокращались темпы развития ее промышленности и торговли. Страна-победительница, Англия утратила свою прежнюю силу и влияние. Мировой престиж Британской империи пошатнулся, ее былое величие отошло в прошлое. Страна стояла на пороге новых событий.

Готовились парламентские выборы и Ллойд-Джордж призывал «сделать Англию страной, достойной ее героев, возвращающихся с полей сражений». Правящие партии объединились в коалиционное правительство. Процветала либеральная фразеология, под прикрытием которой консерваторы осуществляли захват руководящих постов.

Английские рабочие усилили борьбу за свои права. В первый послевоенный год волна стачечного движения прокатилась по всей стране. Она захватила миллионную армию горняков, металлистов, судостроителей. Во время одной из забастовок в Глазго в самом центре города на здании муниципалитета на Джордж-сквер был поднят красный флаг. Это сражение на городской площади в сердце рабочей Шотландии было лишь одним из многочисленных откликов на революционные события в России, одним из проявлений пролетарской солидарности, которая мужала и крепла под влиянием великого Октября.

История знает немало поворотных моментов, определивших развитие человечества на многие последующие десятилетия. Центральным событием новейшего периода ее развития явилась Октябрьская социалистическая революция. Она стала кульминационным этапом истории XX века, и судьбы миллионов людей оказались связанными с ее грандиозными последствиями.

Послевоенный мир уже не был прежним. И в то время как менялось соотношение сил на мировой арене, в сознании людей происходил необратимый процесс переоценки ценностей.

Помочь людям в этот ответственный период и была призвана литература.

Само время диктовало задачи: разобраться в настоящем, переосмыслить прошлое, осознать перспективы будущего. Разрешение этих задач преломилось по-разному в творчестве английских писателей. Никто не был в состоянии ответить сразу на все основные вопросы времени. Это было невозможно. Но никто не мог и обойти их молчанием. Каждому предстояло многое понять и во многом разобраться. События эпохи обязывали к этому. Каждый искал свой путь. Одних эти поиски выводили на широкую дорогу современности, других заводили в тупик индивидуализма. Взгляды и убеждения формировались под влиянием событий военных лет, роста революционных настроений и активизации рабочего движения в послевоенной Европе, под влиянием сотрясающих буржуазные государства экономических кризисов. Каждый был не только современником, но в той или иной мере и участником мировых событий.

Было бы неверно утверждать, что уже тогда значение происходящего было осознано многими. Среди писателей Англии одним из первых, кто понял неизбежность нарастающего кризиса капитализма и смело высказал свои симпатии революционной России, был Бернард Шоу. Реакция других писателей старшего поколения была иной. Великий фантаст Герберт Уэллс разберется во многом гораздо позже. А пока, в годы войны, бросая в своих статьях смелые обвинения в адрес правительства и правящих классов, он оставался далек от правильного понимания истинной сущности происходящего. Но уже тогда он мечтал об установлении новых порядков в мире и в разгар войны создал сильный антивоенный роман «Мистер Бритлинг пьет чашу до дна». Одним из первых накануне и вскоре после окончания войны Герберт Уэллс посетил Россию. Но прежде чем вновь обрести себя как романиста, помогающего своим современникам разобраться в сложных проблемах эпохи, ему еще предстояло пережить длительный период блужданий. Впрочем, не ему одному… И не было ли направление последующих поисков английских писателей уже в какой-то мере предопределено той позицией, которую занимал каждый из них в момент, когда завязанный историей тугой узел событий ждал своего исхода?

Незадолго до окончания войны — в июле 1918 года — Джон Голсуорси обдумывал план своей дальнейшей работы над историей семейства Форсайтов. Мысль о продолжении «Собственника» и создании «Саги» он назовет впоследствии самой счастливой из всех посетивших его. — «Думаю, что то воскресение в июле 1918 года в Уингстоне, когда я внезапно почувствовал, что могу продолжать историю своих Форсайтов на протяжении еще двух томов, со связующим звеном между ними, было самым счастливым днем в моей жизни».

Ко времени окончания войны Джон Голсуорси переступил порог своего пятидесятилетия. Убежденный реалист, стремившийся с самых первых шагов в литературе изображать подлинную жизнь, он выступил с критикой мира собственников. Уже были созданы «Остров фарисеев» и «Собственник», «Братство» и «Фриленды», уже завоевали известность его рассказы и отличающиеся остротой проблематики пьесы.

Голос писателя продолжал звучать и в годы войны. Он звал прекратить охватившее мир безумие, в его статьях и воззваниях звучала тревога за человечество и вместе с тем его страшила возможность социальных перемен и сдвигов. Революция в России была воспринята им как грозное предзнаменование. И не случайно мысль о продолжении истории Форсайтов появилась у него вскоре же после нее. Уже в самом этом замысле крылись истоки и силы и слабости писателя. Не переставая критиковать буржуазный мир, он не хотел колебать его устоев.

Если писатели старшего поколения Шоу и Уэллс, Голсуорси и Гарди встретили войну, будучи людьми с уже сложившимся мировоззрением, то в сознании многих из тех, кому выпало стать ее непосредственными участниками, она породила не только гнев и ненависть к существующим порядкам, но и смятение, и страх, и ощущение своего бессилия перед лицом происходящего.

Все последние дни войны офицер британских войск связи Ричард Олдингтон находился в авангарде наступления. Он был одним из тех, кто принял на себя огонь заключительных кровопролитных боев, был контужен и вскоре после перемирия демобилизован.

Олдингтон ушел на войну добровольцем. Служил рядовым, командовал ротой… Война перевернула его представления о жизни, изменила его взгляды, пробудила желание рассказать людям всю правду о том, что он видел.

Его книги прозвучат страстным и гневным протестом против войны. Его героями станут ее участники. Он расскажет о гибели целого поколения и о трагических судьбах тех, кто остался в живых. Его книги будут проникнуты любовью и уважением к человеку, стремлением разобраться в причинах, порождающих его несчастья безграничным презрением и ненавистью к лицемерию i любых формах его проявления.

К концу первого послевоенного десятилетия начнут появляться книги Томлинсона и Сэссуна, Бланда и Грэйвса, станут широко известными стихи погибших в окопах первой мировой войны поэтов Оуэна и Брука. Они поведают правду о войне, в кровавые глаза которой им было суждено заглянуть.

И каким диссонансом этим скорбным и гневным нотам прозвучат книги тех, кто отнюдь не стремился раскрыть правду жизни.

В последние дни войны в одном из санаториев на севере Шотландии находился Сомерсет Моэм. «Это было чудесное время. Впервые в жизни я узнал, какое блаженство — лежать в постели. Просто поразительно, как интересно можно жить, не вставая с постели, и сколько можно найти себе занятий. Я наслаждался одиночеством в своей комнате с огромным окном, распахнутым в звездную зимнюю ночь. Она давала мне восхитительное ощущение безопасности, отрешенности от всего и свободы… Я даже огорчился, что мне разрешили вставать»[2].

Когда началась война Моэму было сорок лет. Он был человеком со сложившимися взглядами, преуспевшим драматургом и известным романистом. В первые дни войны он завербовался в автосанитарную часть и служил во Франции. Потом вступил в органы британской разведки, работал в Швейцарии и Америке. За три месяца до Октябрьской революции был послан с секретной миссией в Петроград. В его задачи входило «предотвратить выход России из войны» и «не дать большевикам захватить власть»[3]. Полный провал этой авантюристической миссии и открывшийся процесс в легких заставили его вернуться в Англию. После войны он уехал путешествовать. Для Сомерсета Моэма война не стала тем рубежом, пройдя через который он изменил свои взгляды. Лишь несколько усилилось его презрительно-равнодушное отношение к людям, более бесстрастной стала его манера искусного повествователя. Он не откроет новых горизонтов перед своими современниками, да разве и смог бы это сделать человек, который «поверил, что мы — жалкие марионетки во власти беспощадной судьбы; что подчиняясь неумолимым законам природы, мы обречены участвовать в непрекращающейся борьбе за существование и что впереди — неизбежное поражение и больше ничего…»[4] И все же Моэм знал жизнь и людей и умел трезво смотреть на вещи. Но было бы совершенно напрасно искать правдивые картины действительности и живые портреты современников в книгах тех английских писателей, которые в послевоенные годы стали столпами модернизма в Англии.

В опубликованных письмах и дневниках Вирджинии Вульф нет записей, непосредственно относящихся к событиям 1914–1918 гг. Разумеется, только на основании этого судить о многом еще нельзя. Но нельзя не почувствовать той, может быть и несколько нарочитой, отрешенности от большого мира, которая сквозит в строках ее переписки и дневника… Мир утонченных интеллектуальных интересов… Чтение Софокла и Мильтона, рассуждения о Шекспире и Байроне и новое увлечение — поэзия восходящей звезды модернистов Т. С. Элиота.

И все же события современности не могли не прело миться и в ее творчестве. Отголоски военной темь прозвучат во многих ее романах, почти во всех, начиная с «Комнаты Джекоба» и кончая последней ее вещью «Между актами». Но жизнь и человек исчезают со страниц ее книг. Экспериментаторство и лишенный социальной основы психологизм оборачиваются обесчеловечиванием героя.

Восприятие жизни как необъяснимого хаоса и человека как извечного скопища неискоренимых пороков свойственно Джеймсу Джойсу.

Еще в ранней молодости он покинул родину, и тоска по ней не тревожила его сердце. Начало войны застало Джойса в Триесте, в год ее окончания он жил в Цюрихе, поглощенный работой над романом «Улисс», — энциклопедией модернизма. Говоря об отношении Джойса к событиям военных лет, его биограф американец Эллман пишет, что исход их был ему в высшей степени безразличен[5].

Романы Джойса и Вульф уводили от жизни. Очень скоро бесплодность избранного ими пути оказалась очевидной. Начертанные модернистами сложные лабиринты тайников подсознания не имели выхода. Избранный ими путь оказался дорогой в никуда.

В конце войны Ральф Фокс и Джек Линдсей были семнадцатилетними. Оба учились, готовясь к поступлению в университет. Оба принадлежали к тому поколению, для которого все было впереди — открытие большого мира, восприятие передовых идей своей эпохи, участие в литературно-общественной борьбе, гражданская война в Испании. Они принадлежали к славной плеяде передовой английской молодежи, которой в эпоху бурных 30-х годов предстояло сказать новое слово в литературе и литературной критике.

Фокс станет первым критиком-марксистом в Англии и с присущей ему страстностью будет писать о задачах английского романиста: «Вернуть человеку принадлежащее ему место в романе, ввести в роман полноценный характер, понять и воссоздать личность современного человека во всех ее изменениях»[6].Он будет звать своих современников к освоению лучших традиций культуры прошлого и к созданию на этой основе литературы, отвечающей задачам эпохи, литературы социалистического реализма, которой предстоит «показать человека не только критикующего или человека в безнадежной борьбе с обществом, к которому он не может приспособиться, но человека в действии, стремящегося изменить условия жизни, подчинить себе жизнь, человека, идущего в ногу с историей, способного стать хозяином собственной судьбы»[7].

20—30-Е годы нашего века стали для литературы Англии периодом настойчивых поисков. Пути их были различны, но они неизбежно перекрещивались в одном — в стремлении создать образ современника, найти героя своего времени.

Направление и характер этих поисков зависели от многих условий, но основными определяющими моментами оставались мировоззрение и художественный метод писателя. Ими и определялся прежде всего облик героя в произведениях писателей трех основных литературных направлений эпохи — критического реализма, модернизма и молодой, переживающей период своего становления, литературы социалистического реализма.

Утрата героя.

В лабиринтах фрейдизма.

Свидетелями обесчеловечивания человека становимся мы, обращаясь к романам писателей-модернистов. Процесс утраты общественного и индивидуального начал в человеческой личности протекает по-разному в творчестве Джеймса Джойса и Вирджинии Вульф, Девида Герберта Лоуренса и Олдоса Хаксли. Но всех их сближает стремление изолировать человека от окружающей его социальной среды, объяснить присущие ему недостатки «исконным» несовершенством и порочностью человеческой природы.

Философской основой эстетики модернизма становятся реакционные теории австрийского врача-психиатра Зигмунда Фрейда и французского философа-идеалиста Анри Бергсона. Их взгляды по самой своей сущности близки взглядам модернистов на человека и этим во многом объясняется, почему они получили столь широкое распространение в среде буржуазной художественной интеллигенции, особенно в послевоенные годы, когда буржуазное искусство вступило в полосу нового кризиса. Подобно разрастающейся раковой опухоли фрейдизм и бергсонианство поражали своим влиянием сознание многих писателей, накладывая неизгладимую печать на их творчество.

«Психоанализ, как он был разработан Фрейдом, является апофеозом индивида, крайней степенью интеллектуальной анархии. Бесспорно, он повлиял на английский роман последних двадцати лет больше, чем какое-либо другое идейное течение. Он и привел его зато в состояние почти полного интеллектуального банкротства, хотя некоторые исключительно оригинальные произведения и обязаны значительной долей своей мощи тому раскрытию индивидуальной психологии, которое стало возможным благодаря анализу Фрейда»[8].

Учение Фрейда претендовало на то, чтобы стать философией личности, и именно в таком плане оно и было воспринято модернистами.

В своих трудах — «Лекции по введению в психоанализ», «Психология масс и анализ человеческого «я», «Я и Оно» и др. — Фрейд обращался к изучению природы психического. Однако оно ведется им с идеалистических позиций, что извращает представление о характере психической жизни человека. Фрейд изолирует психическую деятельность личности от окружающего ее внешнего мира. Отвергая роль разума в жизни человека, он уделяет особое внимание стихии подсознательного, полагая, что проникновение в мир инстинктов поможет объяснить поведение человека. Согласно теории Фрейда основным началом, стимулирующим поступки человека, являются сексуальные импульсы.

В практике своей повседневной врачебной деятельности Зигмунд Фрейд имел дело с людьми психически нездоровыми. Он был опытным психиатром и в его работах есть много интересных и ценных наблюдений над характером ряда психических заболеваний. Однако Фрейд не ограничивался сферой того опыта, которым он располагал как врач. На его основе он делает грандиозные по своим масштабам обобщения. Его труды претендуют на гораздо более широкие выводы, чем те, которые вытекают из его наблюдений над амбулаторными случаями описываемых им психических заболеваний. Фрейд стремится к большему — к созданию универсальной картины человеческих отношений, рассматриваемых им сквозь призму психопатологии. Весь мир превращается в психиатрическую клинику, заполненную людьми, разум которых безмолвствует перед мощным напором страстей и ничем не сдерживаемых инстинктов. Картина вырисовывается самая мрачная. В оценке человека и его возможностей фрейдизму свойственен безысходный пессимизм.

Зигмунд Фрейд констатирует факты и вместе с тем он стоически приемлет создаваемую им на основании изучения психической деятельности анормальных людей пессимистическую картину жизни. И он твердо уверен, что эта творимая им самим «реальность» и есть истинная действительность. Она неизменна, как и натура человека, таящая в себе разрушительные инстинкты и неспособная к созиданию. Законы современного ему, раздираемого противоречиями, капиталистического общества Зигмунд Фрейд пытается представить универсальными.

Воздействие фрейдизма на творчество многих английских писателей было бесспорным, но сказалось оно в различной степени и в произведениях каждого из них преломилось в своеобразной форме. И если, например, Д. Г. Лоуренс, восприняв идеи Фрейда, воплощал их, обращаясь к традиционным приемам и формам реалистического повествования, то Джеймс Джойс пошел много дальше: самый метод его творчества впитал те приемы и принципы анализа и подхода к человеческой личности, ее психике, которые были свойственны Зигмунду Фрейду. Передача «потока сознания» становится характерной особенностью творческой манеры Джойса.

Не все были непосредственно знакомы с работами Зигмунда Фрейда[9]. Но уже в предвоенные и особенно послевоенные годы содержащиеся в них идеи стали достоянием широких слоев буржуазной интеллигенции. И люди, взглядам которых они были созвучны, с готовностью восприняли их и поспешили поднять на щит. Биографы и исследователи творчества Д. Г. Лоуренса (Р. Олдингтон, Г. Хоф) отмечают, что в период работы над романом «Сыновья и любовники», который обычно называют первым фрейдистским романом в Англии, сам Лоуренс еще не читал книг Зигмунда Фрейда, но был осведомлен об излагаемой в них теории и заинтересовался ею[10].

В опубликованном в 1913 г. романе «Сыновья и любовники» Лоуренс уделяет непомерно большое внимание проблеме «эдипова комплекса», выражающегося в повышенной привязанности сына к матери и в его инстинктивной неприязни к отцу. И хотя в этом раннем и лучшем своем романе Лоуренс не ограничивался только этой проблемой, все же именно в нем проявилось его стремление раскрыть определяющее воздействие физиологических начал на судьбу человека. В «Сыновьях и любовниках» был сделан первый, но решительный шаг в этом направлении, определивший характер последующего творчества писателя.

И все же своеобразие творчества Лоуренса отнюдь не заключается в обращении к фрейдистским мотивам. Его лучшие вещи были одной из форм протеста против антигуманной буржуазной цивилизации, обесчеловечивающей человека. Он писал о людях, стремящихся освободиться от условностей повседневного буржуазного существования, рутина которого подавляет искренность чувств и силу страстей. Но если писатели-реалисты объясняют поведение и психологию человека условиями его жизни, то Лоуренса увлекает мир темных инстинктов человеческой натуры, в которой от рождения заложена неистребимая потребность в свободном проявлении своих желаний. Чаще всего эти желания продиктованы индивидуалистическими наклонностями и эгоистическими стремлениями, но они восстают против лицемерия официальной буржуазной морали и косности бытовых условий.

Перекликаясь с фрейдизмом, писатели-модернисты пишут о людях с разорванным сознанием, бездеятельных, ни во что не верящих, обреченных на безысходное одиночество.

Таковы герои романов Олдоса Хаксли — циничные и вместе с тем объятые страхом перед жизнью, умные и ни во что не верящие, осознающие пустоту и никчемность своей жизни и бездеятельные. Их существование — это шутовской хоровод, уныло кружащийся в монотонном ритме повседневных будней. Послевоенный кризис буржуазного общества сказался на их сознании, выхолостив из него все, кроме изощренного цинизма. В романах Хаксли передано ощущение тупика жизни, осознание ее пустоты и никчемности.

Его герои — бездеятельные интеллигенты. Они способны вести бесконечные споры о философии и искусстве, о морали и политике. Но под маской образованности и утонченности скрываются самые низменные побуждения и помыслы. Отношения людей отравлены цинизмом; их любовь, не опирающаяся ни на какие моральные принципы, способна лишь унизить человека и превращается в заколдованный круг. Внешнее не соответствует внутреннему. И не случайно уже в одном из самых ранних романов Олдоса Хаксли («Шутовской хоровод» — 1923 г.) возникает тема двойника, столь характерная для модернистской литературы XX в., ибо она как нельзя лучше помогает раскрыть внутреннее раздвоение буржуазной личности. Герой «интеллектуального романа» Хаксли находится в конфликте со своим «я». Он понимает бесплодность своего существования, но это не побуждает его к действию.

Творчество Хаксли подрывает веру не только в силу интеллекта. Писатель не верит в человека, не верит в его возможности. Он стремится доказать неизбежность вырождения человека и цинично заявляет, что человек не достоин ничего, кроме жалкой роли придатка машин.

Наряду с фрейдизмом важную роль в развитии модернистской литературы сыграла также «теория интуитивизма» Анри Бергсона.

В своем идеалистическом учении французский философ Бергсон, отвергая роль практики, утверждал, что только интуиция дает возможность «непосредственного» познания истины и это познание происходит вне процесса чувственного и рационального восприятия окружающего.

Теория «интуитивизма», теория «бессознательного» порождена страхом перед реальной действительностью, стремлением уйти от научного познания ее законов. В теории Бергсона место разума заняла мистика. Материалистическому разрешению вопроса о соотношении бытия и сознания Бергсон противопоставляет свои идеалистические представления. Они легли в основу его теории «длительности» и его учения об особенностях человеческой памяти.

По учению Бергсона единственной реальностью является наша личность, наше, «я», которое длится, находясь в постоянном временном истечении. Эта «длительность», это непрекращающееся течение психической жизни и есть единственная реальность. Воспроизвести ее — это значит передать бесконечное разнообразие свойственных психической жизни человека настроений, переживаний, чувств.

В своей философии Бергсон уделяет много внимания проблеме памяти. Он выделяет два вида памяти — память-привычку и спонтанную память.

Память-привычка — это реакция на испытанное раздражение, это память рассудка, которая может воспроизвести прошлое в определенной последовательности, но она не способна донести, сохранить его во всем богатстве и многообразии его красок, звучаний, образов. Сделать это способна лишь непроизвольная спонтанная память. Она пробуждает бессознательные воспоминания, не приуроченные ко времени и возникающие вне зависимости от нашей практической деятельности в настоящем. Это память, основанная на высоко развитой интуиции. Благодаря ей можно заново пережить прошлое; толчком к этому может стать внешне совсем незначительное явление (солнечный блик, вкусовое ощущение, звук и т. п.).

Философия «интуитивизма» Бергсона, его теории о «длительности» и особенностях памяти наиболее полное выражение получили в творчестве французского писателя Марселя Пруста. В своем многотомном романе «В поисках утраченного времени» Пруст стремится к передаче движения времени, к детальному воспроизведению прошлого в его непрерывном течении, ежесекундно отражающемся в сознании героя.

Однако, обращаясь к анализу человеческой психики, Пруст изолирует ее от окружающего. Его интересует ее «истинная», «общечеловеческая» сущность. Он претендует на большие обобщения, говоря о психике и интеллекте вообще.

Все это и определяет своеобразие его романа, лишенного композиционной четкости, определенного сюжета и ясно очерченных образов. Но вместе с тем текучая проза Марселя Пруста тонко передает мимолетные впечатления и мельчайшие нюансы настроений.

Подобные явления имели место и в литературе Англии. Для английских модернистов — прежде всего для Вульф — творчество Пруста, особенности его манеры служили образцом.

Наиболее полно фрейдизм и бергсонианство были реализованы в творчестве Джеймса Джойса, который попытался с помощью психоанализа объяснить все явления действительности[11]. Провозглашенный модернистами вершиной повествовательного искусства «Улисс» Джеймса Джойса — наиболее убедительное свидетельство деградации романа.

На всем творчестве Джойса лежит печать пессимизма и отчаяния. Темы одиночества человека, бесперспективности его существования звучат в его произведениях. Стремясь проникнуть в глубины человеческого подсознания, проследить поток мыслей и сложное в своем прихотливом переплетении движение чувств, Джойс концентрирует внимание на темных подсознательных инстинктах, которыми, по его убеждению, определяются поступки человека.

Проблема историзма в творчестве Джойса снимается полностью. Для него история человечества — это поток подсознательной жизни. Отметая понятия пространства и времени, он рассматривает человека как комплекс инстинктов.

В своих романах Джойс предстает перед нами как своеобразный мифотворец. И подобно тому как Зигмунд Фрейд, «несмотря на свои научные стремления и намерения, был нетерпеливым и непредусмотрительным мифотворцем, который тщетно пытался перескочить через временный пробел в знании физиологии головного мозга, так что его психоанализ представляет явление кратковременное, вызванное ситуацией настолько преходящей, что она стала исчерпываться, как только он стал ее эксплуатировать»[12], так и Джеймс Джойс, пренебрегая фактами реальной действительности и отказавшись от раскрытия взаимосвязи и взаимозависимости явлений, .попытался создать, исходя из своего превратного представления о человеке, вымышленную им картину мира.

Вполне определенный смысл приобретает его обращение к образам греческой мифологии и уподобление его героев Одиссею, Пенелопе, Телемаку. Джойс творит пародию на человечество, создает зловещую в своем роде карикатуру, но вместе с тем он усматривает в своем ничтожном Блуме, чувственной Молли, опустошенном Стивене Дедалусе те извечные свойства человеческой натуры, которые не зависят от смены веков и общественных формаций, и ставит знак равенства между значительным и мелким.

Джойс самым непосредственным образом перекликается с теорией Фрейда, которого не случайно называли творцом новой религии. Отказавшись от экспериментальной физиологии, от данных опыта, Фрейд повернулся спиной к науке и обратился к лженауке; «содержанием работы Фрейда была описательная физиология и анатомия, осуществляемая посредством тщательного микроскопического наблюдения» (курсив Г. Уэллса)[13]. «Фрейд в одиночестве мучился над рождением психоанализа посредством толкования сновидений, фантазий и невротических симптомов, личных и своих пациентов»[14]. Субъективный идеализм подхода Фрейда к человеческому сознанию приводил его к созданию лженауки о психической деятельности. Со временем он и сам во многом осознал свое заблуждение и был вынужден признать ошибочность своих исходных позиций.

Грандиозную панораму, основанную на превратном представлении о человеке, создает и Джеймс Джойс. Его метод основан не на отражении и обобщении явлений действительности, а на детальном описании натуралистических подробностей, в потоке которых тонут отдельные критические ноты, на сложной системе формалистических ухищрений, убивающих подлинное искусство.

Фрейд творил инстинктивную теорию человеческой природы, он «восстановил в современной науке те способы объяснения явлений, которые были присущи древней, а еще более — средневековой мифологии»[15]. Особенности психологии личности он пытался ограничить узкими рамками ее физиологических потребностей и прежде всего — сексуальным опытом.

Сходным путем идет в своем творчестве и Джеймс Джойс. Стремясь создать универсальную, всеобъемлющую картину жизни человечества, он обращается к сложной системе аналогий, уподоблений, символов. Герои «Улисса» живут в начале XX века, но это не имеет ровно никакого значения: они — воплощение извечных свойств натуры человека, и Джойс уподобляет их героям древнегреческой мифологии.

Бесплодность метода Джойса не преминула сказаться в его же собственном творчестве. В своем последнем романе «Поминки по Финнегану» он обратился к новой форме эксперимента: попытался проникнуть в тайны подсознания спящего человека, передать, посещающие его видения и дать им истолкование. Героиня романа изображена и как женщина и одновременно как река. В строении фаз, в звучании слов Джойс стремится передать журчание льющейся воды, ритм речного потока. Применительно к «Поминкам по Финнегану» нельзя говорить ни о композиционном единстве, ни о сюжете, ни о системе характеров. Поток сознания расщепленного лишенного целостности, разрушает рамки романа.

Влияние фрейдизма не проявилось в столь непосредственной форме в творчестве Вирджинии Вульф и других писателей «психологической школы» (Мэй Синклер, Дороти Ричардсон), хотя и для них оно не прошло бесследно. Но все же в большей степени они тяготели к «философии интуитивизма» Анри Бергсона.

Отвергая принципы реалистической эстетики, они считали своей основной задачей исследование психологической жизни человека. Объективный мир интересовал их лишь в той степени, в какой он отражался в сознании их героев.

Первыми опытами в этом направлении были романы Мэй Синклер, которая вступила в литературу еще в конце прошлого века (1897 г.) и завоевала известность своим романом «Божественный огонь», опубликованном в 1904 г, В нем она сделала попытку проникнуть в тайны подсознания пьяного мужчины, поведение и поступки которого неподвластны контролю разума. Для писательницы-женщины это был смелый эксперимент, но он привлек к ней внимание. Затем появился роман «Три сестры», посвященный сестрам Бронте. Психологию сестер-писательниц, живших в середине XIX в., Мэй Синклер явно модернизирует, привнося в нее черты болезненной эмоциональности и повышенной нервозности. Подобная тенденция характерна и для ее статей о романах Шарлотты, Анны и Эмилии Бронте.

В 1922 г. вышла наиболее известная вещь Мэй Синклер — «Жизнь и смерть Гарриет Фрин». В небольшом по объему романе передана история женской судьбы. Мэй Синклер избегает описаний. Она обращается к изображению самых основных моментов, из которых, с ее точки зрения, обычно и складывается жизнь каждой женщины. Здесь много подробностей чисто медицинского характера. Это своего рода «история болезни» женской психологии и вместе с тем это — один из опытов передачи «потока времени»; его непрекращающегося движения.

В форме своеобразного жизнеописания героя написаны и другие вещи Мэй Синклер («История Энтони Уоринга», «Фар Энд» и др.). Как бы пунктиром намечает писательница лишь основные вехи жизненного пути своих героев. Ее привлекают заурядные, ничем не примечательные судьбы. В романах Мэй Синклер, как и у других писателей «психологической школы», происходит процесс нивелировки человеческой личности. Жизнь бесцветна и монотонна, поток жизни несет в своих волнах человека навстречу неизбежной старости и смерти.

Влияние интуитивизма сказалось и на творчестве Дороти Ричардсон. Задачу, которую она ставила перед собой, — передать «поток жизни», — Дороти Ричардсон попыталась разрешить в цикле романов о жизни Мириам Хендерсон «Путешествие»[16]. Он открывается романом «Островерхие крыши» (1915). В предисловии к нему писатель Д. Бересфорд отмечал, что Дороти Ричардсон создала новый тип романа в английской литературе, которого не было ни у реалистов, ни у романтиков. Новаторство Ричардсон Д. Бересфорд усматривает в ее полном слиянии с героиней, в уподоблении ей. Дороти Ричардсон фиксирует мельчайшие детали, передает ощущения, мысли, раздумья своей героини, не отделяя второстепенного от главного. Для нее важно все, и вместе с тем все сливается и смешивается в «потоке жизни». Жизнь Мириам Хендерсон однообразна и безрадостна. Отъезд из родительского дома, работа в пансионе для девочек, жизнь в Лондоне, знакомства, разговоры, несбывшиеся надежды, обстановка меблированной комнаты — обо всем говорится одинаково подробно и вместе с тем поверхностно и бегло. «Такова жизнь» — вот вывод, который неизбежно напрашивается. Тусклая, мутная река жизни. Именно такой Дороти Ричардсон и представляет ее себе. Не случайно в одном из романов цикла («Западня») важное значение приобретает беседа героев о Шопенгауэре. Их настроения, как и настроения самой Д. Ричардсон, созвучны его пессимистической философии жизни. Человек — беспомощная игрушка в руках судьбы, бессильная жертва, барахтающаяся в медленном, тягучем, засасывающем потоке жизни.

Мэй Синклер, Дороти Ричардсон и Вирджиния Вульф экспериментировали в области романа, стремились найти новые формы для передачи процесса мышления и «потока сознания», для передачи ощущения бесконечного движения времени и воспроизведения сложной картины прихотливо изменяющихся настроений. С этим связан их отказ от композиционной четкости, от последовательности в развитии действия, а чаще всего — и от действия вообще, свободная форма внутренних монологов и почти полное отсутствие диалога, импрессионистическая манера повествования и стремление к созданию музыкальной, «текучей» прозы.

В кругах рафинированной буржуазной интеллигенции романы писателей «психологической школы», и особенно Вирджинии Вульф, пользовались успехом и были восприняты как «откровение» в повествовательном искусстве. Однако психологизм этих писателей был Лишен подлинной глубины. Человеческая личность во всем своеобразии ее индивидуальных особенностей исчезла со страниц их романов. Они стремились к раскрытию «извечных» качеств человеческой натуры и ее психики без учета конкретно-исторических условий, что неизбежно вело к возникновению безжизненной схемы. Живой человек во всем многообразии и богатстве его чувств и страстей со всей сложностью его характера вытеснялся условными конструкциями несуществующей человеческой личности «вообще». Обращение к вымышленной «внесоциальной психике» убивало жизнь. Разрушение образа человека в творчестве модернистов связано с их отказом от гуманизма, являющегося непременным условием большого искусства.

Джеймс Джойс.

В одной из книг «Очарованной души» («Смерть одного мира») Ромен Роллан рассказывает об идейных блужданиях буржуазной интеллигенции в послевоенные годы. Он пишет о болезни сознания, поразившей наименее стойких, и о кризисе мысли, который Марку Ривьеру и лучшим людям его поколения предстояло преодолеть. Среди перечисляемых им симптомов болезни Роллан называет отравленное «неврастеническим снобизмом» и «паралитическим бесстыдством» творчество Пруста и Джойса. Обостренное сознание Марка, — пишет Роллан, — «распадалось, он терял точку опоры, он терял свое «я», снова находил его по кусочкам, и они носились перед ним в головокружительном вихре. Впрочем, это была общая болезнь европейского сознания, — последствие безмерного, безудержного и бесплодного перенапряжения военных лет, — и интеллигенты культивировали ее, как они культивируют все болезни сознания. (Да не является ли болезнью и само сознание?) Она встречалась всюду — от северных морей до морей Африки, у Джойса, у Пруста, у Пиранделло, у всех, кто умеет играть на дудке и заставляет плясать под свою дудку мещан во дворянстве, интеллигентов-выскочек. Удивительно было не то, что они этой болезнью заболели, а то, что профессионалы мышления, профессора и критики, ограничивались тем, что регистрировали самый факт ее появления. Чтобы показать, что и они не отстали от века, они стали курить этой болезни фимиам, в то время как обязаны были бороться с ней, обязаны были спасать здоровье европейского мышления, — в этом-то и заключался весь смысл их существования»[17].

Ромен Роллан звал к борьбе с эпидемией, охватившей буржуазный мир. Этот призыв был требованием времени. Болезнь зашла далеко. Слова Роллана прозвучали в те годы, когда творения Джойса и Пруста были объявлены вершинами современного искусства на Западе.

Творчество Джеймса Джойса (1882–1941) явилось наиболее сильным проявлением неизлечимой болезни буржуазного сознания.

Ирландец по происхождению, Джеймс Джойс почти всю свою жизнь провел вдали от родины. Он жил в Риме и Триесте, в Париже и Цюрихе. Пребывание на чужбине не тяготило его. За все годы своего добровольного изгнания он совсем ненадолго приезжал в Ирландию, покинутую им в ранней молодости. Его творческая судьба— один из немногих примеров полного отрыва писателя от родины, явного безразличия к ее судьбам и прочной изоляции духовной жизни художника от событий эпохи. Отъезд из Ирландии означал для Джойса не только разлуку с родиной, — гонимые нуждой и невзгодами, из Ирландии эмигрировали многие. Для него этот отъезд вылился в эмиграцию духовную, продолжавшуюся всю его жизнь. О том, какими путями пришел он к ней, Джеймс Джойс рассказал в своих ранних произведениях и в автобиографическом романе «Портрет художника в юности».

Годы юности Джойса совпали с бурным периодом в жизни его родины. В конце прошлого века «Зеленый остров», как называли Ирландию, бурлил. В стране развивалось националистическое по своему характеру культурное движение, известное под названием «Ирландское возрождение». Его участники стремились к возрождению национальной культуры Ирландии, но они идеализировали и романтизировали ее. Джойс не примкнул к «Ирландскому возрождению». Не был он связан и с борьбой политических партий, не относился к числу сторонников Парнеля, который представлял в английском Парламенте ирландскую партию и защищал умеренную программу гомруля. Джойс был далек от тех слоев общества, которые страшились массового освободительного движения, но ничто не связывало его и с нараставшей борьбой ирландского пролетариата. С самых первых шагов в искусстве он занял позицию отчуждения от происходивших в стране событий. Его творчество стало наиболее ярким выражением кризисных явлений буржуазного искусства.

Сборник своих ранних стихов Джойс озаглавил «Камерная музыка» (1907). Это были типичные символистские произведения, в которых принцип музыкальности стал основным законом, а расплывчатость и неуловимость образов сочеталась с нарочитой усложненностью формы и претенциозной изысканностью.

Из кротких сияний и росы в меду Луна паутину тишины ткет Там, где дитя в тихом саду Собирает простой салат и поет. Юный лоб ей целует луна, И, лунные росы звездящихся кос распустив, Она, собирая, напевает мотив; «Ясная, прекрасная ты, как волна». Стань ухо мое, словно воск или лед, Защити, не впусти младенческий лепет и сны, Сердце мое, защищайся от Нее, собирающей простое целенье луны. («Простое», перев. Ю. Анисимова).

«Камерная» манера освещения событий присуща и тому лучшему, что было создано Джойсом в начале 90-х годов, — его рассказам, составившим сборник «Дублинцы» (1914). Причем здесь эта камерность не становится тем приемом, который помогает через малое раскрыть большое и значительное; в рассказах Джойса она преломляется в средство своеобразного отчуждения писателя от окружающей действительности. С этим связана и некоторая неясность создаваемых Джойсом образов и та система намеков, к которой он обращается, отказываясь от конкретного изображения общественно-политической жизни Ирландии. И все же по «Дублинцам» в какой-то мере можно судить о той давящей атмосфере провинциального захолустья, в которой процветает пошлость и лицемерие и погибают надежды людей, не сумевших приспособиться к жизни. Джойс еще не порывает полностью с традициями реализма, не отказывается от психологического анализа, связанного с правдивым изображением отдельных конкретных примет эпохи и деталей быта. Окончательный разрыв с ними произойдет в послевоенные годы. Но уже в «Портрете художника в юности» (1916) Джойс декларирует ту жизненную программу, которой он будет руководствоваться в своей последующей деятельности писателя. Одна из основных проблем романа — взаимоотношение художника и общества. В разрешении ее Джойс исходит из тех позиций индивидуализма, которые становятся итогом его «исканий».

По своему характеру «Портрет художника в юности» — вариант традиционной формы «воспитательного романа». Джойс внимательно прослеживает процесс становления сознания своего героя Стивена Дедалуса. Дни раннего детства с их еще неосознанным восприятием окружающего. Родители Стивена — убежденная католичка мать и сторонник Парнеля отец. Суровая и изнуряющая ребенка обстановка иезуитского колледжа с изощренной системой наказаний, бесконечными проповедями и фанатической религиозностью, сочетающейся с лицемерием. Глубоко пережитая несправедливость незаслуженной порки и первая робкая попытка Стивена отстоять права своей личности. Уже в ранней юности научился он отгораживать себя от окружающего, замыкаться, скрывать свои мысли;

…«Он постоянно слышал вокруг себя голоса своего отца и своих учителей, убеждавших его быть прежде всего джентльменом и хорошим католиком…

Когда была открыта гимназия, он услышал другой голос, призывавший его быть сильным, мужественным, здоровым; когда же в колледже начало ощущаться движение за национальное возрождение, еще один голос приказывал ему быть верным родине и способствовать развитию ее языка и традиций.

… Он прислушивался к ним некоторое время, но счастливым чувствовал себя лишь тогда, когда был далеко от них, не слышал их призывов, оставался один…»[18].

Своеобразие жизненного пути Дедалуса заключалось в том, что неизменно уводя его в сторону от традиционных устоев рутины буржуазного существования, он не раскрывал перед ним никаких новых горизонтов и, в сущности, никуда не вел, оканчиваясь тупиком индивидуализма. Последовательно отталкиваясь от того, что предлагала ему окружающая жизнь, Стивен Дедалус замыкался в узком кругу добровольно избранного им одиночества.

Отречение от религии и разрыв с католической церковью был первым решительным шагом, предпринятым Дедалусом. И это был смелый шаг, который мог бы повлечь за собой не менее смелые и значительные решения. Однако этого не произошло. Эмансипацию своей личности от гнета католицизма Дедалус ни в какой мере не связывал с осознанием своего долга перед родиной, переживавшей период борьбы за независимость. Герой Джойса освобождает себя от всех форм связей с людьми и обществом. Он стремится создать свой собственный мир, отгороженный неприступной стеной от всего окружающего. Его увлекает греческое искусство и средневековая философия, он чувствует пробуждающиеся в нем творческие порывы и обращается к литературе; и этот процесс рождения в Стивене Дедалусе писателя Джеймс Джойс воспроизводит особенно подробно. Но в разрешении проблемы взаимоотношения художника и общества он приходит к выводу о несовместимости интересов творческой личности и социально-политической жизни. Задачи освободительной борьбы Ирландии, стремящейся к независимости от британского владычества, не волнуют Дедалуса. Все то, что происходит у него на родине, он цинично определяет как бессмысленную возню, с которой сам он не желает иметь ничего общего. И когда один из приятелей Дедалуса уговаривает его примкнуть к борцам за независимость Ирландии и пытается пробудить в нем патриотические чувства, он не достигает успеха.

«Постарайся быть одним из нас, — повторил Дэвин. В сердце ты ирландец, но твоя гордость слишком велика.

— Мои предки отреклись от своего языка, и приняли другой, сказал Стивен. Они разрешили чужеземцам управлять ими. Неужели ты думаешь, что сделанные ими долги я буду оплачивать своей жизнью и своей личностью? Ради чего?

— Ради нашей свободы», — сказал Дэвин.

Однако слова о свободе не находят отклика у Стивена Дедалуса. Выше всего остального он ставит свои личные интересы, вкусы, желания. И когда Дэвин говорит ему о том, что родина должна быть для человека превыше всего, Стивен возражает ему на это: «Да знаешь ли ты, что такое Ирландия? Ирландия — старая свинья, которая пожирает своих поросят». Дедалусу не по пути с теми, кто готов отдать свою жизнь за Ирландию. Ее судьба оставляет его равнодушным. Отныне у него нет никаких привязанностей в Ирландии, он порывает с ней:

«Я не буду служить тому, чему я больше не верю, — будет ли это называться моим домом, моей родиной или моей религией: я хочу выразить себя в образе жизни или в искусстве так свободно, как я только могу, и так полно, как я только могу, прибегая для своей защиты к единственному оружию, которым я могу позволить себе воспользоваться — молчанию, изгнанию и коварству».

Лозунг, выдвигаемый Стивеном Дедалусом, — молчание, изгнание и коварство, — становится жизненной программой и самого Джеймса Джойса. Устами Дедалуса говорит он сам, предопределяя на многие годы свой путь в искусстве и в жизни.

«Я не боюсь одиночества, не боюсь быть отвергнутым или расстаться с тем, с чем я должен расстаться. И я не боюсь совершить ошибку, даже большую ошибку, — длиною в жизнь, а может быть такую же длинную, как вечность… Я рискну…».

Ранние прозаические вещи Джеймса Джойса — рассказы, вошедшие в сборник «Дублинцы», и авторская исповедь «Портрет художника в юности» составили важный этап его творческого пути. Однако в полной мере своеобразие Джойса проявилось в его послевоенных романах— «Улисс» и «Поминки по Финнегану». Новаторство Джойса было определено его связями с модернистским искусством и вылилось в разрушение образа человека в его творчестве.

Стивен Дедалус и герои «Дублинцев» — все эти преуспевающие негодяи, лицемеры, пошляки и потерпевшие крушение в жизни неудачники — были созданы Джойсом еще во многом в традициях реалистического искусства. Разрыв с этими традициями породил чудовищную фантасмагорию «Улисса» и завершился тупиком «Поминок по Финнегану». Как создатель «Улисса», которого справедливо называют энциклопедией модернизма, Джойс и вошел в историю литературы. Работа над «Улиссом» продолжалась семь лет. Она была начата в 1914 г. в Триесте, продолжена в Цюрихе (1915–1920 гг.) и завершена в 1921 г. в Париже. В итоге многолетнего труда появилось произведение уникальное, не похожее ни на одно из тех, которые были известны до сих пор мировой литературе. Джойс искал новые пути в искусстве. Но бесплодность его поисков была во многом предопределена уже тем, что в своем стремлении создать нечто новое он полностью порывал с лучшими традициями большого искусства прошлого. С великим трудом и громадным напряжением им было возведено монументальное здание, но под ним не было крепкого фундамента, корни выращенного им дерева упирались в бесплодную почву и были лишены питательных соков земли.

Свой роман Джойс задумал как современную «Одиссею». Но подобная аналогия более чем условна. Древний миф об Улиссе он попытался претворить в истории дублинского буржуа-обывателя. Но если странствия гомеровского героя продолжаются многие годы и происходят в большом мире, где есть место для героических деяний и подвигов, то героем Джойса становится ничтожный Блум, а сферой исследования писателя — тайники подсознания этого ничем не примечательного ирландца.

Джеймс Джойс совершенно точно называет тот день, в который происходят события его романа — четверг, 16 июня 1904 года. В мельчайших деталях воспроизводит он этот день в жизни трех основных героев своего романа — Блума, его жены Молли и учителя истории одной из дублинских школ Стивена Дедалуса. Джойс не только самым подробным образом рассказывает о том, что они делали, думали и чувствовали в каждый определенный момент дня, он передает поток сознания каждого из них, их внутренние монологи, стремится проследить те не зависящие от их сознания импульсы, которые движут ими, и пытается установить зависимость между поступками и своеобразием эротических комплексов каждого из них.

В романе нет определенного сюжета и четкой последовательности в изложении событий. Лишь очень условно сюжетная линия может быть связана с историей однодневного «странствования» Блума по Дублину (рано утром он покидает свой дом и поздно вечером возвращается в его стены). Весь стиль повествования определяется изменчивым, прихотливым потоком сознания. Десятки страниц воспроизводят беспорядочный ход мыслей Блума, Дедалуса, Молли. Принцип детально точного воспроизведения душевного движения, каждого поворота мысли доведен Джойсом до крайностей. Его «Улисс»— это книга-лабиринт, через ее страницы нужно пробиваться, попадая в бесконечные тупики и ловушки, разгадывая сложные психологические загадки, распутывая паутину всевозможных ассоциаций и аналогий. Справедливо замечание одного из критиков о том, что роман Джойса нельзя понять, читая его; его можно понять, лишь перечитывая. Смысл и значение каждого из эпизодов становится доступным лишь в том случае, если уже известно целое. Роман Джойса — это сложный и прихотливый мозаичный узор, взаимосвязь между фрагментами которого подчас трудно уловима.

«Улисс» состоит из восемнадцати эпизодов.

Некоторые из них полностью посвящены Блуму и передают его внутренние монологи (4, 5, 6, 8-й эпизоды); в других о нем лишь бегло упоминается или он появляется совсем ненадолго (7, 9-й эпизоды); в некоторых эпизодах Блум вовсе не фигурирует и на первый план выступает Стивен Дедалус (1, 2, 3-й эпизоды). В отдельных эпизодах и Блуму и Дедалусу уделено такое же внимание, как и остальным эпизодическим персонажам (например, 10-й эпизод). Действие романа начинается в 8 часов утра и завершается в 3 часа ночи. Последовательность эпизодов «Улисса» определяется движением во времени — от утра к вечеру.

В самом общем плане схема построения романа выглядит следующим образом:

1-Й эпизод — 8 часов утра. Просыпается Стивен Дедалус.

2-Й эпизод — 10 часов. Школа мистера Дизи, где Стивен Дедалус преподает историю. Беседа Дедалуса с мистером Дизи.

3-Й эпизод — 11 часов. Стивен бесцельно бредет вдоль берега. Раздумывает о тайнах бытия.

4-Й эпизод — 8 часов утра. Леопольд Блум просыпается, отправляется в мясную лавку, готовит завтрак, получает утреннюю почту, разговаривает с женой.

5-Й эпизод —10 часов. Блум заходит на почту и получает письмо от своей любовницы Марты Клиффорд. Посещает церковь и присутствует на утренней службе, заходит ненадолго в аптеку и затем отправляется в городские бани.

6-Й эпизод —11 часов. Кладбище. Похороны приятеля Блума Пэдди Дигнэма. Среди остальных здесь присутствует и Блум; он принимает участие в сборах средств для вдовы покойного.

7-Й эпизод — Полдень. Редакция газеты «Фримен». Сюда заходит Блум, чтобы поместитьобъявление в газете. После его ухода появляется Дедалус.

8-Й эпизод — Час дня. Блум идет по улицам Дублина и решает закусить в кабачке Дэви Бирна.

9-Й эпизод — 2 часа. Библиотека. Здесь между Стивеном и его приятелями ведется спор о Шекспире. Во время этого спора за окном мелькает фигура Блума, направляющегося к лавке букиниста.

10-Й эпизод — Улицы Дублина. 3 часа дня. По городу проезжает вице-король и его свита.

11-Й эпизод — 4 часа дня. Отель «Ормонд». Перед свиданием с Молли сюда заходит ее антрепренер и любовник Бойлэн. Здесь же Леопольд Блум пишет письмо своей возлюбленной Марте Клиффорд.

12-Й эпизод — 5 часов. Леопольд Блум заходит в бар.

13-Й эпизод — 8 часов вечера. Блум отдыхает на берегу. Наблюдает за прогуливающимися женщинами и детьми и предается воспоминаниям о своей юности.

14-Й эпизод — Вечер. Родильный дом. Мина Перлей производит на свет девятого младенца. Блум навещает ее. Он встречает здесь Стивена; в нем вспыхивает отцовская нежность к Дедалусу и пробуждается интерес к его личности и судьбе.

15-Й эпизод — Полночь. Публичный дом. Здесь Блум и Дедалус. Пьяного Стивена до потери сознания избивают пьяные солдаты. Блум трогательно заботится о нем. Вего лице Стивен обретает своего отца.

16-Й эпизод — Час ночи. Блум и Дедалус бредут по ночному Дублину. В дешевой харчевне выпивают по чашке жидкого кофе и беседуют с матросом.

17-Й эпизод — 2 часа ночи. Блум приводит Дедалуса к себе домой. Они вспоминают события дня. После ухода Стивена Блум укладывается спать.

18-Й эпизод — 3 часа ночи. В сознании засыпающей Молли проносятся воспоминания о прошедшем дне, возникают картины ее жизни; в полусне она размышляет о своих отношениях с мужем и любовником. Таково построение «Улисса». Однако перечисление эпизодов в их последовательности дает лишь самое общее представление о контурах романа. Замысел Джойса монументален. Согласно ему Блум и Дедалус — это воплощение извечных свойств натуры человека, это само человечество, а Дублин, по которому они блуждают, — это весь мир. Внешняя канва событий таит в себе глубокий для Джойса смысл. Леопольд Блум уподобляется странствующему Одиссею. Стивен Дедалус — сыну Одиссея Телемаху, Молли — жене Одиссея Пенелопе. Странствования Блума завершаются тем, что он обретает в лице Стивена Дедалуса своего сына, а тот, в свою очередь, находит отца. Итог романа — возвращение Блума-Улисса в родной дом (на Итаку), где его ждет Молли-Пенелопа.

Каждый из эпизодов романа соотнесен с той или иной песней гомеровской «Одиссеи». Например, 4-й эпизод — с песней о Калипсо, 8-й эпизод соответствует «Листригонам», 9-й — «Сцилле и Харибде» и т. д. Однако подобные аналогии очень условны и без помощи специальных «путеводителей по роману» догадаться о существовании каких-то определенных параллелей между «Улиссом» и «Одиссеей» чаще всего оказывается просто невозможным.

В самом деле, лишь при очень сильно развитом воображении содержащееся в 4-м эпизоде беглое упоминание о висящей в спальне Блума картине с изображением нимф может навести на мысль о возможности сопоставления этого эпизода с той частью «Одиссеи», в которой Менелай сообщает Телемаху, что его отец находится на острове Калипсо. Точно так же беседа Дедалуса с директором школы мистером Дизи лишь очень условно и очень отдаленно может напоминать те советы, которые умудренный жизненным опытом гомеровский Нестор дает юному Телемаху. Но тем не менее эта система сложных аналогий в романе Джойса присутствует и ею поддерживается зыбкий каркас условного единства передаваемого в романе потока мельчайших подробностей. Эта формальная схема, к которой обращается Джеймс Джойс, может быть, помимо его собственного желания помогает ему сцементировать рассыпающееся здание его повествования.

Но вместе с тем обращение к Гомеру имеет и другой смысл. В творимой им схеме человека, в своем Блуме, Джойс пытается усмотреть те извечные начала, которые свойственны человеческой натуре испокон веков. Мысль о неизменности человеческой природы и дала основание Джойсу сопоставлять Блума с героем древнегреческих мифов.

Знакомство с Блумом позволяет судить о том, каким видит Джойс человека «вообще» и какие свойства его натуры представляются ему основными.

Блум безличен и не выделяется среди множества подобных ему буржуа-обывателей. Его «поток сознания», поток его мыслей — незначительных, тусклых, будничных— движется вяло и медленно, не прерываемый ничем ярким и обращающим на себя внимание. Он совершенно не способен мыслить обобщенно, и даже то, что принято называть «общими местами» и трюизмами («помет очень хорошее поверхностное удобрение», «черное проводит, поглощает или преломляет тепло» и т. п.) лишь иногда прерывает ход его размышлений. Его интеллектуальный багаж ничтожен, и дальше бульварного романа «Руби — гордость арены», на обложке которого изображен свирепый итальянец с хлыстом, круг его литературных интересов не распространяется. Джеймс Джойс не включает в поток его мыслей каких-либо сложных ассоциаций историко-политического характера. Лишь несколько раз в сознании Блума мелькают имена участников борьбы за независимость Ирландии и беглые упоминания библейских имен. Обычно поток мыслей Блума примитивно прост и прозаичен, а толчком для изменения направления его мыслей служит самое непосредственное «раздражение извне». Идя по своему дворику, он размышляет об удобрениях для огорода; проходя мимо бара, думает о том, какими путями обогащаются владельцы пивных заведений; остановив свой взгляд на спинке кровати, пускается в пространные воспоминания о том, когда и при каких обстоятельствах была приобретена и доставлена до места назначения эта семейная реликвия.

Джеймс Джойс отказывается от традиционного для жанра романа приема описания, но в «поток сознания» своего героя он вкрапливает множество натуралистических деталей, из совокупности которых складывается вполне определенное представление о некоторых предметах быта, окружающих Блума, о витающих в его доме запахах, о его привычках и потребностях. Причем, очевидно, вполне сознательно, Джойс обращается к таким подробностям, на основании которых возникает не только чувство неприязни, но и брезгливое отвращение к Блуму и его окружению. Весьма характерен в этом отношении 4-й эпизод романа.

Леопольд Блум у себя дома. Он готовит завтрак для себя и жены и несет его в спальню. Дешевая пошлая картинка в рамке за три шиллинга висит над кроватью — «шедевр» цветной фотографии — «Купающаяся нимфа». По комнате разбросано грязное смятое белье. На глаза Блуму попадается «чулок с перекрученной серой подвязкой и лоснящейся пяткой», «грязные панталоны», «раскрытая книга, валяющаяся возле ночного горшка в оранжевых разводах». На обширной кровати, спинки которой украшены блестящими шарами, лежит еще не вполне проснувшаяся Молли. Блум смотрит «на углубление между большими мягкими грудями, свисающими под ночной рубашкой, словно вымя козы»[19]. В комнате трудно дышать. Затхлый запах — «как загнившая вода из-под цветов» — одурманивает. Дурные запахи наводняют жилище Блума. «Едкий дым подгорающей почки заполнил кухню»; «вонь заплесневелой штукатурки и затхлой паутины» ударяет в голову. В нагнетении подобных деталей Джойс не ограничивает и не сдерживает себя. «Толкнув ногой, Блум открыл шаткую дверь уборной. Надо поосторожней, как бы не запачкать брюк до похорон. Вошел, нагнув голову под низкой притолкой. Притворив дверь, расстегнул подтяжки… Прежде чем сесть, он посмотрел через щель на соседское окно… Устроившись на стульчаке, развернул газету, разложив ее на голых коленях… Он продолжал читать, спокойно сидя над собственным поднимающимся запахом…».

В эпизодах, посвященных Блуму, в «поток сознания» своего героя Джойс включает детализированное воспроизведение окружающего его вещного мира. Эти две струи — вещный мир и «поток сознания» — не просто сосуществуют, не только переплетаются, а взаимопроникают одна в другую. И этот сплав двух начал — примитивно интеллектуального и грубо материального — составляет характерную особенность стиля таких эпизодов романа, как 5, 6, 13 и некоторые другие.

Примитивность натуры Блума, его чревоугодие и грубая чувственность, сквозят и в той сосредоточенности, с которой готовит он завтрак, и в чрезмерной обстоятельности поглощения им пищи, и в деловитой напряженности при выборе куска мяса в лавке. То, что принято называть «внутренним, духовным миром» человека, у Блума сливается с миром вещей. Одно уподобляется другому, и границы между духовным и материальным миром перестают существовать. «Мистер Леопольд Блум любил густой суп из потрохов, пупки с привкусом ореха, жареное фаршированное сердце, ломтики печенки в сухарях, поджаренную тресковую икру. Больше всего он любил бараньи почки на рашпере, оставлявшие во рту тонкий едкий вкус, слегка отдававший мочой». С вожделением предвкушая предстоящий завтрак, взирает Блум на витрину мясной лавки.

«Блестящие звенья, набитые фаршем, насыщали его взгляд, и он спокойно вдыхал тепловатые пряные испарения сваренной свиной крови». В этом царстве колбас и кровавых кусков мяса мелькают веснущатые, мясисто-розовые пальцы хорькоглазого мясника, капельки крови сочатся из почек, слепят глаза красноватые блики на тушах откормленных телушек.

Блум священнодействует, поджаривая на кухне только что купленную у мясника почку. Он следит за тем, как скользнул и растаял на сковороде кусочек масла, любовно кладет он почку в шипящее масло и кругообразно посыпает ее солью и перцем; он осторожно переливает со сковороды на тарелку темную подливку. Он начинает есть: «подцепив вилкой кусок, положил себе в рот и стал жевать, смакуя вкусное податливое мясо. В самый раз. Глоток чая. Потом он нарезал квадратиками хлеб, обмакнул в подливку, положил в рот». И в то самое время, когда Блум встает, готовит завтрак, несет его в спальню жены, пьет чай, отправляется в уборную, когда он автоматически совершает привычные действия, в его сознании, то чередуясь, то прерываясь и сталкиваясь, копошатся мысли — будничные, серые, приземленные, как бы слипшиеся с теми привычными предметами, которые его окружают. Человек исчезает, растворяется во всем этом хаосе, обезличивается; остается автоматизм движений, инерция привычки. Вот Блум покупает почку в мясной лавке. «Его рука приняла влажную мягкую железу и опустила ее в боковой карман. Потом она извлекла из кармана брюк три монеты и положила их на резиновые колючки. Легли, были быстро сосчитаны и быстро скользнули кружок за кружком в кассу».

Но в своем подходе к человеку Джеймс Джойс не столь прямолинеен, как может показаться на первый взгляд. Он много сложнее, и линией Блума его «Улисс» не исчерпывается. Не менее важное место принадлежит в романе Стивену Дедалусу, в котором воплощены представления писателя об интеллектуальных началах натуры человека. Однако и они низводятся Джойсом до уровня мировосприятия Блума. Ведь не случайно в системе аналогий с гомеровской поэмой Стивен Дедалус отождествляется с сыном Одиссея Телемахом, а в системе образов романа Джойса он, отрекаясь от своего родного отца Саймона Дедалуса, признает своим истинным отцом Леопольда Блума. Тема отца и сына, тема их поисков друг друга становится основной темой «Улисса», их встреча — его кульминационным моментом, их ночная беседа и совместное возвращение в дом Блума — развязкой.

Стивен Дедалус — натура во многом отличная от Блума. Он образован и круг его интересов широк. Глубина эрудиции, обширность познаний Дедалуса переданы в сложном потоке его сознания. Трудно, а подчас и просто невозможно уследить за быстрым течением его мыслей, уловить их внезапные повороты, разобраться во всем многообразии усложненных ассоциаций, проследить за тем, как рождающиеся в его сознании образы соотносятся с возникающими в его памяти аналогиями из мировой литературы и искусства. «Поток сознания» Дедалуса насыщен цитатами из Шекспира и Данте, «Экклезиаста» и эклог Виргилия, из Гомера и Гете, Малларме и Метерлинка, Аристотеля и Фомы Аквинского. Его речь пересыпана историческими именами и фактами. В 9-м эпизоде Стивен Дедалус, принимая участие в споре о Шекспире и истоках его творчества, строит систему своих доказательств легко и убежденно, обширные знания помогают ему без труда возражать своим оппонентам.

И все же Дедалус — истинный сын своего «духовного» отца — буржуа-обывателя Леопольда Блума; с миром Блума он связан всем своим существом. И в этой связи сопоставление Стивена не только с Телемахом, но и с сыном Дедала — Икаром, который, взлетев в воздух, упал и разбился, приобретает символический смысл.

Замыслу Джойса нельзя отказать в определенной социальной значимости. Писатель стремится изобразить человечество, запутавшееся в неразрешимых противоречиях и утратившее силы в хаосе бесцельного существования. И если образ Блума задуман как символ беспредельной ограниченности рядового буржуа, с которым и сливается представление Джойса о человеке, то метания Стивена Дедалуса отражают тот тупик сознания, в который зашла буржуазная интеллигенция. Крылья Дедалуса-Икара сломаны. Он — несопротивляющийся пленник в мире Блума, его сын, его порождение. Он опустошен внутренне и так же, как и Блум, одержим переживаниями, связанными с ощущением неполноценности своей личности.

Имя Фрейда не названо в романе Джойса. Лишь в 9-м эпизоде в споре о Шекспире мелькает фраза о «новейшей венской школе, о которой рассказывал нам мистер Мэги». Но «Улисс» проникнут духом фрейдизма, что проявляется и в свойственной Джойсу трактовке человека, и в изощренном анализе подсознательной деятельности героев, и в склонности к мифотворчеству. В 9-м эпизоде Стивен Дедалус развивает фрейдистскую концепцию шекспировского творчества и этим еще раз подтверждает свою сыновнюю близость миру Блума. Он истолковывает творчество великого драматурга в связи с его биографией и прежде всего в связи с историей его женитьбы на Анне Хэтевей. Согласно излагаемой Деда-лусом фрейдистской версии, юный Шекспир был подавлен и побежден невестой, превосходившей его и возрастом и жизненным опытом. Его мужское начало потерпело поражение и потому «сколько бы он ни побеждал, он не победит в себе страх побежденного».

Джойс конструирует сложную систему изощренных приемов для передачи «потока сознания». По мере развертывания эпизодов, составляющих «день Блума», техника внутреннего монолога усложняется. Ход мыслей героев становится более отрывочным и алогичным. Это объясняется рядом причин. Содержащаяся в первых эпизодах условная «экспозиция» давала возможность Джойсу в ряде последующих разделов романа почти полностью отказаться от элементов бытовой конкретизации и сосредоточить все внимание на воспроизведении потока мыслей. Да и самый ход мыслей героев по мере движения времени — от утра к вечеру, а затем к ночи — становится все более усложненным, лишенным той относительной определенности, которая была свойственна им в утренние часы. Впечатления дня набегают одно на другое, обременяя сознание, лишая его ясности. Это чувствуется не только в потоке мыслей Дедалуса, но и Блума. В 4-м эпизоде (8 часов утра) Блум размышляет о вещах вполне определенных и весьма прозаических: «Нагнулся посмотреть на грядку чахлой мяты вдоль стены. Устроить здесь беседку. Турецкие бобы. Дикий виноград. Надо унавозить все это место, больная почва… Всякая почва так, без навоза. Домашние помои. Суглинок, что это такое? Куры в соседнем саду: их помет очень хорошее поверхностное удобрение. Но лучше всего скот, если его кормить жмыхами. Компост. Незаменимо для чистки дамских лайковых перчаток. Грязь, а чистит. Зола тоже… Он пошел дальше. А где моя шляпа, между прочим? Повесил, должно быть, обратно на вешалку. Или внизу оставил. Странно, что я не помню. На вешалке в передней негде повесить. Четыре зонта, се непромокаемое пальто. Когда поднимал письма. В магазине Дрэго дребезжал звонок. Странно, что как раз тогда я думал. Темные напомаженные волосы над воротничком. Только что из парикмахерской. Успею ли я сегодня принять ванну?» и т. д.

Во второй половине дня ход его мыслей заметно усложняется. Все чаще появляются перебои мысли, умолчания, внезапные скачки; фразы обрываются, оставаясь незавершенными. — «Он шел по краю тротуара. Поток жизни. Как звали того, поповская рожа, всегда косился в наши окна, проходя мимо? Слабое зрение, женщина. Останавливался у Цитрона на Сент-Кевинс-Перэд. Пен, а дальше как. Пенденнис? Память у меня становится. — Пен?… еще бы, столько лет. Верно от грохота трамваев. Чего уж, если не мог вспомнить, как зовут дневного выпускающего, которого видит изо дня в день».

Используемый здесь прием перебоя мыслей — один из характерных для Джойса. Блум пытается вспомнить имя человека, с которым он был когда-то знаком. Оно не приходит ему на память, и лишь через несколько страниц после приведенного отрывка в диалог Блума с одной из его приятельниц внезапно вырывается фраза: «Пенроз! Вот как его звали». Теперь он вспомнил, и вновь поток его мыслей продолжает свое движение.

Часто мысли героя текут параллельно или причудливо переплетаются. Например, проходя мимо витрины магазина, Блум вспоминает, что шелковая материя — поплин — была завезена в Англию гугенотами. При этом в его внутреннем монологе развиваются параллельно две темы: хор из оперы Мейербера «Гугеноты» и размышления о качествах поплина: «Тарара. Замечательный хор. Тара. Стирать в дождевой воде. Мейербер. Тара бом бом бом».

Передавая отрывочность и неопределенность мыслей Блума, Джойс иногда обрывает фразы и даже слова. Он с фотографической точностью фиксирует зарождающуюся в сознании героя мысль, делает своего рода моментальные снимки, отражающие каждое мгновение в ходе его размышлений. Не каждая вспышка сознания успевает облечься в определенную форму прежде, чем загаснуть; но она уже возникла, и Джойс спешит включить ее в общий поток сознания. Незавершенной остается пословица: «Качество пуддинга познается (в еде)»; мелькают неоконченные фразы: «Говорит любить не бу…», «хорошо еще, что не…», «Всегда любила отдохнуть от…», «разрешение охотиться на оленей от его сия…» и т. д. В поток внутренней речи вплетаются отрывки слов: «несваре…» и др. Куски разорванных фраз вкрапливаются в текст; начало, середина и конец одной фразы перестают существовать в единстве. Иногда та или иная внезапно оборвавшаяся мысль получает свое завершение через несколько мгновений, минут или даже часов. Обрываются строки случайно всплывающей в сознании Блума песенки, а потом возникают вновь, но уже в новом контексте и в ином словесном обрамлении. В некоторых случаях между отрывками фразы, песенки или стишка вклинивается всего несколько фраз, но иногда их разделяют целые страницы текста: «Он проходил мимо Мэзон Клэр. Погоди. Полнолуние было в ту ночь, когда мы в воскресенье две недели назад, значит теперь новолуние. Ходили гулять к Толке. Вид при луне не плохой. Она напевала: И майская луна сияет, любовь моя. По другую сторону он. Локоть, рука. Он. И светлячок фонарь свой зажигает, любовь моя. Прикосновение. Пальцы. Вопрос, ответ. Да. Довольно. Довольно. Было так было. Ничего не поделаешь. Мистер Блум, дыша быстрее, двигаясь медленнее проходил мимо Адем-Куорт». В этом отрывке строки песенки о луне и светлячке отделены одна от другой всего тремя фразами. В ряде других случаев разрыв гораздо более ощутим и восстановить единство труднее. Несколько больших абзацев отделяют одну строку вспомнившегося Блуму детского стишка — «Служанка гуляла по саду» — от другой — «Король в казначействе сидел», — которая приходит ему на память лишь через некоторое время после того, как в его сознании промелькнула первая. Стремясь передать нерасчлененность потока мыслей, его слитность с автоматически совершаемыми движениями, Джойс отказывается подчас от знаков препинания. В этих случаях целые куски текста поданы как сплав фрагментов, фиксирующих возникшую в сознании мысль и вместе с тем дающих представление о поступкам героев и о предмете, который в данное мгновение по той или иной причине их интересует. Взволнованный Блум пытается установить, не забыл ли он дома необходимую ему вещь: «Рука его искавшая куда же я девал нащупала в заднем кармане мыло надо зайти за лосьоном теплое приставшее к бумаге».

На протяжении всего дня Блума преследует мысль об изменах жены и о ее любовнике Бойлэне. Сознание Блума упорно сопротивляется тому, чтобы сделать эту навязчивую идею своим достоянием. Оно выталкивает ее в область подсознания, и, помимо желания Блума, в самых глубинах его подсознания образ Бойлэна возникает снова и снова. Джойс не называет его имени, используя в данном случае прием умолчания, но всякий раз, как Блум обращается мысленно к своему прошлому, думает о жене и дочери, Бойлэн незримо присутствует рядом с ними. Наиболее отчетливо это проявляется в 8-м эпизоде романа.

Построение и стилистическое своеобразие каждого из эпизодов «Улисса» соответствует характеру воспроизводимых событий, преломляющихся в сознании героев, и месту, в котором они происходят. С математической точностью вымерена длина каждого периода в эпизоде «Итака»; четко рассчитано соотношение фраз. Это связано с тем, что в данном эпизоде события достигают большого размаха и преломляются в космических масштабах. Своеобразно построен 7-й эпизод, местом действия которого становится редакция газеты «Фримен». Он скомпонован из фрагментов, имитирующих короткие газетные статьи, объявления, рекламу, каждый из них снабжен крикливым, бьющим в глаза заголовком, за которым не кроется ничего значительного: «Скандал в фешенебельном ресторане», «С неподдельной скорбью мы извещаем о кончине всеми уважаемого дублинского гражданина», «Человек высокой нравственности», «Агент за работой», «Второкурсник голосует за отца Моисея» п т. п. Построением фраз, подбором слов переданы отдельные характерные особенности газетного стиля.

Композиция и стилистические особенности 10-го эпизода «Бродящие скалы» основаны на ином принципе. Джойс ставит перед собой задачу развернуть широкую, сравнительно со всеми остальными эпизодами, панораму Дублина. И поэтому эпизод «Бродящие скалы», который только в самом приближенном значении этого слова и очень условно может быть назван «эпическим», сильно отличается от всех предыдущих и последующих «камерных» эпизодов. Он разбит на 19 самостоятельных частей. Первые восемнадцать — это уличные сценки, происходящие в одно и то же время в различных местах Дублина Время действия — середина дня 16 июня 1904 г. (между тремя и четырьмя часами). В это самое время.

— Его высокопреподобие ректор Джон Конми сходит с крыльца своего дома и, сжимая в руке требник, направляется к центру города. Он встречает своих прихожан, раскланивается с ними, беседует, некоторых поучает и наставляет;

— Собирая скудные подаяния, ковыляет по улице одноногий матрос;

— В фруктовой лавке Бойлэн заказывает цветы и персики;

— «Темноспинная фигура под Аркой Купцов просматривает книги на тележке букиниста»; это Блум, о котором в 10-м эпизоде лишь упоминается;

— На одной из улиц Стивен Дедалус встречается со своей дочерью Долли;

— Направляющийся на открытие благотворительного базара вице-король, сопровождаемый своим эскортом, проезжает по городу. Жители приветствуют эту торжественную процессию; взоры каждого из них устремляются к ней и на какое-то мгновение она становится связующим звеном, которое объединяет всех этих разобщенных, разбросанных по Дублину людей.

Таким образом, этот заключительный фрагмент 10-го эпизода становится объединяющим для всех предшествующих.

Сам Джойс называл рукопись «Улисса» мозаикой. И для этого есть все основания. Он конструировал свой роман, используя откровенно формалистические приемы. Техника его работы была не совсем обычной. Джойс скрупулезно подбирал факты, заносил в свои записные книжки массу деталей, стремясь при этом к натуралистической точности. Известно, что, работая над «Улиссом», он до мельчайших подробностей изучил карту Дублина и знал с точностью до минуты, сколько требуется времени для того, чтобы пройти такую-то улицу, пересечь площадь или обойти аллеи парка. Каждый из эпизодов романа компоновался из множества фрагментов. Порядок их расположения изменялся и варьировался Джойсом бесконечное количество раз. Каждая фраза в рукописи была подчеркнута карандашом определенного цвета в зависимости от того, к какому эпизоду она могла бы быть отнесена.

Из этой многоцветной мозаики фраз можно было складывать бесконечное количество самых затейливых узоров. С настойчивостью фанатика Джойс сортировал слова, абзацы, фрагменты; разрушал создаваемые им рисунки и вновь обращался к их конструированию. И лишь в итоге напряженной, гигантской работы каждый из кусков обретал свое окончательное место.

Одним из принципов, которому Джойс стремился следовать в своем творчестве, был принцип музыкальности. Он широко использовал музыкальные возможности языка и добился желаемого эффекта. Его проза музыкальна. Однако достигнуто это было не только ценой нарушения законов литературы как одного из видов искусства, но и разрушения специфики художественной прозы. Джойс не входил в круг английских поэтов-имажистов. Но принципы их эстетики были ему близки и многие из тех требований, которые предъявлял к произведению искусства один из лидеров имажизма тех лет поэт Эзра Паунд, были созвучны Джойсу. И прежде всего это относится к требованию достижения «эффекта одновременности впечатления», производимого формой и звучанием творимого образа. Подобный эффект может быть достигнут при слиянии зрительного и слухового восприятия[20]. Еще в своем раннем романе «Портрет художника в юности» Джеймс Джойс писал:

«Художественный образ предстает перед нами в пространстве или во времени. То, что слышимо, предстает во времени, то, что видимо — в пространстве. Временный или пространственный художественный образ прежде всего воспринимается как самостоятельно существующий в бесконечном пространстве или во времени…

Вы воспринимаете его полноту — это цельность».

Стремясь к достижению цельности слухового и пространственного впечатления, производимого художественным образом, Джойс пошел по пути формалистического экспериментаторства. И если в связи с некоторыми разделами «Улисса» еще можно говорить об определенных «зрительных» впечатлениях и образах, то в последнем романе Джойса — «Поминки по Финнегану» — в связи с разрушением образа исчезает и «зрительность» и «ощутимость» впечатления. Джойс достигает определенного эффекта, передавая в строении фраз, в звучании слов ритм речного потока, журчание льющейся воды. Но вместе с тем его попытка представить героиню романа Анну Ливию Плюрабеллу и как женщину и в то же самое время как ежесекундно изменяющуюся в своем вечном движении реку приводят на деле к тому, что даже едва намечаемые им контуры образа расплываются и утрачивают определенность. В «Улиссе» в такой мере этого еще не происходит, однако, и применительно к нему говорить о «цельности впечатления» нет основания. Формалистический подход разрушает ее. И хотя каждый из эпизодов романа написан в определенной тональности, имеет свой лейтмотив, а некоторые из разделов этого полифонического по своему звучанию романа в своем построении близки той или иной форме музыкального произведения (в «форме фуги» написан, например, эпизод «Сирены»), все же желаемой цели Джеймс Джойс не достигает. «Одновременности впечатления» не происходит. «Эффект музыкальности» ради самого этого эффекта убивает зрительный образ. Единство формы и содержания нарушается. Цельность оказывается недостижимой.

Еще более убедительным свидетельством кризиса творческого метода Джойса стал его роман «Поминки по Финнегану». Писатель работал над ним семнадцать лет (1922–1939). Отдельные фрагменты романа публиковались до его завершения и были восприняты и читателями и подавляющим большинством критиков, среди которых находились и убежденные сторонники модернистских «новаций» — Эзра Паунд и др., — не только с недоумением, но и откровенно отрицательно. В связи с этим Джеймс Джойс писал одному из своих друзей: «…признаюсь, я не могу понять некоторых из моих критиков — Паунда или мисс Вивер, например. Они называют его (роман «Поминки по Финнегану». — Н. М.) непонятным. Они сравнивают его, конечно, с «Улиссом». Но действие «Улисса» происходит в основном днем, а действие моего нового произведения происходит ночью. И вполне естественно, что ночью далеко не все так ясно, не правда ли?»[21] В другом письме Джойс замечает: «Все это так просто. И если кто-нибудь не понимает отрывка, все что ему нужно сделать, — это прочитать его вслух»[22]. И, наконец, еще в одном из писем с несколько высокомерным раздражением Джойс бросает: «Может быть, это и сумасшествие. Об этом можно будет судить через столетие»[23]. Здесь Джойс произносит то слово, которое в форме скрытого, а подчас и вполне откровенного приговора звучало в отзывах его критиков — «сумасшествие». Его не следует понимать буквально, хотя своеобразие личности и состояние здоровья Джойса в последние годы его жизни давали для этого некоторые основания. И все же в литературной жизни «Поминки по Финнегану» были явлением более чем необычным. Этот роман был задуман как выражение подсознания спящего человека, как попытка передать «бессловесный мир» сна. В нем все необычно, туманно, неясно. Джойс бьется над созданием языка «сновидений и дремы», изобретает новые слова, комбинирует музыкальные фразы, включает в английскую речь никому неведомый язык эскимосов, не давая никаких пояснений, не протягивая руки помощи читателю, оставляя его блуждать в потемках. Джойс пояснял: «Когда я пишу о ночи, я просто не могу, я чувствую, что не могу употреблять слова в их обычных связях. Употребленные таким образом они не выражают все стадии состояния в ночное время, — сознание, затем полусознание, и затем — бессознательное состояние. Я нашел, что этого нельзя сделать, употребляя слова в их обычных взаимоотношениях и связях. С наступлением утра, конечно, все снова проясняется… Я возвращу им их английский язык. Я разрушил его не навсегда»[24].

Однако Джойс разрушал не только язык. Он разрушал структуру романа, он разрушал художественный образ, без которого существование произведения искусства невозможно.

Как всегда, процесс работы над романом протекал для Джойса мучительно трудно. Но это не были обычные муки творчества. Это было исступленное самоистязание. На один из фрагментов романа в двадцать страниц («Анна Ливия Плюрабелла») он затратил, по его собственным словам, 1200 часов напряженной работы. Но зато звучание строк подобно переливам журчащей воды, и на двадцати страницах мелькают названия трехсот пятидесяти рек.

Когда в начале его работы над «Поминками по Финнегану» Джойса спрашивали, о чем будет его новый роман, он затруднялся ответить. На протяжении долгого времени контуры романа оставались для него неясными. Они вырисовывались с трудом и очень медленно, а определенность и четкость им так и не суждено было обрести.

Своеобразное написание заглавия романа «Finnegans Wake» (без апострофа в первом слове) дает Джойсу возможность в самой общей форме выразить свой замысел: создать повествование о смерти Финнегана и вместе с тем о возрождении множества новых Финнеганов. Название романа перекликается с известной ирландской балладой о Тиме Финнегане, который от рождения был наделен неистребимым пристрастием к спиртному и каждое утро прикладывался к бутылке. Однажды он упал с лестницы и разбился. Его сочли мертвым. Тело несчастного Тима обернули в чистую простыню и положили на кровать. В ногах поставили бутыль виски, а в изголовье— бочонок пива. Но в то самое время, как родные и близкие совершали традиционный обряд поминовения усопшего Тима Финнегана, он очнулся, ибо запах спиртного, как и всегда, подействовал на него оживляюще.

Однако в романе Джойса образ героя народной баллады трансформируется самым сложным образом. Финнеган Джойса это не только жизнелюбивый Тим. Его прототипом становится также и легендарный ирландский герой и мудрец Финн Маккумхал. Замысел Джойса заключался и в том, чтобы передать в своем романе поток тех видений, которые посещают лежащего в забытьи на берегу реки Лиффи Финна Маккумхала. История Ирландии и всего человечества — и не только в ее прошлом, но и в настоящем и в будущем, — подобно речному потоку проносится в подсознании погруженного в глубокий сон человека. Действующими лицами романа в условном смысле этого слова становятся обобщенно-символические образы Человека, его жены, их детей и потомков. Их расплывчатые образы возникают в волнах проносящегося мимо Финна Маккумхала речного потока. В XX веке Человек — «человек вообще», как он задуман Джойсом, предстает перед нами в образе некоего Хамфри Чимпдена Иэрвикера, содержателя трактира. Его жена обретает имя Анны Ливии, его сыновья-близнецы названы Шимом и Шоном, а дочь — Изабеллой. Но в каждом из них заключена не одна сущность. Иэрвикер — не только трактирщик и отец семейства; он вместе с тем и великан, и гора, и божество, двуединая сущность которого воплощена в его сыновьях. А Анна Ливия — это река, изначальная сущность природы. Изабелла — вечно изменяющееся облако. Источник сопоставлений и возникающих в связи с ними ассоциаций трудно уловим.

Джеймс Джойс широко использует открывающуюся перед ним в связи с характером замысла его романа возможность истолкования тех снов и видений, которые посещают его героев. И в данном случае он самым непосредственным образом следует за Зигмундом Фрейдом. Впрочем точки соприкосновения с фрейдистской теорией не только в этом. Близость Джойса к реакционным учениям его времени проявилась в самом существе его творчества — в его подходе к человеку и в его концепции истории. В своих романах Джеймс Джойс стремится передать движение времени, поток мыслей, сложно уловимые изменения в сознании героев, пытается соотнести чти изменения с движением времени. Однако это впечатление обманчиво, представление о движении — иллюзия. Для Джойса вся история человечества — замкнутый круг, из которого нет выхода. Настоящее не только имеет свои эквиваленты в прошлом; оно его повторяет. Ничего нового нет и быть не может. Герои романов Джойса, эти обобщенные и мрачные символы человечества, повторяют, но уже в гораздо меньших масштабах то, что было свойственно их далеким предкам. И в связи с этим они предстают жалкой пародией на героев мифов и легенд, которым Джойс пытается их уподобить. Для Джойса не существует различия между эпохами и формациями. Человек в настоящем таков, каким он был испокон веков. Может меняться его имя, но сущность его остается неизменной. Человечество движется по дороге жизни в непроходимом тумане. Впрочем, ему только кажется, что оно движется. Джойс убежден, что на самом деле оно лишь топчется на месте.

Вирджиния Вульф.

С развитием модернистского романа в Англии связано также и имя Вирджинии Вульф. Глава «психологической школы», смелый экспериментатор, Вульф исчерпала до предела возможности модернистского психологического романа, продемонстрировав всей логикой развития своего творчества не только разнообразие его возможностей, по и вполне очевидную ограниченность и нежизнеспособность.

Вирджиния Вульф (1882–1941) родилась в Лондоне в семье известного критика, философа и ученого Лесли Стефена. Среди своих современников Лесли Стефен был одним из наиболее образованных англичан. Человек блестящей эрудиции, разносторонних и фундаментальных знаний, он посвятил себя деятельности журналиста, критика и издателя. За свою жизнь Л. Стефен написал несколько десятков томов критических статей и биографий выдающихся английских писателей, философов, историков. Его перу принадлежат фундаментальный труд — «История английской мысли в восемнадцатом веке» и знаменитый «Словарь национальных биографий». В его доме бывали многие выдающиеся писатели, ученые и художники. Семья Лесли Стефена жила в атмосфере широких культурных интересов.

После смерти отца Вирджиния Стефен вместе со старшей сестрой Ванессой и братьями Тоби и Андрианом поселилась в одном из домов знаменитого в Лондоне района Блумсбери, заселенного писателями, критиками, художниками. Начинается новый и очень важный период ее жизни, связанный с возникновением в 1908 г. так называемой «группы Блумсбери», объединявшей кружок молодежи из среды рафинированной буржуазной интеллигенции, куда входили: критик и эссеист Литтон Стрэчи, художник Клив Белл, журналист Леонард Вульф, писатель Эдвард Морган Форстер, искусствовед Роджер Фрай, художник Дункан Грант и др. Центром группы был дом Стефенов. Здесь, в спорах о литературе и искусстве, оформились принципы философии и эстетики блумсберийцев, оказавшие определяющее влияние на формирование эстетических взглядов Вирджинии Вульф и на се дальнейшее творчество. В 1912 г. Вирджиния Стефен стала женой Леонарда Вульфа — известного журналиста, выступавшего со статьями по вопросам колониальной политики Британской империи. Его перу принадлежит роман «Деревня в джунглях». Леонард Вульф не был настроен резко оппозиционно по отношению к официальному курсу международной британской политики, по порабощение народов колониальных стран он осуждал.

Дом Леонарда и Вирджинии Вульф стал одним из культурных центров Лондона. Круг друзей, помимо уже упоминавшихся выше Литтона Стрэчи, Роджера Фрая и Эдварда Моргана Форстера, пополнился поэтом Т. С. Элиотом, Стефеном Спендером, писательницей Эли-забет Бауэн, знатоком античности Дикинсоном.

Впервые в печати Вирджиния Вульф выступила на страницах литературного приложения к газете «Таймс». Здесь были опубликованы ее ранние критические статьи. Литературным критиком и обозревателем этого издания она оставалась до конца жизни.

Круг интересов блумсберийцев был широк. Некоторые из них занимались логикой и математикой, интересовались проблемами политической экономии, некоторые изучали историю, увлекались живописью. Интересы Вирджинии Вульф и Эдварда Моргана Форстера[25] были сосредоточены в области литературы и литературной критики. Впрочем литературные проблемы и изобразительное искусство волновали всех блумсберийцев. Именно поэтому такой интерес у всех членов группы «Блумсбери» вызвало появление в ней в 1910 г. известного критика-искусствоведа Роджера Фрая. Роджер Фрай был заметной фигурой в культурной жизни Лондона тех лет. В ноябре 1910 г. он принял участие в организации первой в Лондоне выставки художников-импрессионистов — «Мане и постимпрессионисты». Появление картин Ван-Гога, Сезанна, Матисса и других в выставочных залах подавляющим большинством посетителей было воспринято как насмешка и дерзкий вызов общепринятым вкусам. Публика была возмущена. Что же касается блумсберийцев, то они сразу же объявили себя поклонниками импрессионизма, а Роджер Фрай стал одним из его первых истолкователей в Англии. В круг блумсберийского содружества он был безоговорочно принят на правах старшего наставника и учителя.

Члены группы «Блумсбери» были единодушны в своей точке зрения на искусство, считая его самой важной стороной жизни общества, высшим проявлением возможностей человека. Причем, как это подчеркивает в своей книге английский критик Джонстон[26], было бы несправедливо упрекать блумсберийцев в понимании искусства как явления, доступного лишь узкому кругу избранных. В этом смысле они не были снобами. Наоборот, субъективно они стремились расширить сферу воздействия и ей кусства на жизнь общества, ознакомить общество с произведениями великих художников. Однако никто из блумсберийцев вопроса о приобщении народа к искусству, разумеется, не ставил. Вопрос об этом никогда и не возникал в их среде. Их замкнутость в сфере сугубо интеллектуальных категорий, весьма далеко отстоящих от животрепещущих проблем эпохи, была очевидна. И не случайно начало первой мировой войны было для них полной неожиданностью. Она разразилась в момент, когда блумсберийцы были погружены в мечты о новом Ренессансе. Мир кричащих социальных противоречий и несправедливости был скрыт от их взоров, устремленных к искусству, которое одно и могло, по их глубокому убеждению, усовершенствовать жизнь людей. Однако было бы неверно говорить об аполитичности блумсберийцев. Джонстон отмечает, что «их политические взгляды простирались от либерализма на правом фланге «Блумсбери» до социализма на левом»[27]. Но социалистические идеалы даже такого наиболее радикально настроенного человека, как Леонард Вульф, не выходили за рамки реформизма и недовольства некоторыми сторонами колониальной политики. Склонность блумсберийцев разрешать большие вопросы искусства в полной отчужденности от общественно-политической жизни современной им эпохи была характерной чертой блумсберийцев. Но вместе с тем блумсберийцы вовсе не были склонны сжигать за собой корабли викторианской Англии, они, по словам Джонстона, мечтали лишь о некоторых усовершенствованиях в убранстве комнат старого викторианского дома, об освобождении их от ненужного хлама. Порывать с прошлым, с основами буржуазной Англии никто из них не хотел. Существующие порядки не вызывали со стороны блумсберийцев сколько-нибудь решительных возражений. Их волновали только судьбы искусства, которое они рассматривали в отрыве от социально-общественных порядков и отношений. Они предавались абстрактным мечтам об обществе, в котором художники, писатели, критики обретут необходимую для их творчества духовную и материальную свободу. Они свято верили в то, что искусство — первейшее и необходимое условие существования цивилизации, и стремились к его распространению. Практически это вылилось в организацию Леонардом и Вирджинией Вульф издательства Хогарт-Пресс, в чтение лекций об искусстве Роджером Фраем.

Блумсберийцы разработали систему этических принципов, которым, по их убеждению, должен следовать каждый «истинно цивилизованный» человек XX столетия. Они решительно отвергали столь характерное для буржуазных слоев викторианской эпохи лицемерие, притворную стыдливость, напыщенность и многословие, прикрывающие корыстолюбие и трезвый практицизм. Награды и титулы были преданы в их среде осмеянию.

В человеке ценились искренность, непосредственность, способность тонко реагировать на окружающее, непредвзятость суждений, умение понимать и ценить прекрасное, свободно и просто излагать свою точку зрения в беседе и дискуссии. Блумсберийцы провозгласили равноправие мужчины и женщины в обществе, не доводя, однако, этого требования до постановки вопроса о политическом равноправии женщин, оставаясь, таким образом, и в данном случае приверженцами традиции и весьма умеренными в своих требованиях интеллигентами-буржуа.

При определении характера взглядов и позиций блумсберийцев прочно укрепился термин «высоколобые» (или «высокобровые» — high brow). Он вполне закономерен и очень точно выражает замкнутость блумсберийцев в кругу сугубо интеллектуальных проблем, изолированность этого небольшого кружка, стремление его членов смотреть на себя как на людей избранных: служение искусству, которому они себя посвятили, рассматривалось ими как своего рода священный ритуал. Джонстон отмечает, что искусство для них стало религией и что в их вере в его непреходящие ценности было нечто мистическое[28].

Блумсберийцы демонстративно бросали вызов вульгарности, меркантилизму, пошлости и ограниченности, но при этом они явно свысока взирали на все и на всех, а пороки рядового буржуа-обывателя были склонны приписывать всем и вся. И этот взгляд свысока, это демонстративное противопоставление «интеллектуального» подхода к жизни «утилитарному» порождали пренебрежительное отношение к насущным запросам реальной действительности и, естественно, неуклонно вели блумсберийцев и к замкнутости в сфере «искусства для искусства» и к присущему им холодному и бесстрастному экспериментаторству, которое лишало искусство его жизненного содержания, а тем самым и большого общественного смысла. Однако при всем этом не следует забывать, что сами члены группы «Блумсбери» истолковывали термин «высоколобые» совсем иначе. Для них в определении «high brow» скрывался глубокий смысл: этим словом они обозначали человека, который, по словам Вирджинии Вульф, отличается высокоразвитыми умственными способностями и живет в сфере интеллектуальных интересов; для него идея важнее жизненного благополучия[29]. К числу «высоколобых» ВирджинияВульф относит Шекспира и Диккенса, Байрона и Шелли, Китса и Шарлотту Бронте.

Эстетические принципы блумсберийцев сложились под определяющим воздействием идеалистической философии Д. Э. Мура. Его книга «Principia Ethica», вышедшая в самом начале века (1902 г.), была воспринята блумсберийцами как откровение. Вслед за Муром блумсберийцы считают истинно ценным лишь то, что прекрасно. Следуя принципам Мура, Роджер Фрай утверждает, что истинное произведение искусства должно быть «замкнутым в самом себе миром», оно тем совершеннее, чем в большей степени «вбирает» в свои рамки зрителя или читателя и чем в большей степени включает его в свой мир. Специфическая особенность искусства заключается, по Фраю, в том, что оно способно передавать своеобразие явлений, которое ничем помимо него передано быть не может; искусство — это нечто совершенно отличное от окружающей нас повседневной действительности, и для того чтобы правильно понять и оценить произведение искусства, следует «выключить себя полностью из окружающей действительности», ибо в нашей повседневной жизни мы воспринимаем предметы лишь с их практической стороны, а подчас вызванные тем или иным явлением эмоции мешают понять его истинную сущность. Это требование «отчуждения» себя от жизни для того, чтобы постигнуть истинную красоту и ценность произведения искусства, которое, в свою очередь, представляет собой изолированный от окружающего и замкнутый в самом себе мир — одна из характерных особенностей идеалистической эстетики блумсберийцев. В их представлении основная задача искусства заключается в том, чтобы передать своеобразие «воображаемой жизни»; искусство должно быть совершенно свободным от требований и запросов реальной действительности, и устанавливать какие бы то ни было связи между искусством и тем, что происходит в жизни, совершенно неправомерно. Мир искусства — это мир эмоций, богатого воображения, бесконечных ассоциаций, это умение тонко передать мгновенное впечатление и бег времени, бесконечное разнообразие ощущений.

Высоко ценя живопись постимпрессионистов, Роджер Фрай особенно восхищается мастерством Сезанна, полотна которого великолепно передают сложную гамму настроений.

Роджер Фрай был убежденным противником натурализма; метод копирования действительности он считал неприемлемым для подлинного художника. При этом он совершенно справедливо упрекал натуралистов в том, что в своем стремлении создать точную копию предмета они забывали о главном — о раскрытии связи между этим предметом и окружающим миром. Но искусство самих блумсберийцев являло собой иную крайность. Им претит грубая «материальность» произведений натуралистов, но сами они в еще меньшей степени способны раскрыть связь и взаимодействие явлений действительности. Увлекаясь предельно точным воспроизведением потока сознания и передачей сложной мозаики эмоций, мимолетных ощущений, они демонстративно отказываются от проникновения в сущность явлений и порождающих их причин. Роджер Фрай утверждает, что исследовать причины явлений и их следствия — это дело ученого. Задача художника заключается в ином: в раскрытии гармонии ощущений. Сущность явления, процесс развития действия, переданный в зримых, реально очерченных образах, не должны, по его мнению, интересовать писателя. Свою основную задачу он должен видеть в том, чтобы выяснить, каким образом те или иные события преломляются в сознании героя, каков комплекс его эмоций и ощущений.

Блумсберийцы стремятся возвести сложное и хрупкое здание, отличающееся текучестью архитектурных форм, без достаточно прочного фундамента. Джонстон очень точно формулирует одно из основных положений эстетики блумсберийцев: искать «форму для выражения чувств»[30].

Особенно большими возможностями в этом плане располагает жанр психологического романа. Именно поэтому он и пользовался такой популярностью в среде блумсберийцев. К психологическому роману обращается Вирджиния Вульф; большое внимание психологическому анализу уделяет в своих биографических очерках Литтон Стрэчи.

Среди высказываний блумсберийцев об искусстве, о творческом процессе и основных закономерностях его развития довольно часто встречаются замечания о соотношении искусства и действительности, и, разумеется, характер этих замечаний очень важен для понимания сущности занимаемых блумсберийцами позиций. Вирджиния Вульф пишет, что писатель имеет возможность быть ближе к реальности, чем остальные люди. Его задача заключается в том, чтобы открывать ее, суммировать и доносить до нас. В этом ее убеждает чтение «Лира», «Эммы» и «В поисках утраченного времени». Чтение этих книг она сравнивает с операцией, очищающей наши чувства: после нее начинаешь видеть все более отчетливо: как будто мир освободился от скрывавшей его пелены и обрел жизнь.

Литтон Стрэчи отдает себе отчет в том, что художник должен пристально всматриваться в бесконечное разнообразие природы. И все же для писателей-блумсберийцев эти утверждения являются лишь декларациями. Об изображении реальной жизни они помышляют меньше всего. Для Вирджинии Вульф передать реальность — это значит передать мир чувств, заставить читателя проникнуться настроениями героя, заставить его увидать игру света, услышать симфонию звуков, ощутить дуновение ветра. Характер ее творчества очень точно определил Э. М. Форстер: «… оно ни о чем, оно само — нечто». Стремясь к раскрытию психологических процессов, В. Вульф убеждена вместе с тем в непознаваемости внутреннего мира человека; он остается для нее величиной иррациональной.

Творчество Вирджинии Вульф явилось наиболее полным выражением эстетических принципов группы «Блумсбери», а ее деятельность критика служила задачам их развития. В период 20 — 30-х годов Вульф была одним из крупных критиков модернистского лагеря. Ее перу принадлежат многочисленные статьи и очерки о мастерах прошлых веков и о современных ей писателях. Было бы неверно утверждать, что Вирджиния Вульф как одна из представительниц модернистской литературы не признает традиций национальной английской культуры. Ее статьи о крупнейших писателях XVIII и XIX веков свидетельствуют о большом интересе писательницы к своеобразию их мастерства. Вместе с тем нельзя не отметить односторонний подход Вирджинии Вульф к опыту больших художников прошлого, который она оценивает сквозь призму своих, весьма ограниченных, эстетических принципов. Поэтому поэзию Шелли ей кажется возможным рассматривать в отрыве от его политической борьбы, а поэзию Байрона признавать скучной и трудной для восприятия из-за обилия содержащихся в ней идей.

В творчестве художников прошлого и настоящего она выделяет лишь те черты, которые отвечают задачам раскрытия «мира эмоций и чувств». Из всех писателей XVIII века особый интерес для нее представляет Стерн. Она восхищается той смелостью, с которой он нарушает традиционную форму романа, ее привлекает стиль Стерна, то совершенно особое, как бы не поддающееся контролю, свободное построение фраз, которое близко к разговорной речи и способно передать движение мысли, ее неожиданный поворот. «Благодаря этому необычному стилю, — пишет В. Вульф, — книга («Сентиментальное путешествие». — Н.М.) становится полупрозрачной… И мы, насколько это возможно, приближаемся к жизни»[31].

Из романистов XIX века В. Вульф выше других ценит Джейн Остин и Томаса Гарди. В романах Остин Вульф привлекает ее умение передать скрытые эмоции героев, глубину их переживаний. Она отмечает свойственную Джейн Остин способность за внешне тривиальным и незначительным увидеть нечто большое и важное и дать это почувствовать читателю. И если бы жизнь Джейн Остин не оборвалась столь рано, она, по словам Вирджинии Вульф, «могла бы стать предшественницей Генри Джеймса и Пруста»[32]. Последнее замечание весьма характерно. В творчестве романистов прошлого В. Вульф упорно ищет черты, сближающие их с декадентами конца XIX и модернистами XX века. Нарушая пропорции и соотношения в общей картине развития литературного процесса, Вульф, преувеличивая роль Остин, явно не в состоянии правильно оценить творчество крупнейших критических реалистов. Для нее XIX век — это век Остин, а не век Диккенса. Значение творчества Диккенса осталось ею непонятым. Его романы, по мнению Вульф, лишены того высшего творческого начала, которое заставляет читателя глубоко задуматься. — «Все лежит на поверхности… Не над чем подумать, отложив книгу в сторону», — записывает Вульф в своем дневнике[33]. Величие икрасота реалистического творчества Диккенса остались ей чуждыми.

Из всей плеяды английских критических реалистов В. Вульф отдает предпочтение сестрам Бронте. Однако и их творчество она воспринимает односторонне, отказывая Шарлотте и Эмилии Бронте не только в умении ставить и разрешать проблемы общественного характера, но и в какой бы то ни было склонности к постановке подобного рода проблем. Значение и своеобразие творчества сестер Бронте Вульф усматривает лишь в их умении передать силу страстей — любви, ненависти, страдания. В романе Э. Бронте «Гремящие высоты» Вульф пленяет мастерство передачи настроений и та страстная напряженность стиля, которая придает особую значительность каждой детали повествования.

Новой ступенью в развитии английского романа Вульф считает творчество писателей второй половины XIX в… — Д. Элиот, Д. Мередита, Д. Конрада и Т. Гарди. Особый интерес представляет ее статья о Джордже Мередите. Его творчество Вульф рассматривает как переходный этап к роману новейшего времени, усматривая ценность и своеобразие таланта Мередита в умении ярко рисовать отдельные сцены и пейзажи, которые приобретают своего рода символическое значение в повествовании. Говоря о своеобразии творческой манеры Д. Мередита, Вульф хотя и не употребляет термин «импрессионистическая манера повествования», но в своей трактовке творчества Мередита она подразумевает именно эту его особенность, усматривая в ней проявление новаторства Мередита и причину возросшего интереса к его романам у читателей XX века. Мередит близок ей своей склонностью к экспериментированию в области романа. В то же время Вульф самым решительным образом осуждает свойственное не только Д. Мередиту, но и Д. Элиот и особенно Т. Гарди «стремление соединить в своих романах качества несовместимые — философию и поэзию»[34].В этом она видит слабость английских романистов. А сильная сторона их творчества, по ее мнению, заключается в «бессознательном», «интуитивном» изображении мира. И в первую очередь это свойственно Томасу Гарди. В письме к Литтону Стрэчи В. Вульф называет Гарди «великим человеком»[35], а свою статью о нем она начинает со слов о том, что Гарди — глава английской литературы и крупнейший романист[36]. Для Вульф Гарди ценен прежде всего своим стремлением создать такого рода роман, в котором яркость и непосредственность жизненных впечатлений преобладает над всякого рода попытками объяснить причины и взаимосвязь явлений действительности. Она цитирует слова Т. Гарди: роман— «это впечатление, а не доказательство». Это утверждение писателя и стало для В. Вульф исходной позицией в толковании характера всего его творчества. И не случайно один из самых сильных по своему обличительному пафосу романов Гарди — «Джуд Незаметный» — Вульф считает гораздо более слабым произведением, чем остальные его вещи, объясняя это тем, что в «Джуде Незаметном» «доказательства» преобладают над непосредственностью «впечатления». По ее мнению, это лишает роман того подлинного трагизма, который присущ, например, «Мэру Кестербриджа».

Принципиально важное значение имеют статьи В. Вульф о современной ей литературе: «Современный роман», «Русская точка зрения», «Романы Э. М. Форстера» и некоторые другие. Творчество крупнейших писателей-реалистов она оценивает как явление деградирующее, обреченное на постепенное умирание. Метод Уэллса и Голсуорси не представляется ей плодотворным, так как, с ее точки зрения, он не дает возможности выразить все разнообразие явлений жизни. Вульф называет Голсуорси, Уэллса и Беннета «материалистами» и противопоставляет им «спиритуалиста» Джойса, творческий метод которого позволяет, по ее мнению, фиксировать мельчайшие детали психологических, душевных переживаний, и тем самым в гораздо большей степени приближает нас к жизни.

По мнению Вульф, писатели-«материалисты» «имеют дело не с духом, а с телом»[37]. В связи с этим Вульф высказывает мысль о необходимости для английской литературы как можно быстрее порвать с такого рода писателями, «отвернуться от них», для того чтобы сохранить, как она говорит, свою «душу». Для В. Вульф «действительность» не является объективно-существующей реальностью, да и в само понятие «реальность» она вслед за Роджером Фраем вкладывает совершенно иной смысл: в ее понимании отразить реальность — это значит с наибольшей полнотой передать субъективные ощущения, эмоции героя; задачей искусства, по ее мнению, должно стать изображение потока бесконечно разнообразных впечатлений во всей их противоречивой сложности. «Представьте себе на одно мгновение сознание обычного человека в обычный день. Оно получает мириады впечатлений — самых обычных, фантастических, мимолетных или же таких, которые врезаются в память с остротой стали. Они наступают со всех сторон, бесконечный поток бесчисленных атомов»[38]. «Давайте регистрировать воздействие атомов на наше сознание, фиксировать их движение в том порядке, в каком они приближаются, давайте следить за их прихотливым движением»[39].

Вирджиния Вульф призывает своих современников отказаться от традиционных форм построения романа, отказаться от сюжета, интриги, от создания комических и трагических ситуаций и обратиться к форме психологического романа, в наибольшей степени отвечающей задачам современной литературы. Изучение неизведанных глубин психологии и составляет основную задачу писателей XX столетия. К разрешению этой задачи, говорит Вирджиния Вульф, и обратилась группа писателей, среди которых на первом месте стоит Джойс. Джойс интересует Вульф в первую очередь как смелый новатор, стремящийся проникнуть в сложный лабиринт психологии человека, в темные глубины его подсознания. В статье «Современная литература», написанной в 1919 г., Вульф впервые ссылается на Джойса как на одного из наиболее значительных молодых писателей, порвавших с традициями романа XIX столетия. Она возлагает на него большие надежды. В среде «высоколобых» роман Джойса «Улисс» был воспринят с восторгом, как новое слово в литературе. Его оценил поэт и теоретик модернистского искусства Т. С. Элиот. Однако в то время Вирджиния Вульф не разделяет его мнения полностью. Об этом свидетельствуют отзывы о романе, содержащиеся в дневнике писательницы. Вначале—16 августа 1922 г. — она записывает: «Я прочитала 200 страниц — около трети романа, и была заинтересована, возбуждена, очарована первыми двумя или тремя главами — до конца сцены на кладбище»[40].

Однако очень скоро повышенный интерес к «Улиссу» сменился разочарованием, недоумением и даже раздражением против Джойса[41]. Ее возмущает, что Т. С. Элиот пытается сопоставлять «Улисс» с романом «Война и мир». — …«просто абсурдно сравнивать его с Толстым»[42], замечает она, прекрасно понимая и несопоставимость таких величин, как Толстой и Джойс, и неизбежность того тупика, к которому шел в своих исканиях автор «Улисса». Однако творческий метод самой Вульф во многом близок методу Джойса, и печать влияния «Улисса» легла и на ее творчество.

Но если о своем стремлении подражать Джойсу Вульф прямо никогда не упоминала, то о желании подражать манере Пруста она писала в своем дневнике в апреле 1925 года следующее: «Меня интересует, достигла ли я чего-нибудь за это время? Нет, ничего сравнительно с Прустом, в книги которого я теперь погружена… Я полагаю, что он окажет на меня свое влияние и заставит относиться более критически к каждому написанному мною предложению»[43]. Среди своих современников Вульф считала Марселя Пруста самым значительным художником.

Вполне очевиден односторонний подход Вирджинии Вульф к творчеству писателей — ее современников и предшественников. Субъективизм оценок — одна из наиболее характерных черт статей Вирджинии Вульф о литературе. Видя основное назначение искусства в «выражении духовной жизни человечества», Вульф выделяет в творчестве художников настоящего и прошлого лишь те черты, которые отвечают задачам раскрытия «мира эмоций и чувств». Реалистический метод изображения действительности подвергается в ее статьях решительному осуждению. Требования своей эстетической программы Вирджиния Вульф реализовала в художественном творчестве. Однако следование им вело ее к неизбежному творческому кризису.

· · ·

В. Вульф ищет новые формы романа, и каждое из ее произведений — своеобразный эксперимент, определенная задача, требующая оригинального разрешения. Передать движение времени с помощью текучей и музыкальной прозы; изобразить развитие чувств героя во времени — от детства — к юности и затем — к старости; показать, сколь несхожа реакция различных людей на одно и то же событие и какую сложную цепь ассоциаций может вызвать у человека созерцание самого незначительного, примелькавшегося для окружающих предмета; рассказать о параллельно развивающихся судьбах людей, переплетающихся лишь на мгновение и затем вновь и навсегда расходящихся; или изобразить один лишь день в жизни героини и сквозь призму этого дня показать все ее прошлое; и, наконец, попытаться в широких масштабах поставить вопрос о судьбах нации, разрешая его на примере истории одной самой обыкновенной английской семьи.

В построении ее произведений чувствуется известный рационализм, та строгая продуманность, которая отличает ее романы от аморфных и нарочито рыхлых в композиционном отношении книг многих модернистов. В отличие от них Вульф очень строго подходит к отбору материала: в бесконечном потоке ощущений она умеет выделять главное. Отсюда и сравнительно небольшой объем се романов. Критик Чемберс отмечал, что в сложную эпоху 20-х годов Вульф отстаивала ценность человеческой индивидуальности[44]. В известной мере с этим нельзя не согласиться. Вульф действительно сочувствует людям. Но почти никогда не показывая своих героев в действии, она обедняет их возможности. В ее изображении человек — существо тонко чувствующее, эмоциональное, остро реагирующее на окружающее, но бездеятельное и пассивное. Вирджиния Вульф сосредоточила свое внимание на духовной жизни буржуазного интеллигента довольно тонкой душевной организации, но изолированно-го от жизни и волею автора искусственно освобожденного от необходимости разрешать проблемы реальной действительности. Обращаясь к творчеству Вульф, мы становимся свидетелями своеобразного процесса: в каждом своем последующем произведении писательница стремится ко все большим и большим обобщениям, от рассказа о частной судьбе одного героя Вульф идет к созданию образов более обобщающего характера. Субъективно она стремится перейти от частного к общему; объективно она переходит от более конкретного к более абстрактному. В своих поздних романах Вульф претендует на самое широкое и обобщенное изображение судеб героев, которые, согласно ее замыслам, должны символизировать судьбы нескольких поколений буржуазной семьи («Годы»), английской нации («Между актами») и даже в известной мере всего человечества («Волны»). Однако средства, к которым обращается писательница, не дают возможности осуществить эти замыслы. Ее взгляд на жизнь и человека слишком узок и основой больших обобщений стать не может.

Английская буржуазная критика оценивает творчество Вульф как явление, развивающееся по восходящей линии. С такой трактовкой согласиться нельзя. В своем творческом развитии Вульф проходит три периода. Первый охватывает эпоху 1915–1922 гг. В это время написаны романы «Путешествие» (1915), «Ночь и день» (1919), рассказы, вошедшие в сборник «Понедельник и четверг» (1921), и роман «Комната Джекоба» (1922). Это был период поисков своего пути и места в искусстве, период формирования художественного метода и стиля Вирджинии Вульф. Завершающий данный период роман «Комната Джекоба» явился итогом этих поисков.

Второй период охватывает середину 20-х годов и включает романы «Миссис Деллоуэй» (1925) и «К маяку» (1927). Эти годы были расцветом творчества Вульф: созданные в это время романы явились вершиной ее творческих достижений. В них в наиболее синтезированном и завершенном виде проявилось — своеобразие творческого метода писательницы.

Третий период начинается с 1928 г. и завершается в 1941 г. За это время написаны романы: «Орландо» (1928), «Волны» (1931), «Годы» (1937) и «Между актами» (1941). В эти годы творчество Вульф переживает явный кризис, со всей очевидностью проявилась ограниченность ее метода. Вульф и сама очень болезненно переживала безвыходность того творческого тупика, в который се привел избранный ею путь в искусстве.

· · ·

Когда в печати появился роман «Путешествие», Литтон Стрэчи в восторженном письме к Вирджинии Вульф назвал его «совершенно невикторианским»[45]. Блумсберийцы приветствовали произведение Вульф как смелый разрыв с традициями викторианского романа. Они усматривали его в отказе от тщательного описания окружающей героев обстановки, в явном преобладании «духовного» начала над «материальным». Однако из всех вещей Вирджинии Вульф именно этот и, пожалуй, только этот роман связан с традициями английского романа предшествующих времен. Эта связь проявляется в форме, близкой к традиционному в английской литературе жанру «воспитательного романа». Вульф рассказывает историю молодой девушки Рэчел Винрейс, которая отправляется в свое первое путешествие, знакомится с новыми людьми и неизвестными ей прежде сторонами жизни. Она открывает мир больших страстей и чувств, влюбляется в начинающего писателя Теренция Хьюета и неожиданно, пережив мучительную агонию, умирает от тропической лихорадки.

В отличие от последующих произведений Вульф сюжет этого романа ясен и прост, события развиваются последовательно, характеры героев выписаны довольно четко и, что очень важно, находятся во взаимодействии друг с другом. Для духовной эволюции Рэчел большое значение имеет и ее совместная жизнь с супругами Амброуз, и ее знакомство с Клариссой и Ричардом Деллоуэй, и ее дружба со студентами. Каждый из этих людей знакомит Рэчел с одной из неизвестных ей прежде сторон жизни: всецело преданный науке Ридли Амброуз — с самоотверженностью труда ученого; красавица Элен Амброуз — с самоотверженностью женской любви и бесконечной преданностью интересам мужа; беседы с супругами Дэллоуэй приобщают Рэчел к интересам политических и светских кругов Лондона, а дружба с Теренцием впервые заставляет ее задуматься над проблемами философского характера.

В этом романе Вульф связывает свою героиню с определенной социальной средой, обосновывая тем самым особенности ее взглядов и отношения к жизни. Мы можем ясно представить себе характер воспитания Рэчел Винрейс, уровень ее представлений о жизни, сложившихся в атмосфере бездумного и замкнутого существования в богатом и комфортабельном доме в Ричмонде.

Она знает немного обо всем и очень мало о жизни.

Только в музыке Рэчел Винрейс разбирается превосходно. Музыка — ее стихия: она великолепно играет, находя в гармонии звуков убежище от возникающих перед нею вопросов. Во время путешествия эти вопросы возникают перед нею все настойчивее и чаще.

«Я хочу знать, что такое истина. В чем смысл всего существующего?».

Вначале она задает этот вопрос под влиянием только что прочитанных драм Ибсена, но вскоре он прозвучит з ее устах как неизбежное следствие раздумий над жизнью. Теперь ее уже не может удовлетворить та жизнь, которую она вела прежде. С какой покорностью и вместе с тем с каким скрытым презрением она говорит о ней: «Завтрак в девять; второй завтрак — в час; в пять часов чай и обед в восемь». Она начинает ощущать пустоту подобного существования и с жадностью набрасывается на книги, которые дает ей Теренций, и в частности на «Principia Ethica» Т. Мура, ища в них ответ на мучающие ее вопросы. Неожиданная болезнь обрывает жизнь Рэчел.

В этом романе мы наблюдаем довольно четкую, хотя и незавершенную эволюцию характера героини, что заметно отличает его от последующих произведений Вульф и сближает с традициями романа XIX века. Однако подобных точек сближения гораздо меньше, чем специфических черт романа модернистского типа. Вирджиния Вульф очень далека от того, чтобы поставить свою героиню лицом к лицу с жизнью. Она лишь слегка приоткрывает перед Рэчел Винрейс окно в большой мир, но не вводит ее в него. В романе мало действия, события развиваются медленно; продолжительные беседы героев, описания их переживаний и чувств занимают основное внимание автора. Интересно наметив характеры героев романа, Вульф не ставит своей целью их логическое завершение. Ее интересует лишь Рзчел, ее реакция на слова и поступки окружающих, ее мысли, ее переживания. Образы супругов Деллоуэй, Амброуз и остальных остаются незавершенными. Многие сцены и побочные сюжетные линии романа едва намечены. Временами фигуры героев и происходящие с ними события как бы утрачивают реальные очертания, становятся неясными, неопределенными.

«Путешествие» — произведение, в котором заложены два возможных пути дальнейшего развития писательницы. Первый из них связан с элементами, сближающими роман Вульф с некоторыми традициями реалистического романа: второй несет в себе черты декадентского искусства на новом этапе его развития в предвоенные годы и знаменует начало развития английского модернистского романа 20—30-х годов.

Но у самой Вирджинии Вульф никаких колебаний относительно выбора между двумя этими возможностями не возникало, характер ее эстетических взглядов предусматривал второй путь.

В своих последующих романах, решительно порывая с реалистическими тенденциями, она выработает более органичный и цельный стиль, соответствующий ее идеалистической эстетике.

Своеобразие прозы Вульф проявилось в романе «Комната Джекоба». Это была первая попытка писательницы передать в художественном произведении бесконечный поток тех мельчайших частиц («атомов»), которые, по словам Вульф, «бомбардируют» сознание человека, составляя круг его представлений о жизни. Эту задачу Вульф стремится разрешить, рассказывая историю жизни своего героя — Джекоба Флендерса. Таким образом, масштабы замысла весьма внушительны — жизнь человека от дней его раннего детства до гибели на войне, история формирования его сознания, становления его взглядов и представлений о жизни. К этой теме в 20-е годы обращались писатели разных направлений. В литературе английского критического реализма одним из лучших романов на аналогичную тему был роман Ричарда Олдингтона «Смерть героя». Однако подход к разрешению этой темы у Олдингтона и Вульф диаметрально противоположный. Олдингтон последовательно обосновывает психологию своего героя и причины его жизненной трагедии, опираясь на реальные факты действительности. Вульф строит свои романы как описание жизни «человека вообще», вне рамок определенного времени и определенной среды. Ее увлекает задача воспроизвести большие куски жизни в духе романов Джойса. Характерно, что она сама, обдумывая свой роман и делясь своими планами с Томасом Элиотом, отмечала близость своего замысла и предполагаемой манеры его осуществления манере Джеймса Джойса: «… размышляла над тем, что все то, что я делаю сейчас, вероятно, гораздо лучше могло бы быть осуществлено мистером Джойсом», — записывает Вульф в своем дневнике[46]. Но она использует не только характерные приемы Джойса; в своих творческих исканиях Вульф опирается на Бергсона и Пруста, стремясь передать читателю ощущение бесконечного движения времени и заставить его увидеть настоящее сквозь призму прошлого, что ведет к постоянным нарушениям последовательности в изложении событий, их хронологии.

Общая канва событий из жизни Джекоба Флендерса очень проста и внешне ничем не примечательна: беспечное детство на морском берегу в Корнуэле, далекие прогулки в полном одиночестве среди прибрежных камней, ласка матери, общество брата, затем студенческая жизнь в Кэмбридже, независимое существование в Лондоне, любовные увлечения, путешествие по Франции и Греции и совсем беглое упоминание о гибели Джекоба на войне. В финале романа — описание опустевшей комнаты героя, оставшихся после него вещей, которые способны пробудить воспоминания о нем лишь у немногих хорошо знавших его людей. От жизни, полной переживаний и глубокого значения, — к пустой комнате с запыленными от времени вещами. От жизни — к небытию.

Роман строится как цепь эпизодов, выхваченных из разных периодов жизни Джекоба — его детства, отрочества, юности. Многие из них написаны с захватывающей по своей силе экспрессией. Вульф не сообщает никаких подробностей о семье Джекоба. Не раскрывает Вульф и определенных черт характера Джекоба, его индивидуальных особенностей, руководствуясь в данном случае теорией блумсберийцев о невозможности объединить бесконечное разнообразие проявлений натуры человека, о невозможности выразить в едином целом все скрытое богатство его внутренней жизни. Завершенного характера Джекоба Вульф в своем романе не создает. Она рисует лишь контур его образа, намечая пунктиром основные вехи его жизненного пути.

Импрессионистические сцены чередуются в романе с путевыми заметками героя, дающими представление о характере его мировосприятия; незаметно осуществляется переход от авторской речи к потоку мыслей самого Джекоба. И все же единый стержень, объединяющий цепь эпизодов, в романе отсутствует. Им мог бы стать образ Джекоба, однако и он лишен необходимой для этого цельности. Все новые и новые штрихи, пополняющие представление о характере и образе жизни Джекоба, увеличивают количество найденных Вульф деталей, не позволяя перейти им в определенное качество. Психологизм Вульф весьма часто переходит в поверхностное описательство. Она фиксирует определенные факты, более или менее значительные эпизоды жизни героя, не устанавливая внутренней связи между ними, закономерной последовательности их чередования. Не раскрытым остается и внутренний мир Джекоба. О чем он думает, мечтает, к чему стремится — все это не интересует Вульф. В гораздо большей степени ее увлекает иное: показать, как реагирует Джекоб на яркий свет солнечных лучей, что он чувствует в момент, когда перед ним раскрывается панорама величественного в своей красоте Парфенона, как отдаются в ночной тишине лондонской улицы гулкие шаги Джекоба, возвращающегося в свою первую «холостяцкую квартиру». Ее увлекает поток самой жизни, которая для Джекоба, как и для многих других, обрывается с наступлением войны. В самой общей форме звучит в романе намек на то, что жизнь, которая уже сама по себе представляет огромную ценность, принесена в жертву войне. Однако и после гибели Джекоба Флендерса жизнь, как и прежде, несется неудержимым потоком, сметая в памяти самых близких ему людей те хрупкие воспоминания, которые он оставил по себе в этом безжалостном мир?. Финал романа перекликается с последними страницами «Путешествия», и тут и там подчеркивается мысль о том, что смерть человека ничего не меняет в окружающей жизни. В навязчивости этой идеи при всем сочувствии Вульф к человеку проявлялось ее неверие в активные, творческие начала его натуры.

Следует подчеркнуть, что отсутствие четкого образа героя в «Комнате Джекоба» отнюдь не следует считать неудачей писательницы. Подобной задачи перед собой она и не ставила. И когда после выхода романа многие критики, и в том числе писатель Арнольд Беннет, поставили ей в вину расплывчатость характера Джекоба Флендерса, Вульф выступила со статьей «Мистер Беннет и миссис Браун» (1924), в которой ответила своим оппонентам. Метод писателей-реалистов — Голсуорси, Уэллса и Беннета — она назвала устаревшим и подчеркнула, что современные романисты, в том числе сама она, отнюдь не ставят своей целью создание образов героев в духе писателей-эдвардианцев Стремясь более наглядно иллюстрировать свою мысль относительно двух принципиально различных путей создания человеческого характера, Вульф обращается к следующему примеру. В вагоне поезда едет скромная пожилая женщина, — Вульф называет ее миссис Браун — внешность и костюм которой свидетельствуют о том, что она несчастна. Каким образом ее судьба и ее характер могли бы быть описаны Уэллсом, Голсуорси и Беннетом? Отвечая на этот вопрос, Вульф имитирует манеру каждого из этих писателей. Уэллс, подчеркивает она, отметил бы очевидные признаки бедности миссис Браун, а затем стал бы писать о ней как о жительнице страны будущего — Утопии. Голсуорси, разразившись гневной тирадой относительно пороков современного общества, изобразил бы миссис Браун как существо отвергнутое и выброшенное за борт жизни. Беннет увлекся бы бесконечными подробностями. Но ни.

Писатели времени правления короля Эдуарда VII (1901–1910). один из этих писателей не смог бы, по мнению Вульф, передать «дух» миссис Браун, самую суть ее характера. Они смогли бы рассказать о ее происхождении, о ее семье, о доме, в котором она живет, об обстоятельствах ее жизни, но не о ней самой. Гораздо легче, замечает Вульф, написать трехтомный роман о миссис Браун, чем в нескольких фразах запечатлеть своеобразие ее натуры, передав тот поток впечатлений, которые возбуждает у зрителя ее внешность или ее голос.

Именно этот путь Вирджиния Вульф и избрала для себя в романе «Комната Джекоба».

Следующим этапом творчества писательницы были ее романы «Миссис Деллоуэй» и «К маяку», в которых слились в единое целое многообразные черты, характерные для ее предшествующих произведений.

События романа «Миссис Деллоуэй» происходят в течение одного июньского дня 1923 года. Подобно Джекобу, рассказавшему в своем «Улиссе» своеобразную «Одиссею» Блума, покинувшего свой дом ранним утром и возвратившегося вновь под его кров поздним вечером, Вульф ставит перед собой задачу через события одного дня воспроизвести всю жизнь своей героини миссис Деллоуэй и тех людей, судьбы которых так или иначе связаны с нею. Июньским утром миссис Деллоуэй отправляется за цветами для своего званого вечера. С этого момента нас увлекает поток времени, конкретизируемый равномерными ударами часов на башне Большого Бэна. Постепенно вырисовываются контуры жизни миссис Деллоуэй. Они возникают перед нами из потока ее воспоминаний, из разговоров с людьми, с которыми она встречается за день. Параллельно развертываются судьбы людей, которых миссис Деллоуэй и не знает, но жизни которых протекают рядом с ее жизнью, здесь же в Лондоне. Вульф дает как бы поперечный разрез одного дня в Вест-Энде. В таком плане построена уже одна из первых сцен романа. Над Лондоном пролетает аэроплан. Шум его мотора привлекает внимание людей; до этого момента каждый из них думал о чем-то своем, но теперь, устремив взоры на небо, они как бы объединились в своем общем стремлении определить источник шума. На миг в едином центре перекрестились взгляды многих сотен людей.

Их связали невидимые нити. Но вот аэроплан пролетел, и каждый вновь погрузился в свои заботы, в свои мысли. Эта сцена определяет построение всего романа. В определенные моменты судьба миссис Деллоуэй перекрещивается, сталкивается, сближается с судьбами других героев романа. Различны формы этого сближения: с некоторыми людьми миссис Деллоуэй непосредственно встречается во время прогулки по Лондону или у себя дома, о других она только вспоминает, с третьими ее собственная жизненная линия перекрещивается только во времени, т. е. мы узнаем, что делают эти люди в определенные моменты дня, когда миссис Дэллоуэй возвращается домой, отдыхает, готовит свой вечерний туалет, ведет беседу с гостями. Так, не перекрещиваясь до самого финала романа, развиваются линии миссис Деллоуэй и Септимуса Смита.

Септимус Смит — жертва войны, на которую он отправился добровольцем. Тяжелая контузия губительно сказалась на его рассудке. Страшные приступы помешательства уже ничто не может предотвратить, перед ними бессильна безгранично любящая его жена. Септимус кончает самоубийством. Он выбрасывается из окна. Эта трагедия нарастает параллельно с событиями, предшествующими званому вечеру в доме Деллуэй. Благополучие и комфорт, сопутствующие Клариссе Деллоуэй, подчеркивают убожество обстановки, в которой вынуждена жить чета Смитов; и по мере того как приближается час званого вечера, приближается и трагическая развязка жизни Септимуса, до которого никому в этом огромном городе пет, в сущности, никакого дела. Лишь объявление о самоубийстве в вечерней газете привлечет на мгновение внимание тех, кто встречался с ним ежедневно на улице пли проходил мимо него на бульваре. По мере развития действия романа заметно меняется не только стиль, но и темп повествования.

Первые эпизоды, посвященные утренней прогулке героини, написаны в гораздо более быстром и живом темпе. Вульф включает в них описания, вызывающие яркие зрительные представления об окружающем. Возвращаясь домой, героиня предается воспоминаниям о юности, о друзьях своей молодости. Проносящиеся в ее сознании образы быстрой чередой сменяют друг друга. Кульминационным моментом этой части романа становится встреча Клариссы с Питером Болшем, которого она любила в молодости.

В эпизодах, воспроизводящих события середины дня, темп повествования замедляется, уменьшается его насыщенность действием. Это чувствуется и в сценах, непосредственно предшествующих появлению гостей, и в описании их приема. Лишь в финале темп снова убыстряется, что связано с охватывающим миссис Деллоуэй чувством радости. Вечер удался, и Питер вновь в Лондоне.

Роман не расчленен на главы или части. Он строится как мощный поток событий, чувств, переживаний, устремляющихся к единому центру, в котором все это переплетается и скрещивается, — к званому вечеру Клариссы Деллоуэй. Обратившись вслед за Джойсом к передаче потока сознания, Вульф в гораздо большей степени контролирует его и гораздо более четко организует повествование. Роман компактен и невелик по объему. Все происходящее группируется вокруг двух основных центров — миссис Деллоуэй и Септимуса Смита.

В 1927 г. был опубликован роман «К маяку», написанный с явной претензией на широкие обобщения философского характера. Это гораздо более сложная по замыслу и характеру его воплощения книга, чем все предшествующие вещи Вирджинии Вульф; вместе с тем — это первый роман, в котором писательница обращается к символике, своеобразно сочетая ее с импрессионистическими приемами.

Если в «Миссис Деллоуэй» Вульф стремилась сквозь призму одного дня взглянуть на предшествующую жизнь героев и передать все многообразие их реакции на события настоящего момента, то в романе «К маяку» она поставила перед собой задачу прямо противоположную: найти наиболее компактную форму для передачи весьма значительного отрезка времени, рамки которого исчисляются уже не минутами и часами одного дня, а десятью годами; и об этих десяти годах Вульф стремится рассказать в самой общей форме, минуя описание конкретных деталей, избегая подробностей и обходя почти полным молчанием реальные приметы времени. Она пишет о жизни вообще, о вечно и незаметно движущемся потоке времени, уносящем в своем неудержимом стремлении вперед людские страдания, надежды, помыслы.

Роман состоит из трех частей: «Окно», «Время проходит» и «К маяку». Место действия — дом мистера Рамсея на острове. Кроме хозяев — супругов Рамсей и их детей— здесь собралось небольшое общество — художница Лили Бриско, молодой философ Чарльз Тэнсли, поэт мистер Кэрмичел и молодежь. Эта небольшая группа людей символизирует, по замыслу Ёульф, общество й миниатюре. Однако описание его дается в самых общих чертах. Вульф не останавливает своего внимания на приметах социально-исторического характера и полностью отказывается от традиционного в английском романе описательного элемента. Для Вульф как бы не существует та реальная обстановка, в окружении которой живут люди. Она изолирует своих героев от жизни, показывает их вне определенной среды. Она отказывается и от диалога как одного из эффективных приемов раскрытия индивидуальных особенностей героев. Прием «потока сознания» преобладает в этом романе над всем остальным. И все же узкий круг изображенных Вульф людей несет на себе определенную печать идейной опустошенности, свойственной значительной части буржуазной интеллигенции в канун первой мировой войны. Герои Вульф — люди ущербные, внутренне опустошенные. Таков профессор философии мистер Рамсей. Много лет назад, еще будучи молодым, он написал солидный философский труд, а теперь чувствует себя полным банкротом, снова и снова повторяя в своих писаниях избитые истины. Это мучает и раздражает Рамсея, ожесточает его — против людей, порождает в нем гнев против семьи, которая, как кажется ему, загубила его творческие возможности. Такова художница Лили Бриско, которая упорно, но тщетно, ищет пути самовыражения в искусстве. Молодой философ Чарльз Тэнсли страдает комплексом неполноценности, а старый мистер Кэрмичел так и не смог реализовать заложенные в нем творческие возможности. И только миссис Рамсей обладает подлинной человечностью. Она отзывчива, добра и внимательна к людям. Обремененная бесконечными заботами о детях, она не утратила интереса к людям и обладает способностью хорошо понимать их. Образ миссис Рамсей находится в центре романа, становясь связующим звеном между всеми остальными героями. Основным событием всей первой части романа являются сборы семьи Рамсей в экскурсию к маяку. Об этой поездке уже давно мечтают все дети. Но из-за плохой погоды ее приходится отложить.

Небольшая по объему вторая часть романа является интерлюдией, связывающей первую и третью части. В форме быстро сменяющих друг друга импрессионистических зарисовок Вульф рассказывает о тех изменениях, которые произошли в семье Рамсей за десять лет. Умерла миссис Рамсей. Погиб на войне ее сын Эндрю. Во время родов скончалась ее дочь Прю.

В третьей части рассказывается о том, как оставшиеся в живых вновь посетили старый дом на острове.

Только теперь мистер Рамсей и его дети, уже ставшие взрослыми, совершили задуманную много лет назад поездку к маяку. Желание миссис Рамсей, образ которой по-прежнему живет в сердцах некогда знавших ее люцей, выполнено. И эта поездка к маяку оказывает самое благотворное влияние не только на ее участников — мистера Рамсея и его детей, но и на Лили Бриско и мистера Кэрмичела. Каждый из них возрождается для новой жизни; в каждом пробуждаются скрытые прежде творческие силы. Из сковывающего его всю жизнь круга эгоизма и самовлюбленности вырывается мистер Рамсей: он освобождается от присущего ему прежде эгоцентризма. Его разум и сердце теперь открыты для новых мыслей и чувств. Необыкновенный прилив творческих сил чувствуют и все остальные. Лили Бриско завершает начатую ею много лет назад картину. Теперь она смогла сделать это, так как впервые ей стало ясно ее отношение к жизни и людям. Это ясное видение мира посещает Лили Брискокак раз в тот момент, когда Рамсей и его спутники высадились на скалы у подножия маяка. Поездка к маяку и самый образ маяка имеет в романе символический смысл. Эта поездка — путь героев от эгоизма к принятию жизни и пониманию людей, это путь к полному торжеству тех начал в жизни, которые воплощала миссис Рамсей. Не случайно ее образ стоит перед глазами Лили Бриско в то время когда она завершает свою картину.

Нельзя не почувствовать, что символика Вульф очень расплывчата и туманна. Писательница затрагивает в своем романе вопрос большой важности — она пишет о выходе из тупика индивидуалистической замкнутости, пребывание в котором обрекает людей на полное творческое бессилие. И вместе с тем вполне очевидно, что пути преодоления порочного круга эгоцентризма для нее самой неясны. Она очень далека от постановки вопроса о взаимоотношении личности и общества, вопроса, волновавшего все передовые умы ее эпохи. Но вместе с тем нельзя не отдать Вирджинии Вульф должное — в романе «К маяку» она, хотя и весьма отдаленно, но подошла к этому вопросу. Туманная символика романа отражает се беспомощность в его разрешении. Одним из принципов творчества Вульф был отказ от обобщений; импрессионистический безоценочный подход к передаче явлений действительности она предпочитала их анализу. Она стремилась воздействовать на чувства читателя, не удовлетворяя запросов его разума. Романы Вульф давали повод буржуазным критикам рассуждать о психологических глубинах ее творчества, но они не могли привлечь широкого круга читателей и оставались достоянием «избранных».

В отличие от ранних вещей Вульф, роман «К маяку» — произведение более цельное, написанное как бы единым дыханием. Здесь нет фрагментарности, свойственной «Комнате Джекоба», и двух параллельно развивающихся и во многом изолированных друг от друга сюжетных линий, как в «Миссис Дэллоуэй». И если в «Миссис Дэллоуэй» Вульф передавала «поток сознания» вначале одного, а затем другого героя, т. е. соблюдала известную очередность в воспроизведении сложного движения их мыслей, то в романе «К маяку» она использует уже более усложненный прием: отказываясь от каких бы то ни было переходов, пояснительных слов и связующих звеньев («он думает», «она вспоминает», «он размышляет» и т. п.) Вульф стремится слить в единое русло «потоки сознания» нескольких героев, воспроизвести сложную картину напряженной работы сознания нескольких человек одновременно. Так строится, например, вся сцена обеда.

В едином потоке, внезапно сменяя друг друга, проносятся перед нами мысли всех сидящих за обеденным столом. Этот поток фиксирует колебания в настроении присутствующих, скачки в их мыслях, изменения в направлении их размышлений.

О движении времени напоминают сгущающиеся сумерки, периодически сменяющиеся на столе блюда, зажигающиеся свечи.

Сводя до минимума описательный элемент, Вульф тонко и очень экономно использует деталь, позволяющую создать мгновенный зрительный образ, возникающий в тот самый момент, когда передается поток мыслей героя. Она стремится сочетать показ героя извне и изнутри. И все же роману «К маяку» не хватает обобщающей мысли, а скрупулезный психологизм оборачивается бесстрастным экспериментаторством. Идеалы Вульф неопределенны. К чему зовет она своих читателей? А ведь говоря ее же словами «только тот может пробудить людей, кто знает, что он хочет им сказать»[47].

Подобным знанием Вирджиния Вульф не обладала, и в планы ее творческой деятельности отнюдь не входила задача утверждения определенной позитивной программы. Символика образа маяка как силы, преобразующей мироощущение людей, лишена в ее трактовке реальной основы. И не случайно, именно после романа «К маяку», который критика справедливо признает торжеством реализации метода Вульф, творчество писательницы вступило в полосу обостряющегося кризиса. Об этом свидетельствуют произведения Вирджинии Вульф третьего периода ее творчества.

Роман «Орландо» (1928) — своеобразный импрессионистический экскурс в историческое прошлое. В нем Вульф поставила перед собой задачу передать движение истории, начиная с конца XVI века и до современной ей эпохи. Осуществление этой задачи необычно: поток времени, охватывающий целые века, писательница «пропускает» через восприятие одного героя — Орландо, который, начав свою жизнь во времена правления королевы Елизаветы, пережив XVIII и XIX столетия, предстает перед нами в последних главах романа в полном расцвете сил уже в эпоху 20-х годов XX века. Действие романа обрывается в момент, когда часы бьют полночь в четверг 11 октября 1928 г., т. е. тогда, когда Вульф завершала свой роман. Вульф увлекала мысль показать процесс изменения человека и его сознания, происходящего в связи со сменой эпох. Орландо — существо условное, символизирующее духовные и физиологические начала, свойственные человеку вообще вне зависимости от среды, эпохи, возраста и пола.

В начале романа Орландо — шестнадцатилетний юноша, вступающий в жизнь. Его влечет искусство; он создает свою первую вещь — пятиактную трагедию «Этельберт». Далее Вульф ведет своего героя через века, делает его свидетелем и современником сменяющихся эпох с их неповторимой культурой; перед глазами Орландо протекает процесс становления и развития цивилизации. Меняется и он сам, становясь все более утонченным по своей духовной организации и все более отрешаясь от той непосредственности и простоты, которая была свойственна ему на заре цивилизации. Орландо претерпевает изменения не только в плане своей духовной эволюции: он преображается в физиологическом отношении, превращаясь со временем из юноши в женщину, и, сменив мужской костюм на соответствующий эпохе дамский туалет, продолжает свое существование, оставаясь впечатлительным и восприимчивым ко всему окружающему.

В романе нет определенного сюжета. В тоне легкой иронии повествует Вульф об удивительных похождениях и перевоплощениях своего героя-героини вплоть до того мгновения, когда Орландо, пережив все этапы развития культуры, превращается в современную писательницу с мировосприятием, характерным для людей круга Вирджинии Вульф. Свободной чередой, легко и непроизвольно сменяя друг друга, движется в романе поток эпизодов, сцен, причудливо изменяющихся настроений. Различен характер их звучания — от острой сатиры — до мягкой иронии, от злой насмешки — до элегических полутонов. Яркие по своей красочности зарисовки сменяются туманными намеками, пафос — пародией. Последние романы Вирджинии Вульф «Годы» и «Между актами» явились повторением уже испытанных ею прежде приемов. Как писатель-экспериментатор она уже не могла привлечь к себе внимания ни со стороны читателей, ни со стороны критики. А свою основную задачу Вульф видела именно в поисках и утверждении новых форм повествовательного искусства.

Однако творчество Вульф 30-х годов свидетельствовало о том, что она уже исчерпала свои возможности. И хотя в ее поздних романах поставлены значительные темы: крушение буржуазной семьи, процесс постепенной деградации которой Вульф раскрывает, обращаясь к истории ее нескольких поколений (роман «Годы»), и глубоко волновавший писательницу вопрос о судьбах и путях развития английской нации («Между актами»), их разрешение не было ни глубоким, ни своеобразным.

Роман «Годы» в историко-литературном плане представляет известный интерес, как своеобразная модернистская параллель «Саге о Форсайтах» Голсуорси. Эти два произведения, перекликающиеся в тематическом отношении и посвященные событиям одной и той же эпохи, диаметрально противоположны по своему художественному методу. Вульф писала в своем дневнике о том, что она отнюдь не стремится соревноваться с Голсуорси[48]; но подобное сопоставление напрашивается само собой, ибо оно дает возможность очень ясно представить принципиальное различие в подходе к явлениям действительности у писателя-реалиста и писателя-модерниста. В романе Вульф рассказывается о жизни нескольких поколений буржуазной семьи Парджитер; начиная с 1880 года и вплоть до первых послевоенных лет. Действие каждой из 11 частей романа происходит в точно обозначенное время: 1880, 1891, 1907, 1908, 1910, 1911, 1913, 1914, 1917, 1918 гг.; последняя глава называется «Сегодня». В свободной манере передает Вульф движение времени и его воздействие на характер мироощущения героев. События, происходящие в мире, окружающем Парджитеров, ее не интересуют. Она не останавливается на их описании. Лишь мельком упоминается в романе о том, что один из членов семьи взят на войну и что Лондон подвергается бомбардировке. Вульф увлекает передача потока чувств ее многочисленных героев, их воспоминаний, их восприятие окружающего. Она посвящает страницы воспроизведению игры света на оконных стеклах, солнечного тепла, ласкающего кожу, красоты цветка, шума дождя. Она пишет о сером тумане, окутывающем город, и о брезжущем рассвете зимнего дня. Созданные ею в импрессионистической манере лондонские пейзажи великолепны. И, как всегда, Вульф стремится передать ощущение уходящего времени. Идут годы. Умирают старики. Растут дети. Все новые и новые морщины появляются на лицах героев, все глубже и глубже ощущают они тщетность своих надежд. Жизнь уходит. Для многих она проходит бессмысленно и пусто. Куда движется поток жизни? Куда несет он людей? В заключительной главе описана встреча героев после окончания войны. Собрались все оставшиеся в живых члены семьи Парджитер. Они вспоминают о прошлом, о детских радостях, о юношеских надеждах. На них нахлынул поток неизжитых чувств. Они скорбят о своих неудавшихся судьбах. Они грезят о возможном, но прошедшем мимо них, счастье. Роман завершается вопросом одной из героинь: — «Так что же дальше?» Ответа на него не дано.

Как широкое историческое полотно был задуман роман «Между актами». В нем Вульф попыталась воспроизвести прошлое, настоящее и будущее Англии, рассказав об одном дне в жизни рядовой семьи английского фермера Руперта Хейнеса. Настоящее Хейнеса, его жены и детей предстает в обычных для манеры Вульф импрессионистических зарисовках мирного существования обитателей фермы. Тишина и покой ясного летнего утра. В колясочке спят дети. Медленно текут простые разговоры о повседневных делах. Прошлое предстает в строках исторической книги, читаемой героиней, а общую картину движения истории Вульф стремится передать, описывая серию «живых картин» на сюжеты из прошлого и настоящего страны, которые ставят герои во время очередного летнего празднества.

Впервые за все время своей творческой деятельности Вульф обратилась к жизни народа, к теме сельской Англии. Этой жизни она не знала. Не обладала Вульф и необходимым чувством истории. Те приемы, которые утвердились в ее творчестве, не могли служить задаче раскрытия основных закономерностей исторического развития и психологии фермерства. Символические картины жизни Англии, напыщенность и манерность стиля не соответствовали материалу и теме романа. Однако именно здесь Вульф впервые заговорила о событиях современности. Изображая будущее Англии, она пишет о надвигающейся на страну катастрофе второй мировой войны.

Немецкие самолеты начали бомбить Лондон. Одной из бомб был разрушен дом Вирджинии Вульф. Погибла ее библиотека. В августе 1940 г. Вульф выступила со статьей «Мысли о мире во время воздушного налета». Это было ее первое выступление политического характера. В нем прозвучал протест писательницы против войны и насилия. Напряжение военных лет подорвало силы Вирджинии Вульф. Ее всегда слабое здоровье резко ухудшилось. Этому способствовало и длительное состояние нервной депрессии, вызванное неудовлетворенностью писательницы своими последними романами. Вирджиния Вульф не нашла в себе сил противостоять всему этому. Боязнь надвигающегося на нее приступа помешательства толкнула ее на самоубийство.

Дэвид Герберт Лоуренс.

С модернистским искусством в послевоенные годы было связано и творчество Дэвида Герберта Лоуренса. Эта связь проявилась прежде всего в его фрейдистской концепции человеческой личности.

В отличие от Джойса и Вульф с их экспериментаторством в области романа, Лоуренс не увлекался формалистическими исканиями. Он не отказался от традиционной формы реалистического повествования; внешне он не порывал с нею. И все же его разрыв с принципами критического реализма проявился вскоре же после его вступления в литературу. Создаваемая Лоуренсом фрейдистская схема человеческих взаимоотношений, которая навязчиво повторяется в каждом из его романов и выдается за единственно существующую реальность, затемняет правду жизни и извращает истинный смысл отношений между людьми.

И все же творчество Лоуренса составляет по-своему яркую и во многих отношениях своеобразную страницу в истории английского романа новейшего времени. Он был одним из первых, кто очень смело и прямо заговорил о вопросах брака и взаимоотношении полов, отбрасывая при этом столь традиционные для буржуазной морали викторианских времен приемы умолчания; он вторгался в сферу интимной жизни людей, ломая лед предрассудков и ханжества, и стремился к раскрепощению возможностей человеческой личности. Лоуренс привлекал современников своим страстным протестом против антигуманности буржуазного общества, своим искренним и постоянным желанием помочь своим современникам освободиться от оков лицемерия.

Проклиная бездушие капиталистической цивилизации, поработившей и обезличившей человека, Лоуренс стремился противопоставить ей свободу чувства и страстей, ибо только в инстинктивной непосредственности их проявления и заключается, по его глубокому убеждению, истинная красота человеческого существования. Он мечтал о возрождении «естественного человека» и о прекрасных в своей естественной простоте взаимоотношениях между людьми. В своей статье «Мужчины должны работать и женщины также» Лоуренс писал о тех последствиях, к которым неизбежно приводят людей «блага механической цивилизации» XX века: они порождают глубокую неудовлетворенность жизнью. Погоня за ложными идеалами — деньги, легкая работа, преуспевание в мире бизнеса — и полный отказ от столь необходимого человеческому организму физического труда — все это накладывает неизгладимую печать на судьбы современных мужчин и женщин, сковывает их возможности и усиливает стремление к такого рода развлечениям, как кино, танцы, игра в гольф и тому подобное. Отдаляясь от природы, проникаясь тлетворным и развращающим духом мира собеседников с их жаждой обогащения и лицемерной, противоречащей естественным потребностям натуры человека, моралью, люди утрачивают присущую им силу страстей и непосредственность чувств. Человек перестает быть сильным, гордым и красивым существом, каким он был создан, и превращается в придаток торжествующей в XX веке «механической цивилизации».

Все творчество Лоуренса — горячий и страстный протест против подобного превращения. Он мечтает о спасении человека и предлагает утопическую программу возрождения «естественных начал» человеческой личности наперекор антигуманной «механической цивилизации». Его не случайно называли пророком и творцом «новой религии». Однако в своих исканиях Лоуренс шел заведомо ложным путем. Его исходная позиция была глубоко ошибочной и в результате своих поисков Лоуренс оказался в столь же безысходном и мрачном тупике, как и другие современные ему писатели-модернисты.

Моя великая религия, — писал он о себе, состоит в вере в кровь и плоть, в то, что они более мудры, чем интеллект. Мы можем ошибаться разумом. Но то, что чувствует, говорит и во что верит наша кровь, — всегда правда. Разум — это только узда. Какое мне дело до знаний? Все, что я хочу, — это отвечать на зов моей крови, — прямо, без досужего вмешательства разума, морали или чего бы то ни было. Я представляю себе тело человека подобным пламени, подобным свече, вечно прямой и горящей, а разум — это лишь отсвет, падающий на то, что вокруг[49]. Эти слова Лоуренса, относящиеся ко времени его работы над романом «Сыновья и любовники», стали программой его последующего творчества.

Лоуренс не верит в возможности разума, не доверяет интеллекту и непомерно преувеличивает роль физиологического фактора в жизни людей. «Зовом плоти и крови», велением полового инстинкта пытается он объяснить всю сложность взаимоотношений между людьми и своеобразие поведения каждого человека в его личной и общественной жизни. «Лоуренс никогда не мог забыть, как обычно забывает большинство из нас, скрытое присутствие чего-то иного, что лежит за пределами сознания человека»[50],— писал о нем Олдос Хаксли. Больше того: Лоуренс не только не забывал о постоянном присутствии «подсознательного начала», но он по-своему обожествлял его, отводя «темным силам подсознания» неоправданно большую роль в жизни человека. В самой природе человека Лоуренс усматривал причудливое сочетание примитивных, но вместе с тем прекрасных в своей естественной простоте, инстинктивных побуждений с неподдающимися анализу мистически необъяснимыми началами, связанными с темным миром подсознания. Он звал к возрождению «естественного человека», к отказу от тех наслоений, которые привнесла в его жизнь буржуазная цивилизация, но он останавливался перед непостижимой загадкой сложных и таинственных процессов, которые протекали в недоступной для проникновения разума сфере подсознательной жизни. Ореолом мистической таинственности окружает Лоуренс и ту силу влечения, которая составляет основу взаимоотношений между мужчиной и женщиной. Для него самого понятие любви наряду с откровенно упрощенной трактовкой проблем физиологического характера включает и момент иррациональный. Глубоко прав Ричард Олдингтон, отмечавший, что для Лоуренса вопросы пола связаны с представлением о мистической тайне и «неведомом божестве»[51], которое, вдохновляя человека, вместе с тем побуждает его самого уподобиться богу. И чем ближе человек к природе, к естественным началам жизни, тем более возможным становится такое уподобление. Основной сферой проявления таящихся в человеке возможностей Лоуренс считает любовь, — и не только основной, но и единственной. Как и другие модернисты, Лоуренс изолирует своих героев от жизни, а себя самого освобождает от необходимости анализировать общественные условия их существования. В монографии Олдингтона о Лоуренсе говорится, что в своей трактовке темы любви «Лоуренс отличается как от научной точки зрения «Психологии пола» Хэвлока Эллиса, так и от социального подхода Г. Д. Уэллса, в его «Анне-Веронике»[52]. И это действительно так, хотя при беглом знакомстве с произведениями Лоуренса и может сложиться впечатление, что в воспроизведении обстановки, в которой протекает жизнь его героев, Лоуренс не отступает от традиции реалистического романа. Однако такое впечатление односторонне и во всей полноте своеобразия творчества писателя не отражает. Характерная особенность творческой манеры Дэвида Герберта Лоуренса в том и заключается, что в его романах обычно присутствуют два начала: одно из них связано со стремлением правдиво воспроизвести бытовую сторону жизни героев, другое — с желанием передать свойственные им мистические порывы, живущие в глубине их подсознания влечения, страсти, неподдающиеся анализу разума стремления.

«Искусство выполняет две большие функции, — писал Лоуренс в одной из своих статей об американской литературе. — Во-первых, оно воспроизводит эмоциональную жизнь. И затем, если у наших чувств достает на то смелости, оно становится источником представлений о правде повседневности»[53].

Лоуренс великолепно, с широким размахом воссоздает реалистически правдивую картину жизни обитателей шахтерского поселка («Сыновья и любовники»); в его романах есть прекрасные страницы, не уступающие лучшим образцам классической литературы критического реализма (описание школы св. Филиппа, где начинает свою трудовую жизнь Урсула Брэнгуэн в романе «Радуга», или полные очарования картины природы в «Белом павлине»); с мастерством большого художника воспроизводит он застойную атмосферу жизни буржуазных семейств («Погибшая девушка»), не отказываясь от мельчайших деталей и подробностей бытового характера. Однако эта струя творчества Лоуренса сосуществует, лишь в редких случаях достигая органического единства, с его пристрастием к надуманным символам, растянутым и весьма туманным в своей основе рассуждениям философского характера. Конкретность видения и воспроизведение реального мира сочетается в романах Лоуренса с обобщениями, претендующими на определенную философскую глубину, которой они, в силу свойственной им неясности, а вернее — узости исходных позиций писателя, — не достигают. Очень верно эту двойственность Лоуренса подмечает Грэхем Хоф: «Его творчеству свойственно постоянное движение от натурализма к символу, от реальности к мифу; и если читатель принимает его произведение, он должен быть готов принять и то и другое»[54]. Сочетание этих двух начал и составляет своеобразие творчества Лоуренса. Оно складывалось постепенно, становясь от романа к роману все более определенным. В ранних и лучших вещах Лоуренса, созданных им до первой мировой войны, его связи с критическим реализмом вполне ощутимы; но, начиная с «Радуги» (1915), они порываются. Предпосылки к этому имелись уже и в ранних произведениях Лоуренса. Наиболее отчетливо они проявились в его трактовке человеческой личности и побуждающих ее к действию стимулов. В 1906 г. Лоуренс начал работу над своим первым романом; в 1911 г. «Белый павлин» был закончен. Это лирический рассказ о годах юности писателя, о пробуждении первой любви и его первых шагах на литературном поприще. Лоуренс не отступает от реалистической манеры, и если говорить о его непосредственных предшественниках в области романа, то в «Белом павлине» он следует прежде всего традиции Томаса Гарди — писателя, которого он высоко ценил и творчеству которого посвятил обстоятельное исследование[55]. С «Уэссекскими романами» Гарди «Белого павлина» сближает правдивое изображение жизни сельской Англии и разорения фермерских хозяйств и, главное, умение почувствовать за внешне безмятежной идиллией деревенского существования назревание глубоко драматических конфликтов. Светлый тон начальных глав романа, вполне соответствующий безмятежному течению жизни его юных героев в их общении с природой, сменяется суровыми картинами социальных противоречий и контрастов (портреты изможденных подростков, спускающихся на ночную смену в шахту, ночующие под мостом бездомные). На смену первым увлечениям героев, их надеждам на счастье, уверенности в светлом будущем приходят безрадостные будни жизни, разочарования и неудовлетворенность.

Но Лоуренс близок Гарди не только в этом. Существует нечто общее и между характерами героев этих писателей. В своей работе о Гарди Лоуренс писал, что трагедия его (Гарди) героев заключается в том, что, увлекаемые потоком обуревающих их страстей, они «выламываются» из устоявшейся жизни и выходят за рамки установленного десятилетиями патриархального быта. Они действуют импульсивно, руководствуясь не велениями разума, а ослепляющими их порывами страсти. Эти же черты характерны и для героев Лоуренса, особенно в его последующих романах. В «Белом павлине» они только намечаются. Но уже и здесь обнаруживается принципиальная разница между ним и Томасом Гарди. Трагизм положения героев Гарди вытекает из непримиримости противоречий, возникающих между их чувствами и подавляющим права личности законом. Лоуренс же социального аспекта интересующей его темы, как правило, избегает, и для его героев основной конфликт заключается не в противоречии «любви и закона», как он сам определяет это применительно к героям романов Гарди, а в особенностях самой натуры человека. Лоуренс полагает, что если писатель придает значение социальным категориям, то создателем «подлинного романа» и «истинно живых» человеческих характеров он стать не сможет. Подобная точка зрения порождает его резко критическое отношение к творчеству крупнейших английских писателей-реалистов — Уэллса и Голсуорси. О героях «Саги о Форсайтах» Лоуренс, например, замечает: «Ни один из них не является подлинно живым человеческим существом. Они — существа социальные»[56]. А в своей статье «Мир Вильяма Клиссольда» Г. Д. Уэллса» он утверждает, что это произведение нельзя называть романом, так как в нем отсутствует изображение страстей и эмоций.

Преувеличение роли физиологического начала дает себя знать уже в следующем романе Лоуренса «Сыновья и любовники» (1912), где на первый план выдвигается вопрос о возможности достижения гармонических взаимоотношений между мужчиной и женщиной. И хотя здесь раскрытие интересующей Лоуренса проблемы не достигает той степени обнаженности, которая характерна для его более поздних романов, тем не менее фрейдистский подход писателя к вопросу о взаимоотношении полов в «Сыновьях и любовниках» вполне очевиден. Он проявился в истории Поля Морела и его матери, в том сложном комплексе переживаний и чувств, которым определяется отношение Поля к его родителям, — врожденная неприязнь к отцу и болезненно-страстная привязанность к матери. С годами она возрастает, превращаясь из детской нежности в прочное и устойчивое чувство, которое оказывается непреодолимой преградой для нормальных отношений Поля Морела с другими женщинами. Переживаемый Полем «эдипов комплекс» становится для него роковым. Он мешает ему жениться на любящей его Мириам, он становится препятствием для продолжения его связи с Кларой Доусон. Единственной женщиной, всецело поработившей Поля, оказывается его мать, Гертруда Морел.

Лоуренс воспроизводит сложную гамму чувств, обуревающих эту женщину: ее нежную любовь к маленькому Полю, ее желание во что бы то ни стало оградить его от грубости отца и от тяжелого труда в шахте, ее радости, связанные с успехами Поля в учении и охватывающая ее ревность, которую она не в силах подавить, узнав о любви Мириам к Полю. Гертруда предана сыну, ради него она готова на все. Она горда его успехами на службе, она мечтает видеть его знаменитым художником, но ее чувство ревниво, и она требует от сына столь же сильной привязанности, какую испытывает к нему сама. Впрочем, Поль и сам постоянно ощущает ту неразрывную связь, которая существует между ним и матерью. Никакие другие женщины — будь то нежная и верная в своем чувстве Мириам или страстная и независимая Клара — для него не существуют, не могут существовать, его привязанность к матери оказывается сильнее всего. И когда миссис Морел умирает, Поль осознает всю глубину своего одиночества и свою обреченность. — «Все, чем Поль интересовался до смерти матери, погибло для пего. Живописью заниматься он не мог. Картина, которую он кончил в день смерти миссис Морел, была его последней… Мир стал для него каким-то нереальным. Он не понимал, почему люди ходят по улицам, почему строят новые дома… Ничто не задерживало его внимания. Часто он на целые часы забывал самого себя и впоследствии не мог вспомнить, что делал за это время».

Весьма характерно, что рассказанная в романе история Поля Морела завершается вместе со смертью его матери. Дальше, в сущности, рассказывать не о чем. Лоуренса интересует главным образом лишь один аспект избранной им темы — взаимоотношения сына и матери — двух людей, сознание которых отягщено сложным комплексом болезненных наслоений. А те правдивые и в большинстве своем мастерски выполненные зарисовки жизни и быта обитателей шахтерского поселка, а также содержащиеся в романе факты биографического характера — это явления вторичные. Не условиями жизни семейства Морел объясняет Лоуренс своеобразие поведения и особенности мировосприятия своего героя. Он обосновывает их наследственными факторами, ставит в прямую зависимость от темперамента его родителей, всем развитием действия подчеркивает мысль о непреодолимой силе заложенных в человеке инстинктов. Открывающая роман широкая картина безрадостного существования обитателей шахтерского поселка остается незавершенной. Жизненно-правдивые подробности и детали бытового характера, связанные с описанием шахтерской семьи Морел, в большинстве своем повисают в воздухе. И хотя они дают верное представление об окружении Поля Морела и той обстановке, в которой протекали детство и юность самого Лоуренса, все же вполне очевидно, что судьба героя романа определяется не ими. В «Сыновьях и любовниках» Лоуренс порывает с одним из основных принципов реалистического романа, — по существу он отказывается от обоснования характера своего героя условиями его жизни. Судьба Поля Морела предопределена тяготеющим над ним «эдиповым комплексом». И тот факт, что он вырос в рабочем поселке и получил образование на жалкие гроши, с самоотверженным трудом скопленные его матерью, не имеет большого значения. О ком бы ни писал Лоуренс — о сыне шахтера или о дочери фермера, о бездомном цыгане или девушке из добропорядочной буржуазной семьи, о писателе или путешествующей по Мексике англичанке, — судьба каждого из его героев зависит от моментов физиологического характера, определяется силой заложенного в нем от природы полового инстинкта. Начиная с «Радуги» (1915), Лоуренс уже вполне откровенно декларирует свою уверенность в этом и вместе с тем, подобно другим модернистам, он вновь и вновь обращается к теме безысходного одиночества человека, круг которого разомкнуть никому не дано, потому что в конечном итоге все люди — жертвы извечных законов жизни, тяготеющих над каждым новым поколением не в меньшей степени, чем ему были подвержены поколения предшествующие. Эта мысль четко выражена в романе «Радуга», открывающемся колоритной картиной жизни нескольких поколений фермерской семьи Брэнгуэнов. Лоуренс подчеркивает связь Брэнгуэнов с землей, их близость к природе, к простой и естественной жизни, наполненной радостями физического труда и повседневными заботами. «Их жизнь тесно переплелась с землей и природой: они чувствовали прилив жизненных сил в земле, когда она открывала им свои недра для посева, делаясь под их плугом гибкой и мягкой и охватывая их ноги легкой пылью, точно охваченная неудержимым порывом желания… Кровно связанные с землей, живущие одной жизнью и одним дыханием с ней, с ее растительностью, со своею скотиной, с широко раскинувшимся над ними небом, с обычной работой каждого дня, они в неподвижных позах грелись у огня. Их мозг застывал, а кровь тягуче катилась в их жилах, вторя медленному течению дней». Из поколения в поколение передается присущая Брэнгуэнам сила чувственной страстности, сдержать которую никто из них не в силах. И если с годами заметно меняется облик Ируашской долины, где расположена ферма Мерш, — проведен канал, соединивший каменноугольные копи, разрастается город Илькстаун, поглощая окрестные деревни, — то в жизни новых поколений фермерской семьи, в сущности, мало что изменяется. Лоуренс повествует о судьбах четырех поколений Брэнгуэнов, рассказывает историю жизни нескольких супружеских пар, но всякий раз он оперирует категориями «он» и «она» в гораздо большей степени, чем раскрывает своеобразие индивидуальности своих героев, определяющееся специфическими условиями их жизни. В сущности, мало что отличает Альфреда Брэнгуэна от Тома и Тома Брэнгуэна от Вилли. И хотя Лоуренс отмечает, что Вилли Брэнгуэн питал склонность к живописи, резьбе по дереву и музыке, все же основным в его натуре, как и у его дяди или деда, была ярко выраженная чувственность и ничем не сдерживаемая сила страстей. Во многом декларативно звучат слова Лоуренса о том, что «женщины в семье Брэнгуэнов были иными» — «они поднимали головы поверх этой разгоряченной, душной и дремотной жизни фермы и глядели в даль, в иной мир, о котором они слышали… Женщина жаждала иной формы жизни, чего-то кроме первобытного источника в ее животворящей крови». Однако устремления героинь «Радуги» очень неопределенны, порывы неясны, и «сила земного притяжения» оказывается для них столь же непреодолимой, как и для мужчин: «…все существо их было поглощено первородным инстинктом жизни с такой силой, что они были лишены всякой способности оторваться и глянуть кругом». И лишь Урсула Брэнгуэн начинает решительную борьбу за свою независимость. Жизнь предшествующих поколений Брэнгуэнов внушает ей отвращение, она мечтает об иной жизни. В ее душе зреет протест, выливающийся в анархический бунт против застойной атмосферы бездумного существования. «Она была вольным, непокоренным существом и в своем возмущении открыто заявляла, что для нее нет ни правил, ни законов. Она считалась с одною только собой. Отсюда возникла бесконечная ее борьба с каждым, в которой в конце концов она была побеждена… потом, пройдя это испытание, она понимала то, что должна была бы понять раньше и продолжала свой путь, умудренная опытом и опечаленная жизнью». Окончив колледж, Урсула получает место учительницы в школе и начинает самостоятельную жизнь.

Многие страницы «Радуги» проникнуты остро критическим отношением Лоуренса и его героини к капиталистической цивилизации, уродующей жизнь людей. Урсула с грустью убеждается в том, что школа, в которой ей предстоит работать, это «просто учебная лавочка, где каждого обучали добывать деньги… там не было ничего, похожего на творчество и созидание»; ей претит мысль о том, что и она должна принимать участие в подготовке учеников к «раболепному служению божеству материальной выгоды». Она с ненавистью рассуждает о бездушии цивилизации и с присущей ей горячностью выражает желание уничтожить машины, подавляющие, по ее мнению, человека… «Величайшей радостью для нее было бы истребление машины. Если бы она могла разрушить копи и освободить всех виггистонских мужчин от работы, она сделала бы это. Пусть они голодают, пусть ищут в полях дикие корни и травы, это будет для них лучше, чем служить Молоху». В этом протесте Урсулы Брэнгуэн звучит та ненависть к «механической цивилизации», которая была присуща и самому Лоуренсу. Но вместе с тем в ее рассуждениях отразилось и свойственное ему бесилие разобраться в закономерностях происходящего, его анархический индивидуализм. В уста своей героини Лоуренс вкладывает гневные тирады против «старого безжизненного мира», но вместе с тем он заставляет ее произносить обличительные речи, направленные против демократии, и восхвалять культ силы и «аристократов по рождению». Лоуренс противопоставляет личность обществу и в конечном итоге обрекает своих героев, и в том числе Урсулу Брэнгуэн, на одиночество. Ее любовь к Скребенскому завершается разрывом. Ее «жажда сражаться», ее желание «вступить в борьбу со всем миром» не ведут ни к каким определенным поступкам и действиям. Ее стремление «изведать мир мужчины, мир труда и обязанностей, испробовать существование трудящегося члена общества и завоевать себе место в мире мужской жизни» завершается разочарованием. В конечном счете Урсула, как и другие Брэнгуэны, оказывается одной из жертв «темной стихии инстинктов». Финал романа имеет символический характер: над землей поднимается радуга; глядя на нее Урсула размышляет о будущем человечества: «Она знала, ничем не объединенные люди жили еще в сфере тления, но радуга уже занялась в их крови, знала, что они сбросят с себя затвердевшую оболочку, что они дадут из себя новые чистые ростки, полные силы, тянущиеся к свету, воздуху и влаге неба. В радуге она видела новое творение земли, которое станет на месте зараженных тлетворным дыханием домов и фабрик». Как это обычно и бывает у Лоуренса, широкий размах начальных страниц романа, отличающийся конкретностью воссоздаваемой картины, выливается в туманную символику и расплывчатые рассуждения самого общего характера. История Урсулы и ее поисков независимого и гармоничного существования продолжена в романе «Влюбленные женщины» (1921). Еще более настойчиво, чем прежде, звучит здесь мысль о враждебности современной цивилизации человеку. Вместе с тем Лоуренс развивает в этом романе вполне определенную программу преобразования общества и усовершенствования взаимоотношений между людьми. Над этими вопросами размышляет один из героев романа — Беркин — alter ego самого автора. Он приходит к выводу о том, что духовное возрождение общества может быть достигнуто лишь при условии установления новых форм отношений между людьми, и прежде всего — между мужчиной и женщиной. Он отвергает существующую форму брака, как подавляющую личность, и проповедует свободу взаимоотношения полов, основанную на чувстве взаимной любви, уважении и на признании полной независимости каждой из сторон. Только это может привести к глубокой и прочной связи между двумя людьми. Однако только этим Лоуренс не ограничивается. Его анархический протест против «механической цивилизации» XX века перерастает в отрицание не только всех достижений человеческого разума, в котором он склонен усматривать один из основных источников переживаемых человечеством бед. Разуму и рациональным началам жизни Лоуренс противопоставляет культ «чистого чувства» и чувственное мировосприятие. В них видит он единственную возможность спастись от жестокости современной цивилизации. Декларация «свободной» любви сочетается у Лоуренса с проповедью индивидуализма, с культом властной и сильной личности, которой все дозволено.

В 1919 г. Лоуренс покидает Англию и последнее десятилетие своей жизни проводит, путешествуя по Европе, Австралии, Америке. Он побывал на Цейлоне, в Новой Зеландии, на Таити. Ряд лет (1922–1925 гг.) прожил в Мексике.

Романы Лоуренса 20-х годов — в первую очередь такие, как «Жезл Аарона» (1921), «Кенгуру» (1923) и «Пернатый змей» (1926) — отразили его поиски героя, сочетающего индивидуалистические устремления и мистическую силу, покоряющую окружающих, с первобытной простотой и примитивностью «естественного человека». «Жезл Аарона» — первый роман в ряду этих произведений. Его герой — Аарон Сиссон — секретарь союза углекопов своего района в рождественскую ночь уходит из дома, оставляя жену и двух детей. Он покидает семью без какого-либо определенного к тому повода: «Без всякой причины, кроме того, что мне захотелось почувствовать себя на свободе». Начинаются его скитания. В доме владельца угольных копей Брикнелла Аарон попадает в компанию богатых веселящихся людей. На празднование Рождества здесь собрались литераторы, художники, красивые женщины. В их среде на какое-то мгновение он забывает о гложущем его душу чувстве неудовлетворенности. Но все же оно вновь пробуждается в нем, толкая на скитания по свету. Аарон попадает в Лондон, затем в Италию, где некоторое время живет в доме маркиза. Жена хозяина влюбляется в Аарона. Вспыхнувшая в ней страсть и великолепная игра Аарона на флейте возвращают маркизе утраченную ею способность петь. Встреча с Аароном возрождает ее. Для него же очень большое значение имеет встреча с литератором Лилли, который, беседуя с Аароном, приобщает его к своим взглядам на жизнь и людей. В наиболее трудные для Аарона моменты Лилли оказывается рядом с ним и помогает ему. Флейту, на которой так искусно играетАарон, он называет «жезл Аарона» и говорит, что тот жезл должен расцвести, пустить корни и превратиться в прекрасное и мощное дерево. За время своих странствий Аарон дважды возвращается домой, но ненадолго. Уже ничто не может удержать его здесь. Он жаждет свободы, для него «дороже всего возможность дышать свежим воздухом».

Этот роман лишен той степени жизненной достоверности и конкретности воспроизведения обстановки действия, которые были присущи предшествующим произведениям Лоуренса. Его композиция расплывчата, сюжет нечеток, характеры героев неопределенны. По существу, Лоуренс отказывается от принципа индивидуализации образов. События романа происходят через год после окончания первой мировой войны. «Над землей пронеслась война, но ничто не изменилось. Нет, многое переменилось, но за всеми переменами крылась та же неподвижность жизни», — подобные, отличающиеся своей неопределенностью замечания весьма характерны для Лоуренса. В отдельных репликах героев Лоуренс передает недовольство людей установленными в стране порядками, их неудовлетворенность действиями правительства. Но эти беглые, отрывочные замечания и содержащиеся в романе мимолетные приметы эпохи не создают цельной и ясной картины.

И все же Лоуренс сумел передать разорванность сознания своего героя, неуравновешенность его психики и внутреннее смятение; он пишет о человеке, не удовлетворенном окружающим, отправляющемся на поиски какой-то новой жизни и вместе с тем страшащемся подлинной жизни с ее борьбой и трудностями, о человеке, ослепленном своим индивидуализмом и в конечном итоге обреченном на одиночество. Аарон Сиссон не желает мириться с застойной атмосферой своего существования, его не удовлетворяет жизнь, в которой «все переводится на деньги», он считает, что если в зародыше современной цивилизации и есть «здоровый и ценный корень», то «он весь оброс омертвелой корой и ядовитыми побегами». Но как освободиться от них? Этот вопрос перед ним не возникает. Сиссон не верит в рабочее движение: «Я ничего не жду от него». Он уходит из шахты, порывает со средой углекопов. «Он не любил двигаться в общем людском потоке и старался ходить собственными путями», — замечает о своем герое Лоуренс. Из дальнейшего становится очевидным, что пути, избранные Аароном, приводят его в тупик индивидуализма и одиночества. Впрочем об ином он и не помышляет, «Чувство метафизического одиночества было подлинным центром его духовного существования. Он инстинктивно знал, что нарушить такое самочувствие— значит разбить его жизнь». Отвратительной и лживой изменой самому себе казалось ему отречение от себя в любви, единение с окружающими, служение идее. — «Да, Аарон готов подчиниться, но только не женщине, не идее и не толпе». Финал романа звучит откровенной апологией индивидуализма и культа сильной личности:

«Вне вас нет ни цели, ни бога… выше единственное, подлинное и несомненное достояние — ваша собственная личность! Какое противоестественное и противочеловеческое стремление — эта жажда растворить ее в чем-то другом и освободить себя от бремени этого богатства! Ваша задача — содействовать тому, чтобы из яйца развился птенец, а из птенца тот феникс личности, который всегда бывает единственным во всем мире- Единственность и неповторимость личности, — в этом смысл, назначение и судьба человека. Судьба вырастает изнутри, из тех форм, в которые облечется человеческая личность… И не поддавайтесь соблазну освободиться от ответственности, от самого себя через любовь, самопожертвование, погружение в нирванну, или игру в анархизм и метание бомб, — что является в сущности той же самой нирванной только с обратным знаком. Не соблазняйтесь этим… Не верьте идущим извне предписаниям, обязанностям, долгу… Да, человек сам для себя есть Древо Жизни. Он должен знать это, гордиться этим и не искать вне себя это райское древо, насажденное попечительной рукой какого-то бога». Эти слова произносит Лилли. Аарон Сиссон готов принять их как свою жизненную программу. Однако сам он — мятущийся и мечущийся по жизни человек, столь легко приноравливающийся к роли приживала при богачах, весьма далек от того сильного индивида, образ которого возникает перед ним в речах Лилли. Образ наделенного мистической силой вождя, увлекающего за собой массы, Лоуренс создает в романах «Кенгуру» и «Пернатый змей».

В своей книге «Портрет гения, но…» Ричард Олдингтон приводит слова Дэвида Герберта Лоуренса, относящиеся к 1921 г.:

«Если бы я знал как, я бы примкнул сейчас к революционным социалистам. Я думаю, что наступило время для настоящей борьбы. Единственное, что меня волнует: решительная борьба. Мне нет дела до политики. Но я знаю, что очень скоро должна произойти и произойдет беспощадная революция и я приму в ней участие, если буду знать, как это сделать»[57]. Однако дальше деклараций подобного рода Лоуренс не шел. От общественно-политической борьбы своего времени он действительно был очень далек. И если временами он и высказывал желание примкнуть к революционным силам, то представления об их истинном характере были у него самые превратные. Он искал их истоки не в передовых движениях эпохи, не в борьбе пролетариата, а в первобытной силе инстинктов, которыми от рождения наделена «избранная личность».

«Кенгуру», а несколько позднее и «Пернатый змей» отразили некоторые тенденции, связанные с зарождением фашизма и фашистской идеологии в странах Запада. Характерный для этих романов культ «вождизма», сочетающийся с проповедью силы, подавляющей массы и ослепляющей ее, свидетельствовал о реакционном характере взглядов Лоуренса. Утверждать, что писатель выступил сознательным защитником фашистской идеологии, нет оснований. Его представления о характере политической ситуации тех лет были слишком поверхностны. И тем не менее развиваемая им мысль о «врожденном праве» сильной личности считать себя избранной, противопоставление ее массе и прославление ее безграничных возможностей — все это объективно служило интересам реакции.

Если в показе отдельных явлений австралийской действительности или бытовой стороны жизни и обычаев мексиканских индейцев Лоуренс и был правдив, то он включал эти правдивые зарисовки в ложную концепцию и давал им превратную оценку исходя из представления об определяющем значении физиологических факторов. Сохраняя правдоподобие частностей, Лоуренс оставался далеким от подлинной правды жизни и реалистического ее изображения. Действие романа «Кенгуру» происходит в Австралии. Но было бы напрасным искать соответствия между описанными Лоуренсом событиями и сложившейся в послевоенные годы политической обстановкой в этой стране.

Писатель Ричард Сомерс и его жена Гарриет приезжают в Австралию. Вскоре они знакомятся с живущими по соседству Джеком и Викторией Колкорт. Колкорты — австралийцы, и они помогают Сомерсам лучше узнать жизнь и обычаи Австралии. Джека Колкорта волнуют вопросы политического характера, будущее его страны. Сам он принадлежит к квази-фашистской организации бывших участников войны, которые называют себя «диггерами». «Диггеры» готовятся совершить переворот и захватить власть в свои руки. Колкорт стремится втянуть в деятельность своей организации и Сомерса. Он знакомит его с лидером «диггеров» — сиднейским адвокатом Бен Кули, известным под именем Кенгуру. Личность Кенгуру производит неотразимое впечатление на Сомерса, но стать его единомышленником и вступить в организацию «диггеров» Сомерс отказывается, хотя некоторое время он и колеблется между желанием принять участие в политической борьбе и боязнью утратить свою независимость. Отношения между Сомерсом и Кенгуру усложняются; наступает момент, когда Сомерс вынужден решительно отклонить настойчивые попытки Кенгуру установить с ним неприемлемую для Сомерса интимную близость. Отвергнув притязания Кенгуру, Сомерс не может преодолеть зародившийся в нем непреодолимый страх перед волевым и решительным в своих действиях лидером «диггеров». Однако вскоре Кенгуру погибает; он становится жертвой спровоцированных «диггерами» беспорядков во время митинга, организованного социалистами. Перед смертью Кенгуру делает еще одну попытку сблизиться с Сомерсом. Она остается безуспешной. Кенгуру умирает. Сомерс и Гарриет покидают Австралию.

Такова внешняя канва событий. Роман «Кенгуру» характеризуется аморфностью композиции, во многом зависящей от неопределенности и сумбурности выраженных в нем идей. Все очень условно и зыбко. В образе Кенгуру сделана ничем не оправданная попытка совместить исключающие друг друга черты диктатора и сторонника единовластия, основанного на принципах любви к ближнему. В изображении Лоуренса лидер организации фашистского толка становится своего рода воплощением христианских добродетелей, человеком, который считает первоосновой и движущей силой Вселенной любовь. Однако настойчиво подчеркиваемые в романе патологические наклонности Кенгуру разрушают представление о цельной и сильной личности, образ которой стремится создать писатель.

В романе «Пернатый змей» и в своем последнем произведении «Любовник леди Чаттерлей» (1928) Лоуренс обращается к вопросу о путях и способах возрождения современного человека и современной Англии. Он видит их в воскрешении древних цивилизаций, в обращении к естественным формам жизни и в реабилитации подлинной красоты и гармоничности взаимоотношения полов, утраченной в условиях современного общества с торжествующей в нем лицемерной буржуазной моралью.

В произведениях, которые появились в результате знакомства Лоуренса с жизнью Мексики, «Пернатый змей», «Принцесса», в книге путевых очерков «Утро в Мексике» и др. — подчеркивается мысль о том, что издавна населявшие Америку индейские племена владеют известной лишь им одним тайной жизненной силы и красоты существования. Приобщиться к ней может лишь тот, кто за внешней оболочкой мексиканских примитивов способен почувствовать величие и значительность древней культуры, отразившей своеобразную суровую и жестокую красоту религиозных обрядов, поверий и обычаев ацтеков. В одном из своих очерков о Мексике Лоуренс писал о том, что знакомство с ритуальными обрядами индейских племен и с их религией помогло ему освободиться от постоянно испытываемого гнета современной цивилизации.

Роман «Пернатый змей» Лоуренс строит в двух планах; один из них — бытовой, связанный с воспроизведением жизни и обычаев ацтеков, второй — «мистически-пророческий», используемый писателем для развития его мысли о плодотворности приобщения к природе, естественным формам жизни и древней культуре индейских племен. Героиня романа — ирландка Кэйт, приехавшая в Мексику из Англии и совершающая путешествие по этой стране в обществе двух американцев. Она устала от цивилизации западного мира, тяготится ею и обретает исполненную глубокого смысла новую жизнь в «дикой» Мексике, соединив свою судьбу с мексиканцем Доном Сиприано.

События последнего романа Лоуренса «Любовник леди Чаттерлей» происходят в Англии, в поместье сэра Клиффорда Чаттерлей, — бывшего участника войны, получившего тяжелое ранение и вынужденного вести жизнь инвалида. Он становится писателем и добивается известности, но это не делает Клиффорда счастливее. Глубокую неудовлетворенность испытывает и его жена Конни. Подсознательно она чувствует, что интеллектуальные интересы, в сфере которых живет ее муж и которыми он в связи со своей болезнью вынужден ограничиваться, не могут заполнить ее жизни. Не приносит ей радости и лишенный подлинной любви роман с одним из друзей мужа, принадлежащим к числу современных «культурных» людей «ее круга». Истинное счастье Конни Чаттерлей познает в любви лесничего Меллорса.

Написанный, в отличие от многих других вещей Лоуренса, очень просто, без обычной для него патетики, четкий в композиционном отношении роман «Любовник леди Чаттерлей» претендует вместе с тем на вполне определенные обобщения. Лоуренс стремится к созданию своего рода «религии секса», которую он и противопоставляет «умерщвляющей плоть механической цивилизации» современного общества. Лоуренс вновь обращается к ставшей для него болезненно навязчивой мысли о том, что вся жизнь человека и его место в обществе находятся в прямой зависимости от его сексуальной жизни, подчиняются ей и ею определяются. В безоговорочном признании «прав плоти», в возрождении во всей ее полноте жизни человеческого тела Лоуренс видит единственный путь к возрождению «больной цивилизации» XX века.

Источники, способные возродить ее, он усматривает в той естественной простоте, на какую способны в любви люди, не испорченные этой цивилизацией. Таков Меллорс. Что же касается Клиффорда, то он, по замыслу писателя, должен символизировать порождение ненавистной Лоуренсу «механической цивилизации». В своем очерке «По поводу «Любовника леди Чаттерлей» Лоуренс писал:

«Так, в «Любовнике леди Чаттерлей» перед нами — сэр Клиффорд — личность, полностью утратившая все связи со своими друзьями-мужчинами и с женщинами, кроме тех, с кем он общается повседневно. И все тепло покинуло его, сердце охладело, его существование в обычном человеческом понимании прекратилось. Он является истинным продуктом нашей цивилизации, и вместе с тем это — смерть человеческой природы»[58].

Появление «Любовника леди Чаттерлей» ознаменовало завершение той замкнутой линии, по которой развивалось творчество Лоуренса. Зарождение «религии плоти» и утверждение мысли о всепобеждающей силе физиологических начал в жизни человека относятся еще ко времени создания романа «Сыновья и любовники». Последним романом Лоуренса круг исканий замыкается. В сущности, он остается безвыходным. Откровенный эротизм «Любовника леди Чаттерлей» выводит этот роман за рамки подлинно художественной литературы.

Одна из характерных особенностей Лоуренса заключается в том, что он упорно ищет выход из тупика, в который заводит человечество буржуазная цивилизация. Настойчивость поисков Лоуренса, стремившегося найти ценности, которые можно было бы противопоставить антигуманному капиталистическому обществу, отличает его от Джеймса Джойса и Вирджинии Вульф с их безнадежностью, безысходным пессимизмом, констатацией неизбежности зла в мире и полным неверием в возможности человека. Лоуренс готов отстаивать ценность человеческой личности и пытается указать средства для ее возрождения. Однако пути, по которым блуждает Лоуренс и по которым ведет он своих героев, пролегают не только в стороне от магистральных дорог современности, но даже и не перекрещиваются с ними. Роль пророка и творца «новой религии» оказалась ему не по силам.

Формально-экспериментаторские поиски писателей-модернистов заводили в тупик. Творческая эволюция Джеймса Джойса, Вирджинии Вульф, Дэвида Герберта Лоуренса завершалась неизбежным кризисом. Модернистский роман разрушался, ибо он утрачивал то основное, без чего существование его невозможно, — полноценный художественный образ человека, героя, стоящего в центре изображаемых событий.

Отказ от веры в возможности разума, неверие в человека, психологическая изощренность, подменяющая подлинно глубокий анализ внутреннего мира героя, болезненно-повышенный интерес к явлениям патологического характера — во всем этом проявился последовательный антигуманизм модернистов.

Человеческий характер во всем многообразии и сложности его проявления исчезает из романов писателей-модернистов; его заменяет условная конструкция, схема «человека вообще». Принципы типизации отвергаются, да они и не могут быть осуществлены в условиях изоляции героя от социального окружения. Отказ от раскрытия социальной сущности персонажа неизбежно ведет к утрате его индивидуальных черт. Субъективистское начало в восприятии действительности довлеет над всем остальным. Личность писателя вытесняет героя. Персонажи романов Вульф говорят рафинированным, невыразительным, однообразным языком. Напыщенные, исполненные напряженного пафоса тирады Лоуренса подменяют живую естественную речь. Джойс почти полностью освободил своих героев от необходимости говорить, сделав «поток сознания» основным приемом, с помощью которого он стремится раскрыть сложность натуры человека. Однако в изображении Джойса, как и других писателей-модернистов, эта «сложность» оказывается мнимой. Многогранность личности подменяется упрощенной схемой. Расчлененность сознания в гораздо большей степени свидетельствует о его распаде, чем о его истинной сложности.

Рафинированная утонченность Вирджинии Вульф оборачивается равнодушием к человеку. Ее экспериментаторство бесперспективно.

Бесплодным оказывается и сатирическое начало в творчестве Джеймса Джойса. Его сатире свойственны лишь разрушительные стремления, но ей чужда боль за человека и заинтересованность в его судьбе.

В своих напряженных поисках Лоуренс исходит из порочных в своей основе концепций, и он не только не раскрывает новых горизонтов, но отбрасывает человека вспять, делая его жертвой слепых инстинктов.

Те открытия в области романа, которые были сделаны модернистами, не прошли бесследно для его последующего развития. Но, открывая новые сферы в искусстве, сами они блуждали в лабиринтах формализма и заходили в тупик. Их открытия и «новации» делали их творчество оригинальным, но вместе с тем они разрушали его. И вполне закономерно, что кризис в творчестве английских писателей-модернистов обозначился именно в 30-е годы — в период подъема общественно-политической борьбы в стране, усиления рабочего и антифашистского движения. Само время выдвигало перед каждым задачу определить свое отношение к происходящим в мире событиям. И именно в эти годы стало вполне очевидным, сколь далеки писатели типа Джойса и Вульф, от ведущей тенденции, эпохи сколь противоположно ей их творчество. Передовую, подлинно гуманистическую позицию заняли писатели, осознавшие задачи времени и откликнувшиеся на них. Борьбу за великие ценности настоящего и прошлого, борьбу за человека, как и в прежние годы, ведет реалистическая литература.

Поиски героя.

Герберт Уэлсс и Джон Голсуорси. В защиту человека.

Творчество английских писателей-реалистов в период между двумя мировыми войнами развивалось в обстановке напряженной общественно-политической и идеологической борьбы.

В первые послевоенные годы в стране усилилось рабочее движение, обострилась классовая борьба. И все же общественный подъем не был продолжительным. В середине 20-х годов начинается период временной стабилизации капитализма в Англии. И хотя борьба английских трудящихся продолжалась — в 1926 году страна была охвачена всеобщей забастовкой — во второй половине 20-х годов она была лишена остроты, присущей выступлениям английского пролетариата в эпохи наибольших общественных сдвигов. Периодом подъема рабочего движения стали 30-е годы. Потрясенная мировым экономическим кризисом, вступившая в полосу хозяйственного упадка Англия бурлила. Волна забастовок и стачек прокатилась по стране. Политика развязывания новой войны и угроза фашизма вызвали активный протест широких народных масс. Общественно-политический подъем был связан с событиями гражданской войны в Испании; он вылился в создание единого антифашистского фронта.

Эпоха между двумя мировыми войнами отчетливо делится на два периода — 20 и 30-е годы. И если в первое послевоенное десятилетие всколыхнулась волна декадентской литературы и новый стимул для своего развития получили модернистские течения, то 30-е годы стали периодом размежевания прогрессивных и реакционных сил в области культуры, периодом значительных достижений прогрессивной литературы, становления и развития марксистского литературоведения в Англии. Своеобразие каждого из этих двух десятилетий сказалось на творчестве всех английских писателей.

В сложных условиях кризиса и распада буржуазной культуры послевоенных лет развивается реалистическая литература Англии. Продолжая традиции критического реализма предшествующих десятилетий, откликаются на события современности писатели-реалисты старшего поколения.

20-Е годы были не только годами кризиса. Именно в это время Джон Голсуорси завершает свою «Сагу о Форсайтах» и создает «Современную комедию» — наиболее значительные реалистические полотна английской литературы послевоенных лет.

Сложный путь от увлечения «богоискательством» к созданию такого остро критического и своеобразного по замыслу и характеру его воплощения романа, как «Мистер Блетсуорси на острове Рэмпол» (1928), проходит в эти годы Герберт Уэллс.

В 1924 г. был опубликован роман Э. М. Форстера «Поездка в Индию», ознаменовавший новый этап в творческом развитии одного из выдающихся мастеров английской прозы. Полемика с Киплингом, выраженная в романе антиимпериалистическая тенденция, резко критическое изображение колониального чиновничества и утверждение права народов Индии самостоятельно распоряжаться судьбами своей страны определили значение произведения Форстера, утвердившего жанр антиколониалистского романа в английской литературе новейшего времени.

В конце 20-х годов появился и один из лучших антивоенных романов в Англии — «Смерть героя» Ричарда Олдингтона — гневное и страстное обличение мировой войны.

Все эти книги, созданные писателями-реалистами старшего и младшего поколений, противостояли модернистской литературе, отстаивали и развивали традиции реалистического искусства.

Одну из основных задач литературы писатели-реалисты справедливо видели в создании жизненно-правдивого и многогранного человеческого характера. И не случайно, что те из них, которые были наиболее смелы и категоричны в своем обличении существующих порядков, испытывали особую потребность в создании образа человека действующего. Так, именно в 20-е годы Бернард Шоу — самый беспощадный и остроумный критик буржуазной Англии — создает свою «Святую Жанну» (1923). Его интерес к героическому образу, к человеку активного действия, в характере которого заложены пре-образующие творческие силы, знаменателен. Шоу ищет новые формы для воплощения своих замыслов. Гротескные образы, парадоксально-фантастические ситуации, обращение к буффонаде и фарсу, интерес к философской утопии сочетается в его послевоенном творчестве со стремлением создать характер героический. Так рождается его «Святая Жанна» — пьеса о народной героине Франции, легендарной Орлеанской деве, простой крестьянской девушке Жанне д'Арк. Простую и обаятельную Жанну, с ее ясным умом и непосредственностью, Шоу противопоставляет честолюбивым интриганам, которые помышляют о своей карьере гораздо больше, чем об интересах родины. История героического подвига Жанны достигает в пьесе Шоу трагического звучания. Приговоренная к сожжению на костре после объявления ее еретичкой, Жанна остается в полном одиночестве. Она предана и покинута прежними союзниками. Как подлинная героиня встречает она свою смерть, гордо отказываясь от «милости» быть заживо погребенной в каменном мешке. «Лучше сгореть, чем так жить — как крыса в норе!» — восклицает она. Своих истинных друзей Жанна видит в простых людях Франции. Ради них и ради своей милой Франции мужественно и просто совершает она свой подвиг. Какой страстной уверенностью звучат ее слова о бессмертии подвига, совершенного ради народа: «Если я пройду через огонь — я войду в сердце народа и поселюсь там на веки вечные».

Жизнеутверждающие мотивы звучат и в послевоенных пьесах-памфлетах Шоу, посвященных современной ему Англии («Горько, но правда»— 1932). Нелепое и противоестественное устройство жизни сказалось на взглядах, характерах и поведении его героев. Их угнетает бремя традиций, они превратились в жертвы установленных порядков, но они мечтают об иной, содержательной жизни, хотя сила привычки и инерции не дает слишком часто прорываться этим мечтам. Герои Шоу ищут свои пути в жизни. И сам писатель, не приукрашивая и не идеализируя их, верит в них и отстаивает их человеческое достоинство. Персонажи пьесы «Горько, но правда» стремятся к новой, осмысленной жизни.

Реалистическое искусство ведет борьбу за человека. В послевоенные годы, когда английский модернистский роман переживал период своего расцвета, это имело особенно важное значение. Литературная борьба между двумя основными направлениями в области романа развивалась и крепла. В той или иной форме в нее включились все писатели. Голсуорси и Уэллс, Форстер и Олдингтон отстаивали принципы реалистической эстетики и вели решительную полемику с модернистским искусством.

Мысль о принципиальном различии тех путей, по которым шли писатели-реалисты и модернисты, очень четко выразил в одном из своих писем к Джеймсу Джойсу Герберт Уэллс. Это письмо было написано им в ноябре 1928 г.

«Мой дорогой Джойс!

Я изучал вас и много думал о вас. Результат таков, что я вряд ли смогу сделать что-либо для пропагандирования вашего творчества. Я преисполнен огромного уважения к вашему гению еще со времени появления ваших первых книг и теперь испытываю большую личную симпатию к вам, но мы с вами идем совершенно различными путями. Вы получили воспитание католическое, ирландское, бунтарское. Мое же было выдержано в традициях научных, созидательных и, как я полагаю, английских. Мой склад ума — это мир, где возможен значительный процесс соединения и концентрации (энергия и размах возрастают за счет экономии и концентрации усилия) — развитие, не строго обязательное, но интересное и возможное. Эта игра влечет и удерживает меня. Для этой цели мне нужны язык и строй речи предельно простые и ясные. Вы начали как католик, иначе говоря, вы начали с системы ценностей, находящихся в резком разрыве с реальностью. Ваше духовное существование испытывает гнет чудовищной системы противоречий. Возможно, вы верите в целомудрие, чистоту и бога для себя самого лично— и именно поэтому разражаетесь криком по поводу всяких влагалищ, экскрементов и исчадий ада. Так как я не верю в эти вещи, — разве лишь как в ценности сугубо личные, — мой разум никогда не бывал взбудоражен до протестующих выкриков фактом существования ватерклозетов и дамских гигиенических бандажей — и незаслуженных ударов судьбы. И если вы воспитывались в иллюзиях политического насилия, то я воспитывался в иллюзиях политической ответственности. Вам это кажется прекрасным — бросить вызов и взорваться. А мне это не кажется нисколько.

Теперь относительно вашего литературного эксперимента. Это явление значительное, потому что вы сами личность значительная и вы в своем громоздком сочинении выявляете могучий выразительный талант, который не поддается никакой дисциплине. Но я не считаю, что все это имеет какой-нибудь смысл.

Вы отвернулись от простых людей, от их насущных нужд, от их ограниченного времени и ограниченного интеллекта и дали волю своему творчеству. А результат? Множество загадок. Ваши два последних сочинения было куда забавнее и интереснее писать, чем будет читать их когда-либо. Рассматривайте меня как типичного рядового читателя. Получу ли я удовольствие от такого произведения? Нет. Чувствую ли я, что приобретаю нечто новое и поучительное как тогда, когда читаю ужасный перевод Анрепа дурно написанной книги Павлова об условных рефлексах? Нет. Поэтому я спрашиваю: кто такой, черт побери, этот Джойс, который отнимает у меня столько часов бодрствования из немногих тысяч оставшихся мне в жизни, чтобы я по достоинству оценил эти выкрутасы, эти вымыслы и проблески озарения?

Все это моя точка зрения. Возможно вы правы, и я совершенно неправ. Ваш труд — это необыкновенный эксперимент, и я не пожалею усилий, чтобы уберечь его от разрушительного и ограничительного вмешательства. У него есть свои приверженцы и свои последователи. Пусть они получают удовлетворение. Для меня это тупик.

…Но мир велик, и в нем достаточно места для того, чтобы мы оба оказались неправы»[59].

Герберт Уэллс был глубоко прав, говоря о присущем Джойсу безразличии к интересам, запросам и нуждам простых людей. Хитроумное творчество Джойса ничем не обогащало людей, не открывало перед ними новых путей и горизонтов. Оно не было нужно людям и потому утрачивало свой смысл.

Сам Герберт Уэллс шел иными путями. И, пожалуй, самым характерным и новым, что появилось в его творчестве 20—30-х годов, был усилившийся интерес к изучению человеческого характера. В своей книге «Роман и народ» Ральф Фокс замечает: «У Г. Д. Уэллса в его автобиографии вырвалось из-под пера весьма глубокое самокритическое рассуждение. «Исчерпывающее изучение характеров, — пишет он, — это занятие для взрослых, философское занятие. У меня столь значительная часть жизни оказалась продолженной и расширенной юностью и занята была столкновением с миром вообще, что наблюдение над характерами стало играть в ней ведущую роль лишь в позднейшие годы. Для меня было необходимо воспроизвести обстановку, в которой индивидуальные жизни должны были быть прожиты в целом, прежде чем я мог сосредоточиться на индивидуальных проблемах приспособления их к этой обстановке»[60].

Эпоху своей писательской зрелости Герберт Уэллс соотносит с пробудившимся в нем интересом к человеческой личности, к «наблюдению над характерами». Его романам первого, довоенного периода творчества это не было свойственно. Герберт Уэллс вошел в литературу как замечательный мастер научной фантастики; он обогатил этот жанр постановкой больших социальных проблем. В его лучших вещах отражены противоречия и конфликты, характерные для буржуазного общества эпохи империализма. Он пишет о социальных сдвигах и мировых катаклизмах, о развязываемых империалистами войнах и колониальных захватах, он восхищается безграничными возможностями развития науки и техники. Но больше всего его волнует вопрос о тех социальных последствиях, какие будет иметь технический прогресс для судеб человечества. Эта проблема стала основной во многих его романах, и писатель был глубоко прав, утверждая, что в условиях капитализма достижения цивилизации и техники не сделают людей счастливыми; в конечном итоге они обернутся против них и принесут неисчислимые бедствия и страдания. Но вместе с тем Герберт Уэллс не перестает восхищаться всепобеждающей силой человеческого разума, проникающего в глубочайшие тайны мироздания, покоряющего себе силы природы.

Обратившись в своих ранних романах («Машина времени», «Человек-невидимка», «Борьба миров», «Первые люди на луне», «Борьба в воздухе» и др.) к важным проблемам и «воспроизведению обстановки, в которой индивидуальные жизни должны были быть прожиты в целом», Герберт Уэллс акцентирует свое внимание на среде, окружающей его героев, на тех условиях, в которых им приходится жить, трудиться и совершать свои открытия. Но, как вполне справедливо замечает один из исследователей его творчества, сколь «ни велики масштабы романов Уэллса, все вопросы решаются для него, в конечном счете, через человека. Он — отправная точка, и к нему возвращается луч, отразившись от зеркала жизни. Он и такой, как в жизни, — маленькая песчинка, один из многих, себе подобных, и не такой — он пункт скрещения всех философских выкладок автора. Он может быть изображен в своей реальной сущности — как маленький человек, причастный в качестве представителя несметного человечества к ходу истории, к прогрессу науки. Может быть изображен укрупненно — как единственное в романе олицетворение разноречивых тенденций жизни. Может воплотиться в грандиозные символы, утратившие человеческие формы или только условно в них облеченные. Одни его качества могут олицетворяться в одном фантастическом существе, другие — в другом. И все-таки каждый раз речь пойдет о человеке — только о человеке, хотя и показанном иначе, чем у реалистов минувшего века»[61].

В научно-фантастических романах Уэллса мир выступает как объект научного изучения и точного познания, как предмет тщательного анализа и научно обоснованных прогнозов. Уэллс вводит читателя в обстановку лабораторий, в ту особую напряженную атмосферу, которая сопровождает технические изобретения и открытия. Он пишет об ученых, о людях, эмоции и переживания которых уступают место анализирующему и все познающему разуму, живущих в обстановке постоянного творческого горения, умеющих отказаться от удобств обывательского существования ради раскрытия постоянно манящей к себе научной тайны. Романы Уэллса — прославление возможностей науки и взволнованный рассказ о том, каким образом используются они в условиях капиталистического общества. Но их нельзя назвать романами характеров. Однако нельзя и не заметить, что некоторые наиболее характерные аспекты, связанные со своеобразием развития личности ученого в буржуазном мире, всегда привлекали самое пристальное внимание писателя: одиночество человека, предоставленного самому себе, и порабощение его сознания буржуазным индивидуализмом. Романы Уэллса помогают понять причины этих явлений.

В своих бытовых романах («Колеса счастья» — 1896 г., «Киппс»— 1906 г., «Анна-Вероника» — 1909 г., «История мистера Полли» — 1910 г.) Уэллс обращается к среде простых, ничем не замечательных «маленьких» людей, ведущих мирное однообразное существование. Герои этих романов — приказчики, мелкие служащие, владельцы небольших торговых предприятий. Все они слабые, болезненные, нервные люди, неудовлетворенные жизнью и не способные сопротивляться окружающей их среде. Уэллс рассказывает о них как о неудачниках в любви, в делах, в семейной жизни. Бытовые романы Уэллса интересны как произведения, в которых получила свое развитие диккенсовская традиция «маленьких людей» в английской литературе. Так же как и Диккенс, Уэллс с большим гуманизмом и теплотой относится к своим героям и вслед за ними стремится раскрыть их судьбы в тесной связи с жизнью общества.

Однако в облике героев Уэллса появляются черты, не свойственные героям его великого предшественника.

Герои Уэллса живут в условиях империалистической Англии, и это сказывается на характере их поведения и на их облике. Им свойствен какой-то странный автоматизм — автоматизм в движениях, жестах, даже в манере разговаривать и мыслить. Эти люди зажаты в тисках суровой жизни, напоминающей громадную лязгающую машину, которая повторяет одни и те же движения. Герои романов Уэллса лишены многогранности и красочности, которые характерны для героев Диккенса. Это люди-автоматы, и хотя в груди каждого из них продолжает биться сердце, стремящееся к счастью и радостям жизни, постоянная скованность чувствуется во всех их действиях. Лишь изредка прорывается откуда-то из глубины волна страстей, чувств, энергии. По силе и значимости содержащихся в них обобщений романы Уэллса первого периода его творчества значительно уступают его научно-фантастическим произведениям. Но в них проявился его интерес к человеческой личности, к характеру его героев.

Принципиальное значение имела написанная в 1911 г. лекция Герберта Уэллса «Задачи романа»[62]. И хотя Уэллс полемизировал в ней главным образом с американским писателем Генри Джеймсом, но острие своей критики он направлял не только на него. С присущей ему прозорливостью Уэллс вскрывал и критиковал основные тенденции модернистского романа новейшего времени. Он заявлял о себе как о стороннике реалистического искусства, он развивал мысль о том, что задача романа заключается в передаче всего богатства и многообразия жизни. «Бросая вызов всем тем, кто стремился ограничить функции романа, Уэллс заявлял, что роман должен быть средством обсуждения большинства проблем, порожденных современным социальным развитием, средством понимания жизни и внутренней проверки, орудием критики законов и институтов, социальных догм и идей, стимулом к познанию. Уэллс настаивал на продолжении традиций Диккенса, с которым его, как и других английских реалистов, в особенности Голсуорси, роднил общий подход к литературе, в суждениях о ней они руководствовались критерием, в котором эстетическое и этическое начала были тесно связаны, — в отличие от эстетов, разрывавших эти понятия»[63].

Связующим звеном между первым и вторым (послевоенным) периодом творчества Уэллса можно считать его роман «Мистер Бритлинг пьет чашу до дна» (1916). Один из лучших антивоенных романов, появившихся в разгар первой мировой войны, «Мистер Бритлинг» органически сочетает значительность поставленной в нем темы со стремлением писателя воспроизвести историю сознания героя. Мистер Бритлинг идет трудным путем познания. Преодолевая заблуждения, приходит он к решительному осуждению войны, отнявшей у него сына и искалечившей жизни многих миллионов людей.

В своем послевоенном творчестве Герберт Уэллс отходит от формы научно-фантастического романа. В гораздо большей степени он тяготеет теперь к роману социально-политическому. И если фантастика и занимает на страницах ряда его книг весьма существенное место, то теперь она имеет иной характер, чем в ранних вещах писателя: фантастические события в жизни героя истолковываются, в конечном счете как кошмарные видения, навеянные его восприимчивому сознанию гнетущей обстановкой общественно-политической жизни, разгулом реакции, процессом фашизации ряда стран. Именно в таком плане построен роман «Мистер Блетсуорси на острове Рэмпол» (1928) и повесть «Игрок в крокет» (1936).

Сама действительность, в которой живут герои, — будь то провинциальный городок в Англии или Соединенные Штаты Америки, трансформированные в воспаленном сознании Блетсуорси в образ населенного дикарями острова, — настолько ужасна, настолько противоречит принципам подлинной гуманности, что она воспринимается человеком как кошмарное видение.

В период 20—30-х годов особенно отчетливо проявляется связь Уэллса с традициями просветительского романа, и в первую очередь с традициями Свифта и Вольтера. Это проявилось в предрасположении писателя к отражению социальных и политических проблем современности, в его непоколебимой вере в силу человеческого разума и бесконечные возможности его умственного и морального совершенствования. Это сказалось и в особенностях его художественной манеры: некоторая рационалистическая сухость в изображении человека и стремление акцентировать не столько психологический аспект его переживаний, сколько те обстоятельства, в которые он попадает, и те события, которые с ним приключаются.

Но вместе с тем в творчестве Герберта Уэллса 30-х годов появляется и нечто принципиально новое. В 1933 г. он завершает «Бэлпингтона из Блепа» — произведение, которое может быть определено не только как роман социально-политический, но и социально-психологический. Наблюдению над характером и историей его становления уделено здесь основное внимание писателя.

Объект критики Уэллса — образованный, интеллектуально развитый мещанин, становящийся пособником сил реакции и фашизма.

Путь Бэлпингтона — это путь вполне продуманного отказа от своего человеческого достоинства, путь приспособления к обстоятельствам. Бэлпингтон готов примириться с окружающей его подлостью, лицемерием, жестокостью. Больше того, этот законченный эгоист и эгоцентрик ради утверждения своего собственного «я», своей ничтожной личности становится активным защитником существующих порядков. И вслед за «Верноподданным» Генриха Манна, который «продает своего Шиллера» и подобострастно ползает в грязной луже перед кайзером, Бэлпингтон Герберта Уэллса топчет ногами картину итальянского художника, изображение прекрасной Дельфийской Сивиллы, с образом которой у него связаны воспоминания о юношеской любви, утраченной красоте и потерянной чести. «Покончено со слабостью и сентиментальностью. Он утвердил свой собственный мир. Вот он — военный человек, суровый, дисциплинированный, ограниченный, если хотите, — если вам угодно считать честь, мужество, исполнение долга, подчинение правилам ограниченностью, — но таков он. Мужественный до конца, господин своей судьбы, а превыше всего — господин своего прошлого… Он поднял стакан виски.

— За нашу следующую войну, mon general!».

Для человека типа Бэлпингтона подобный финал вполне естествен. Логика развития характера героя Уэллса убеждает в этом. В романе «Бэлпингтон из Блепа» Уэллс использует прием углубленной психологической характеристики, передавая процесс становления личности Бэлпингтона в мельчайших подробностях.

В своей критике и отрицании явлений, подобных Бэлпингтону, Герберт Уэллс силен в гораздо большей степени, чем в своем стремлении изобразить спасителями человечества людей типа предпринимателя Клиссольда («Мир Вильяма Клиссольда», 1926), мечтающего о реформистских путях преобразования общества, или отдельных представителей технической интеллигенции, обладающих, по мнению писателя, необходимыми знаниями для переустройства мира («Облик грядущего», 1936)[64].

Глубокий интерес к характеру героя и процессу его формирования был непосредственным откликом на задачи времени писателей-реалистов, которые считали, в противовес модернизму, принцип создания человеческого характера первоосновой романа.

Один из крупнейших мастеров романа в английской литературе XX века, Голсуорси выступил с рядом статей о литературе не только как последовательный сторонник реалистического метода в искусстве, по и как убежденный противник модернизма.

В творчестве Голсуорси получили свое дальнейшее развитие традиции английского реалистического романа предшествующего столетия — традиции Диккенса и Теккерея, Бронте и Гаскелл. Он вступил в литературу на рубеже веков — в годы интенсивного развития декадентских течений; он завершал свою «Сагу о Форсайтах» в 20-е годы, когда на щит модернистской литературы был поднят «Улисс» Джеймса Джойса и на литературную арену вышли Вирджиния Вульф и другие представители «психологической школы» романа. Творчество Голсуорси-романиста и его деятельность критика были направлены на защиту принципов реалистического искусства.

Центральной темой творчества Голсуорси стала тема разложения некогда могущественной и сильной английской буржуазии, тема крушения некогда прочного уклада ее жизни и быта, кризиса ее культуры.

К теме упадка и гибели буржуазных семей обращались многие писатели-романисты. В одном ряду с «Сагой о Форсайтах» и «Современной комедией» в литературе новейшего времени стоят такие произведения, как «Будденброки» Томаса Манна и «Семья Тибо» Роже Мартен дю Гара. Эти романы появились в разные десятилетия и в разных странах. Но в каждом из них семейная тема перерастает в широкий показ процесса крушения и кризиса буржуазного общества.

Творчество Голсуорси отразило оппозиционные, антибуржуазные настроения, которые были характерны для демократических слоев населения. Но его критика буржуазной Англии не была последовательной. Голсуорси очень далек от признания необходимости решительного изменения существующей системы. Его пугали революционные преобразования, и до конца своей жизни он не только не порывал с буржуазной идеологией, но с годами сглаживал остроту своей критики. Пафос борьбы чужд его творчеству. Но Голсуорси глубоко волновали социальные противоречия. Он писал о несправедливости общественного устройства и с большой теплотой изображал людей труда; он обращался к теме классовой борьбы и нарисовал впечатляющие картины классовых противоречий.

И все же его критика существующих порядков, законов и норм поведения имеет главным образом этический характер. Миру собственников, миру корыстных буржуазных дельцов он противопоставляет прежде всего искусство, веря в то, что оно способно преобразовать общество. Врожденному чувству собственности, столь характерному для буржуа, писатель противопоставляет чувство красоты, которое живет в сердцах людей, не связанных с миром Форсайтов или порывающих с ним. Собственность и красота — это две антагонистические силы, которые, находясь в постоянной вражде, никогда не смогут ужиться друг с другом. Голсуорси силен как обличитель лицемерия и эгоизма английской буржуазии, как художник, правдиво показавший процесс ее политической и моральной деградации в эпоху империализма, как замечательный стилист и тонкий мастер английского литературного языка. Он вошел в мировую литературу как создатель целой галереи замечательных по своей выразительности образов Форсайтов, в которых он увидел мощное звено общественной жизни, точное воспроизведение общества в миниатюре.

Работе Голсуорси над «Сагой о Форсайтах» и «Современной комедией» сопутствовало появление его статей по вопросам искусства: «Аллегория о писателе» (1911), «Туманные мысли об искусстве» (1909), «Силуэты шести писателей» (1924), «Кредо писателя» (1926), «Еще четыре силуэта писателей» (1928), «Литература и жизнь» (1930), «Создание характера в литературе» (1931) и др. Высказанные в них мысли о задачах литературы и долга писателя помогают понять эстетические позиции Голсуорси.

В «Аллегории о писателе» Голсуорси пишет об общественной роли литературы. Задачу писателя он видит в правдивом и всестороннем изображении жизни. Голсуорси создает аллегорический образ писателя — человека с фонарем, — который каждую ночь проходит по улицам города, и свет его фонаря проникает в самые темные закоулки, помогая разглядеть отталкивающие стороны жизни, помогает людям увидеть «не только дурное, но и хорошее», а «есть ли что в мире дороже, чем эта способность видеть равно красоту и безобразие»[65], уметь одновременно и рядом показывать «череп и прекрасное лицо, лопух и лилию, бабочку и жабу»?[66]. Писатель подвергает сомнению установленные порядки и законы, он заставляет людей желать их изменения. Цель реалистического искусства Голсуорси видит в познании жизни, в объяснении ее явлений и в критическом отношении к изображаемому. В своих статьях он неоднократно подчеркивал, что все писатели-реалисты — Шекспир и Диккенс, Теккерей и Мопассан, Тургенев и Толстой — учат не только высокому художественному мастерству, но и глубоко критическому отношению к действительности.

Полемизируя с Оскаром Уайльдом и другими приверженцами «чистого искусства», утверждающими, что «искусство выше, чем жизнь», Голсуорси противопоставляет пониманию искусства как «прекрасной лжи» свой взгляд на его задачи и цели, которые он видит в правдивом изображении жизни.

Он акцентирует мысль о преобразующей роли искусства, о его воздействии на жизнь общества и прежде всего на «мораль своего времени». Не менее важное значение имела и. его борьба за чистоту литературного языка. В статье «О языке» (1924) Голсуорси резко выступал против формалистического экспериментаторства в области языка, подчеркивая ту мысль, что все стилистические средства должны быть подчинены идейному содержанию произведения и вытекать из него. Образцом выразительного языка и стиля Голсуорси считает язык и стиль Толстого.

В период 20-х годов эта сторона деятельности Голсуорси имела особенно большое значение, она была вызвана необходимостью решительного осуждения формалистических ухищрений Джойса, которые вели к разрушению норм литературного языка и самой формы романа.

Экспериментаторство модернистов вызывало у Голсуорси резкий протест. «Сейчас, — писал он в своей статье «Литература и жизнь», — мы переживаем время, насыщенное экспериментами настолько, что нам, писателям, приходится нелегко»[67]. «Как бы ни были, например, любопытны эксперименты, превращающие роман в калейдоскоп событий в духе иных молодых авторов, в энциклопедию семейной жизни в духе Пруста, в вихрь несвязных ощущений в духе Эдгара Уоллеса, в трактат по психологическому микроанализу в духе уж не знаю кого, — я убежден, что лет через тридцать об этих экспериментах забудут и останутся жить только те романы, в которых есть характеры и сюжет. Я также убежден, что из стихов останутся лишь те, содержание или ритм которых каким-то непонятным образом затрагивает наши чувства. О живописи я вообще не осмелюсь сказать, что хотелось бы, ибо художники, как я заметил, еще обидчивее литераторов. Разве забыть, как возмутился один знаток в берлинской картинной галерее, когда я позволил себе не согласиться с ним в том, что некий конгломерат почтовых марок, линий, прочерченных мелом, гвоздей и старых автобусных билетов, размещенных в определенном порядке на холсте, — более волнующая картина, чем «Сикстинская мадонна»? Что до музыки, то никакие силы не принудят меня отказаться от убеждения, что через тридцать лет люди будут так же тянуться к мелодичности и позабудут о неудобоваримых изделиях из сельскохозяйственных и промышленных шумов, которые нравятся их изготовителям…

Из всего этого вы можете, вероятно, заключить, что я убежденный реакционер, который с предубеждением относится ко всяким экспериментам. Ничуть не бывало! В искусстве эксперимент так же необходим, как и в науке; он способствует движению вперед и иногда приносит свои плоды. Но не следует забывать одной очевидности: только тогда может писатель создать долговечное произведение, когда эксперимента требует настоятельно сама тема. Тем же, кто экспериментирует лишь из желания во что бы то ни стало быть оригинальным, удается на какое-то время завладеть воображением невзыскательных сограждан, привлечь внимание порхающих мотыльков, но писания их быстро сходят на нет, как сходит роса под солнечными лучами, или, выражаясь слогом современной поэзии, стираются, как в поцелуе краска с губ»[68].

Программным выступлением Голсуорси-романиста была его статья «Создание характера в литературе». Развивая мысль о том, что «жизненность характеров — это ключ к долговечности всякой биографии, пьесы или романа»[69], Голсуорси пишет в ней о создании характера, как о «главной задаче и главной движущей силе романиста»[70]. Мастерство писателя измеряется его способностью создать самобытные, жизненно-правдивые характеры. — «Редкие романы прежних времен, которые мы до сих пор перечитываем с наслаждением, — это почти всегда те, в которых по меньшей мере один характер пережил свою эпоху. Многие ли знали бы сегодня Теккерея, если бы не Бекки Шарп, майор Пенденнис, полковник Ньюком, Гарри Фокер, Эсмонд, Беатриса и Барри Линдон? Многие ли знали бы Троллопа, если бы не миссис Прауди? С Диккенсом для нас теперь, в сущности, не связывается ничего, кроме целой галереи удивительно живучих созданий. Джордж Эллиот еще держится, хотя и непрочно благодаря своим детям, Сайлесу Марнеру, Адаму Биду и Хэтти. Характеры, созданные Джейн Остин, не дают нам забыть ее, несмотря на безнадежную ограниченность ее мирка. Из Флобера читатель, не занимающийся специально вопросами стиля, помнит только госпожу Бовари и старую служанку из повести «Простая душа». Фильдинг был бы забыт, если бы не Том Джонс, Джозеф Эндрус и София»[71].

Мастерство создания характеров — непременный признак истинного романиста. Голсуорси и о Шекспире пишет, как о писателе, имевшем «задатки великого романиста в эпоху, когда роман еще не родился»[72]. «Очень возможно, что если бы Шекспир не был актером или хотя бы не был так тесно связан с театром, он ввел бы в Англии роман характеров и занял бы принадлежащее Сервантесу место первого в мире автора бытового романа»[73].

Роман, как вполне определенная форма литературного произведения, перестает существовать, если из него исчезает человеческий характер. Именно этот процесс «исчезновения человека» и происходил в творчестве писателей-модернистов. Не называя имен современных ему романистов, Голсуорси решительно осуждает стремление многих из них подменить живого человека условной схемой: «…за последние годы, — пишет он, — наметилась тенденция отказаться в романе от индивидуализации в пользу своего рода коллективизма; оставить драму индивидуальных характеров, показанных в ярком свете и под высоким давлением, ради чуть ли не научной демонстрации человека вообще: авторы с превеликим прилежанием и искусством выставляют и всячески поворачивают для нашего обозрения мысли, чувства, стремления, слабости и достоинства этого homo более или менее sapiens, но даже не пытаются вдохнуть в него индивидуальную жизнь. Объектом любви или ненависти писателя стал вид в целом, а не отдельные особи этого вида. Это очень интересный эксперимент — особенно для тех, кто его ставит. Он пользуется известным успехом. Однако есть веские причины, почему забота об интересной манере письма, словесная игра, воспроизведение «трепета» жизни или даже такое вот тонкое изображение обобщенной человеческой души никогда полностью не заменяет создания индивидуальных характеров, как главной задачи и главной движущей силы романиста»[74]. Одна из основных причин этого заключается в воспитательной функции искусства. Литературные персонажи «усиливают и обогащают непрестанный процесс этической оценки, неотделимой от всей человеческой жизни»[75]; создав определенный характер, писатель «способствует органическому росту нравственных критериев»[76]. «В самом деле, если у писателя есть миссия на земле, кроме как доставлять развлечение, так она в том и состоит, чтобы, создавая характеры, заставлять людей думать и чувствовать»[77].Что касается произведений самого Джона Голсуорси, то они с полным правом могут быть названы романами характеров. Писатель имел основание называть их таким образом. От романа к роману шел он в поисках своего положительного героя, который предстает в его творчестве в образе интеллигента правдоискателя. Гарц в «Вилле Рубейн», Шелтон в «Острове фарисеев», Стивен Мор в пьесе «Толпа», а в «Саге о Форсайтах» — это те, кто противостоит миру собственников. Однако весьма характерно, что сам Голсуорси был склонен называть таких героев, как Ирэн и Босини «rather figures than characters» (больше образами, чем характерами), связывая свое представление о характере прежде всего с его критической направленностью, с теми началами обличения, которые в нем заложены. В литературу XX века Голсуорси вошел как создатель образов собственников, среди которых первое место принадлежит монументальному и колоритному образу Сомса Форсайта. Голсуорси-обличитель мира форсайтизма неизмеримо сильнее Голсуорси, стремящегося утвердить весьма абстрактные и расплывчатые идеалы красоты и братства. Его вдохновлял пафос критики собственнического общества, но неверие в силы народа лишало его положительный идеал определенности. Голсуорси был глубоко прав, утверждая, что создание характера — процесс всегда целеустремленный, и все творчество этого большого писателя было подчинено задаче— сказать правду о столь хорошо известном ему мире собственников.

Широкая панорама этого мира создана в «Саге о Форсайтах», которая была начата в 1906 и завершена в 1928 г.

События романа охватывают период с 1886 по 1926 г. Голсуорси пишет об общественной и частной жизни английских буржуа, об их быте, морали и нравах.

В центре внимания писателя — история нескольких поколений семьи Форсайтов, перерастающая в историю форсайтизма как общественного явления. В понимании Голсуорси истинным Форсайтом является не только тот, кто носит эту фамилию, но каждый, кому свойственна собственническая психология и кто живет по законам мира собственников.

Явная ирония звучит в названии произведения. «Сага» — это сказание о подвигах героев, богатырей, совершающих чудеса храбрости. В сочетании с фамилией Форсайтов ясно чувствуется иронический смысл, вложенный в это слово писателем. Основной конфликт романа «Собственник» заключается в столкновении мира собственности, воплощенного в образах Сомса и его родственников, и мира свободы, красоты, воплощенного в образах жены Сомса Ирэн и архитектора Босини. Мы знакомимся с семейством Форсайтов в период, когда все они живут на доходы с капиталов, накопленных их отцами и дедами. Состояние Форсайтов умножалось десятилетиями. Родоначальником семьи был «Гордый Доссет», простой каменщик, разбогатевший на выгодных строительных подрядах. Его дети и внуки преуспели в накоплении оставленных им средств. Занимались постройкой и продажей домов, чаеторговлей, адвокатской практикой, торговали земельными участками. Деньги стали основной целью и смыслом их существования; свойственные им расчетливость и практицизм составляют наиболее характерные черты их натуры. Форсайты из всего умеют извлечь выгоды. «Как известно каждому Форсайту, чепуха, которая имеет сбыт, вовсе не чепуха». Пробный камень форсайтизма — чувство собственности; оно определяет психологию Форсайтов, их взгляд на вещи, их поведение и отношение к людям. Им чужды высокие идеи и мир искусства, у них нет идеалов, ибо все это не имеет определенной рыночной стоимости. Форсайты могут купить произведение искусства, но душу прекрасного они постигнуть не могут. Достоинство человека определяется на форсайтовской бирже его умением наживать деньги. Форсайты живут в соответствии с традициями и обычаями, принятыми людьми их касты. И каждое нарушение этих установлений воспринимается ими как вызов всему их образу жизни. Белой вороной выглядит в их среде архитектор Босини, осмелившийся явиться на торжественный прием в дом старого Джолио-на не в традиционном цилиндре, а в мягкой фетровой шляпе. Босини — человек иного мира, живущий искусством и чуждый тому духу стяжательства, который обуревает Форсайтов.

Приверженность к миру собственности подавляет человека в Сомсе. Способный и умный от природы, Сомс Форсайт направляет всю свою энергию на накопление капитала. Ради этого он отказывается от государственной службы, поддерживает только деловые связи. У него нет друзей, и он не испытывает потребности духовного общения с окружающими людьми. Его единственное увлечение заключается в коллекционировании картин, но и на это занятие он смотрит главным образом как на возможность выгодного помещения капитала. И как только цена на полотна того или иного художника поднимается, он выгодно продает имеющиеся у него картины.

Мысль о несовместимости красоты и собственности, о невозможности ее существования в мире Форсайтов особенно ясно раскрывается в истории семейной жизни Сомса. На свою жену Сомс смотрит тоже как на собственность. Ослепленный страстью к Ирэн и свято веря в силу своего богатства, Сомс не видит в своей жене человека. Ирэн глубоко страдает. Она чужая в мире Форсайтов. Ее любовь к Босини и уход из дома Сомса — смелый вызов обществу, первая трещина в крепком фундаменте здания форсайтизма.

Создавая первый роман «Саги», Голсуорси был вдохновлен пафосом критики собственнического общества. Но даже в этом наиболее сильном по своему обличительному звучанию произведении Голсуорси критикует мир собственников с морально-этических позиций. Социальному господству Форсайтов он противопоставляет моральное превосходство Ирэн и Босини, расчетливости и практицизму Форсайтов — присущее им глубокое понимание красоты и чувство прекрасного.

Реалистическое мастерство Голсуорси проявилось в его замечательном умении раскрывать своеобразие характеров героев в тесной связи с окружающей их средой. С большой тщательностью описан в романе мир вещей, в котором живут герои. Форсайты любят и ценят вещи. И все, что их окружает — прочно, удобно, солидно. Воспроизводя портреты своих героев, Голсуорси через внешние черты раскрывает сущность их характеров. На узком и бледном лице Сомса как бы застыла презрительная гримаса; у него осторожная крадущаяся походка человека, который кого-то подстерегает. На всем его облике лежит печать присущей ему душевной сдержанности. Сухопарая, длинная, худая фигура Джемса Форсайта вполне гармонирует с его сухостью и свойственным ему «прямолинейным» восприятием окружающего. Во внешности Суизина — натуры примитивной и грубой — Голсуорси подчеркивает его массивность, тяжелую окаменелость его черт, огромные квадратные плечи. Голсуорси использует прием частого повторения, многократного упоминания одних и тех же наиболее характерных черт внешности героев, достигая этим необычайно четкого зрительного восприятия образа. Редко встречающийся контраст золотых волос и темных глаз составляет особое очарование облика Ирэн; врезаются в память выступающие скулы и выпуклый лоб Босини.

Голсуорси широко пользуется приемами иронической характеристики. Его ирония проявляется то вполне явно, то (и это бывает гораздо чаще) в скрытой форме.

В статье «Кредо писателя» Голсуорси писал: «Если писатель изображает общество и при этом ему свойствен критический взгляд на вещи, то он невольно окажется в некоторой мере сатириком». Ирония Голсуорси, исполненная гневного возмущения против мира собственности, подчас перерастает в сатиру.

Нарастающий кризис форсайтовского благополучия, наметившийся уже в истории семейной драмы Сомса, со всей очевидностью проявляется в последующих романах «Саги». В романе «В петле» очень важное значение приобретает эпизод похорон королевы Виктории (глава «Конец одной эпохи»). Сомс Форсайт, наблюдающий движение похоронной процессии, думает о том, что навсегда в прошлое ушла викторианская Англия. Рушится былое благополучие и присущая Форсайтам спокойная уверенность в своих возможностях. «Опора жизни ускользнула! То, что казалось вечным, ушло».

Во всех остальных романах форсайтовского цикла события происходят уже в 20-е годы XX века. В центре внимания теперь молодое поколение Форсайтов — дочь Сомса Флёр, ее муж Майкл Монт, сын Ирэн Джон и другие. Однако следует подчеркнуть, что в «Современной комедии» рамки семейного романа значительно расширяются; в поле зрения писателя входят сложные противоречия общественной жизни послевоенной Англии. Голсуорси ясно чувствует кризис буржуазного общества и прекрасно передает атмосферу первых послевоенных лет. Меняется тон повествования. Лихорадочный темп жизни ощущается и передается в быстро сменяющих друг друга картинах. Писателя пугает неясное будущее, и он отчетливо ощущает под ногами колеблющуюся неверную почву современной эпохи с ее новыми, невиданно быстрыми темпами жизни, с переоценкой прежних ценностей, с ярко выраженным стремлением молодежи взять от жизни все возможное, с ее жаждой наслаждений. «Поколение, появившееся на свет, когда королева Виктория сошла со сцены, — в силу новых методов воспитания, новых темпов жизни и в результате великой войны, пришло к выводу, что все нуждается в переоценке. И так как, по-видимому, у собственности очень мало шансов на будущее, а у жизни их еще меньше, оно твердо решило жить сейчас или никогда…».

Молодое поколение Голсуорси последовательно противопоставляет старшему. У Флёр, Майкла и их сверстников нет стремления к накоплению собственности, они не дорожат традициями своих отцов и дедов, в жизни они ищут новых и острых ощущений, и эта постоянная погоня за развлечениями, отсутствие определенных занятий, циничное отношение к окружающему опустошает их души. Большое внимание уделено в романе критике декадентского искусства. Живопись, музыка, поэзия — все поражено тлетворным влиянием формализма. Молодой поэт Уилфрид Дезерт, пройдя через огонь войны, утратил свои прежние иллюзии, но как и многие молодые люди «потерянного поколения», он не обрел новых идеалов. Его стихи — вопль отчаяния, проявление полного неверия в жизнь и отрицание всех ее ценностей. И каждый из молодых героев «Современной комедии» не удовлетворен своей жизнью, мечется в кругу ее противоречий, но не может обрести уверенности в себе и окружающем. Старинная китайская картина, висящая в гостиной Флёр, объясняет смысл названия первого романа «Современной комедии». На картине изображена белая обезьяна. Она держит кожуру съеденного апельсина, корки от него разбросаны по земле, тоскливыми карими глазами смотрит белая обезьяна на зрителя: «Съедает плоды жизни, разбрасывает кожуру и тоскует при этом».

Замысел Голсуорси отчетливо выражен в символике заглавий и других романов «Саги» и «Современной комедии»: «В петле», «Сдается в наем», «Лебединая песня».

С нескрываемой иронией описывает Голсуорси деятельность парламентариев, их громкие, но пустые речи, не меняющие тяжелого положения страны. Несостоятельными оказываются попытки Майкла Монта — члена парламента — приостановить растущую в стране безработицу. Задуманный им план переселения детей из рабочих семей в колонии явно нереален.

В заключительных книгах романа отчетливо проявляется стремление автора противопоставить современной Англии идеализируемую им старую форсайтовскую Англию. Это обращение к прошлому в значительной мере объясняется боязнью будущего. Не случайно рабочая забастовка 1926 г. изображена в романе без всякого сочувствия. Голсуорси видит в ней угрозу существующему строю, и это страшит его. Меняется отношение Голсуорси к Сомсу. Теперь оно лишено иронических интонаций. Сомс выступает как оплот старой Англии, как хранитель ее лучших традиций. Весь его облик в заключительном романе трилогии иной, чем прежде. Именно Сомса противопоставляет Голсуорси молодому поколению, видя в нем прочную опору всей жизни страны. Гибель Сомса завершает историю «вымирания и крушения несокрушимых Форсайтов» (А. М. Горький).

Голсуорси владеет тайной гармоничности пропорций, и это позволяет ему создать столь характерную для его романов атмосферу жизненной достоверности. В умении сочетать художественный вымысел с достоверностью реальных фактов заключается особая пленительность произведений Голсуорси. В его романах реальная действительность перестает быть только иллюзией. И это связано с тем, что характеры его героев жизненны, они определяются средой и временем, они глубоки и объемны, вмещают богатство многообразных оттенков.

Человек и эпоха — эта проблема волнует писателя, и он показывает своих героев в их столкновении с историей. Похороны королевы Виктории, англо-бурская война и «великая», как ее называют в Англии, мировая война 1914–1918 гг., всеобщая забастовка 1926 г., — все эти события определяют судьбу семьи Форсайтов и становление их характеров. Определенность конкретно-исторических ситуаций выявляет своеобразие их мышления и поступков. И в этом смысле мы можем говорить об историзме Голсуорси.

В период интенсивного разрушения формы семейно-бытового романа Голсуорси оставался верен традициям Теккерея и Диккенса. Но его связь с критическим реализмом XIX века проявилась прежде всего в принципах изображения человека.

Эдвард Морган Форстер.

Эдвард Морган Форстер родился в 1879 г. в Лондоне, в семье архитектора. Он учился в одной из привилегированных школ, где имел возможность на личном опыте убедиться в губительном воздействии снобизма на ребенка. Безрадостные воспоминания о пребывании в Тон-бридж-скул, очевидно, и привели Форстера к весьма горькому выводу о том, что в стенах привилегированных учебных заведений Англии вырастают люди с «недоразвитыми сердцами». Эти слова о «недоразвитом сердце» англичанина из обеспеченной семьи приобретают для Форстера особый смысл. В системе морально-этических проблем его романов вопрос о «скованности» и «слепоте» человеческого сердца занимает одно из центральных мест. И вместе с тем процесс высвобождения потенциальных возможностей личности из сковывающих ее пут предрассудков и условностей всегда привлекает внимание писателя.

В 1897 г. Форстер поступил в Кембридж, где специализировался в области классических языков и истории. Его наставником, а впоследствии и ближайшим другом становится Голдсворси Дикинсон — член совета Кингс-колледжа Кембриджа. Знаток античной культуры, он вовлек в сферу своих интересов и Форстера. Он приобщил его к изучению философии, в области которой самого Дикинсона увлекали труды неоплатоников и учения мистиков. Дикинсон был одним из основателей «Индепендант Ревью» — печатного органа левого крыла либеральной партии. Здесь Форстер публиковал свои ранние рассказы.

К годам пребывания в Кембридже относится начало и ряда других дружеских связей Форстера. В стенах этого старейшего и привилегированного университета учились многие из «блумсберийцев». Кембридж сблизил их. Здесь берут начало дискуссии, которые будут продолжены в 900-х годах на вечерах группы «Блумсбери». Одним из членов ее, вскоре после выхода из университета, становится и Эдвард Морган Форстер. Форстер увлекается философией Джорджа Е. Мура, зачитывается его книгой «Principia Ethica». Одной из основных тем творчества Форстера становится тема поисков путей к совершенным человеческим взаимоотношениям.

За свою жизнь Форстер побывал в Греции и Германии, довольно долго жил в Италии, дважды совершил поездку в Индию, выступал с лекциями о литературе в США. В годы первой мировой войны Форстер служил в Александрии добровольцем Красного Креста. После войны он вернулся в Лондон. Выступал со статьями и рецензиями, некоторое время был литературным редактором в лейбористской «Дейли Геральд». В течение многих лет Форстер жил в местечке Эбингер, в Сюррее. В 1927 г. Кингс-колледж Кембриджского университета избрал Форстера своим почетным членом. В 1937 г. он был награжден медалью королевского литературного общества. Последние годы (с 1946 г.) в качестве почетного члена Кингс-колледжа Форстер живет в Кембридже.

· · ·

Эдвард Морган Форстер по праву считается одним из выдающихся романистов современной Англии.

За плечами писателя большая жизнь, значительный вклад в литературу, истинная ценность и непреходящая оригинальность которого все еще не определены критикой с достаточной полнотой, хотя работы о творчестве Форстера появляются и в Англии и в США систематически. С годами интерес к нему возрастает. Все большую известность завоевывают произведения, созданные им в годы молодости. Они принесли ему литературное признание. После второй мировой войны Форстера стали называть классиком английской литературы.

В довоенные годы (1902–1914) были созданы все рассказы и четыре романа Форстера.

Его первый рассказ был написан в 1902 г. За ним последовал еще ряд рассказов, вошедших в сборники «Небесный омнибус» (1911) и «Вечное мгновение», опубликованный много позднее — в 1928 г., — первый роман Форстера — «Куда боятся ступить ангелы» (появился в 1905 г. Затем один за другим были опубликованы еще три романа «Самое длинное путешествие» (1907), «Комната с видом» (1908) и «Хауардс-Энд» (1910).

К послевоенному периоду творчества относится создание лишь одного романа «Поездка в Индию» (1924).

После опубликования «Поездки в Индию» Форстер не выступил ни с одним новым художественным произведением. Он писал статьи, читал лекции. В 1927 г. вышла его книга литературно-теоретического характера «Аспекты романа». В последующие годы Форстер опубликовал два сборника — «Эбингерская жатва» (1938) и «Да здравствует демократия» (1951), куда вошли его статьи по вопросам литературы, путевые очерки и выступления по радио, с которыми в годы второй мировой войны писатель обращался к своим соотечественникам. В 1934 г. Форстер опубликовал биографию Дикинсона, в 1942 г. он написал работу о Вирджинии Вульф. Вместе с Эриком Крозьером Форстер создал либретто к опере Бенджамина Бриттена «Билли Бад», работал над сценарием к фильму «Дневник для Тимоти» и над пьесой «Англия — приятная страна» (1940).

Своеобразие первого периода творчества Форстера в значительной мере было предопределено воздействием на него эстетических принципов группы «Блумсбери», хотя сам Форстер и возражал критикам, называвшим его «блумсберийцем», и творчество его было «чуждо эстетству «Блумсбери»[78].

Творчество Форстера много шире тех требований, которые предъявляла искусству эстетика блумсберийцев, оно развивалось в русле критического реализма. И все же влияние «Блумсбери» имело место, хотя в послевоенные годы Форстер порывает с этой литературной группой.

Начиная с первых шагов в литературе, Форстер последовательно отстаивает мысль о враждебности мира буржуазного практицизма истинной человечности. В его рассказах и романах отчетливо противопоставляются две категории людей — те, которые живут по законам и в соответствии с нормами буржуазной морали, и те, поступки которых определяются влечением сердца, искренним стремлением помочь людям, полным пренебрежением к выгоде, — именно им принадлежат симпатии Форстера.

Традиционную для английской литературы тему противопоставления мнимых ценностей буржуазной цивилизации истинной человечности Форстер разрешает в своеобразной манере. Уже в его ранних рассказах («История паники», «Небесный омнибус», «Координация», «По ту сторону изгороди» и др.) появляются исполненные тонкой иронии реалистически четкие в своем строгом рисунке картины из жизни английских буржуа, соединенные усложненной аллегорией и элементами фантастики. Реалии быта, портретные характеристики едва намечены; развернутые описания отступают; все несколько остранено и необычно; в жизнь людей вторгается необъяснимое. И лишь природа живет полной жизнью, со злобным коварством обрушиваясь на тех, кому не дано понять ее красоту и величие, и расточая свои богатства перед теми, кто наделен бесценным умением понимать, слушать и чувствовать. Естественная простота и причудливая фантастика — эти два начала не сосуществуют, они проникают одно в другое, образуя своеобразное целое.

Местом действия двух ранних романов Форстера — «Куда боятся ступить ангелы» и «Комната с видом» — становится Италия. На фоне ее прекрасной природы, в столкновении с яркими и сильными чувствами людей, неподвластных рутине буржуазных предрассудков, особенно отчетливо проявляется ограниченность и внутреннее убожество людей с «недоразвитым», «невоспитанным» сердцем. Оба эти романа могут быть названы «сценами частной жизни» и своего рода «комедиями нравов».

Лилия Хэрритон, героиня романа «Куда боятся ступить ангелы», молодая, недавно овдовевшая женщина уезжает в Италию. На лондонском вокзале ее провожают родственники — весь клан Хэрритонов, возглавляемый матерью умершего мужа Лилии. Миссис Хэрритон опасается за свою невестку, и у нее есть для этого основания. Лилия легкомысленна, не по летам доверчива. В качестве ее компаньонки и наперсницы с Лилией едет мисс Эббот. В доме Хэрритонов остается дочь Лилии Ирма. Вскоре становится известно, что Лилия выходит замуж за итальянца. Для того чтобы предотвратить это событие, миссис Хэрритон посылает в Италию для переговоров с Лилией своего сына Филиппа. Однако он прибывает к месту событий слишком поздно. Лилия уже стала женой Джино. Этот брак англичанки из респектабельной буржуазной семьи и безродного итальянца воспринимается Хэрритонами не только как нежелательная неожиданность, но как скандал, избежать последствий которого они стараются всеми силами. Поступок Лилии не приносит ей счастья. Джино моложе ее, он слишком любит радости жизни, не желает считаться с привычками Лилии, бесцеремонно живет на ее счет. Через некоторое время Лилия умирает от родов. Остается ребенок, воспитанием его занимается Джино. Миссис Хэрритон, не желая примириться с тем, что ребенок, рожденный англичанкой, не сможет получить английского воспитания, вновь отправляет Филиппа и свою дочь Гарриэт в Италию. Они должны забрать ребенка у Джино. Их миссия завершается трагедией. Гарриэт выкрадывает ребенка у Джино, но с экипажем, в котором она спешит к вокзалу, случается авария. Ребенок погибает.

В первом романе Форстера недостаточно глубоко мотивированы поступки героев. Это скорее роман ситуаций, но не характеров. Однако и система образов романа, и происходящие с героями события типично форстеровские. Он выводит своих героев за пределы привычной им обстановки и ставит их перед необходимостью решать неожиданные для них вопросы.

Как несовместимые величины противостоят друг другу заселенное зажиточными семьями буржуа лондонское предместье Состон и залитый солнечным светом итальянский городок Монтериано, где происходит основное действие романа.

Здесь, в Монтериано, Лилия впервые почувствовала себя счастливой: рядом с ней не было никого из Хэрритонов, которые в течение стольких лет подавляли ее волю и убивали желания. Вполне понятно, что вырвавшись из Состона, Лилия дала волю своим чувствам. А так как сила ее эмоций преобладала над скромными возможностями ее разума, то единственное, на что она оставалась способной, был слишком поспешно заключенный брак с Джино. Потребность реализовать столь долго сдерживаемую жажду самостоятельности оказалась так сильна, а непосредственность проявления чувств влюбленного в нее итальянца так покоряюща, что размышлять о чем бы то ни было Лилия просто не могла. Все отступило на второй план перед чарами Италии. Однако обретенное счастье оказалось недолговечным и наступил момент, когда Лилия затосковала по Состону. Лилия продолжает оставаться жертвой Состона, пленницей предрассудков, которые культивировались в доме миссис Хэрритон. Ведь не случайно она обращается с Джино так же, как в доме ее мужа обращались с нею самой: он беден и потому не смеет возражать своей благодетельнице; он молод и хорош собой и потому он глуп; он влюблен и потому она может позволить себе с ним все, что угодно. Лилия не скрывает своего превосходства над Джино. Слишком долго она оставалась в Состоне, поработившем ее личность и не давшем возможности развития ее разуму. Эмоции Лилии слепы. Она способна на мгновенную вспышку чувств, но она не способна разобраться в Джино.

Это выделяет ее из среды безликих обитателей Состона и сближает с пылким и непосредственным в проявлении своих чувств Джино. Однако только этого для обретения подлинной свободы еще недостаточно. Разобраться в окружающем и отдать отчет в происходящем Лилия не в состоянии. Будучи пассивной жертвой обстоятельств, Лилия погибает.

Форстер, в отличие от модернистов, не отрицал рациональные начала жизни и верил в возможности разума.

Нельзя не почувствовать, что рационализм Форстера проявился и в композиции его романов, построенных, как правило, просто и четко, и в системе образов его героев, среди которых отчетливо различаются две категории людей: носители и жертвы предрассудков и условностей, с одной стороны, и люди, сохраняющие подлинную человечность, гуманность и понимание окружающего, — с другой. И в данном случае Форстер опять-таки был очень далек от модернистов, нарушавших основные композиционные принципы традиционных повествовательных жанров и вполне сознательно стремившихся к смешению временных и пространственных представлений, Форстер избегает подобных крайностей, выступая продолжателем лучших реалистических традиций литературы прошлого. Никогда не отказывается он и от вполне определенного морального критерия в подходе к описываемым им явлениям и поступкам, оставаясь чуждым релятивизму модернистов и избегая вместе с тем морализирования, свойственного английским критическим реалистам XIX века.

В разрешении основных конфликтов важную роль в романах Форстера играет и столкновение характеров героев и развитие интриги, действия.

Судьба Лилии символически выражает мысли Форстера об обреченности людей с «неразвитым» и «невоспитанным» сердцем. Никакого иного выхода, кроме физической гибели, писатель пока еще не видит. Символична и трагическая гибель ребенка Лилии. Попав во власть вы-кравшей его Гарриет Хэрритон, — этой достойной во всех отношениях дочери миссис Хэрритон, — несчастный младенец уже был обречен, ибо трудно было найти более неподходящего, чем Гарриет, человека, чтобы опекать его. Гарриет лишена сердца, чувств и рассудка. Ее готовность во что бы то ни стало исполнить наказ миссис Хэрритон, ее слепое стремление выполнить до конца превратно понимаемый ею долг по отношению к своему семейству доходит до фанатизма. Форстер беспощаден к Гарриет, воплотившей в себе все то, что так ненавистно ему в Состоне: снобизм и лицемерие, слепоту сердца и атрофию чувств, жестокость, прикрывающуюся громкой фразой о фамильной чести и долге, кастовую замкнутость.

Миру Хэрритонов, воплощенному в образе Гарриет, противостоит Джино. При столкновении с Хэрритонами этот необузданный в своих страстях «нецивилизованный» итальянец одерживает неоспоримую моральную победу. Он обладает такими свойствами человеческой натуры, как способность чувствовать жизнь, отзывчивость и доброта. Благодаря общению с ним сын миссис Хэрритон и молодая англичанка Каролина Эббот пересматривают свое отношение к жизни и ее ценностям.

Однако свой положительный идеал Форстер отнюдь не связывает с образом Джино, и он далек от какой бы то ни было его идеализации. Причиной внутреннего перерождения Филиппа Хэрритона и Каролины Эббот стал не столько сам Джино с его необузданным темпераментом и неразвитым умом, сколько те новые сферы жизни, которые благодаря общению с ним приоткрылись перед этими двумя англичанами. И в данном случае мы опять-таки убеждаемся в том, сколь важное значение имеют для Форстера морально-этические проблемы, определяющие характер взаимоотношений между людьми.

В данном случае Форстер вновь обращается к теме, которую он ставит во многих своих рассказах и к которой он неизменно будет обращаться во всех последующих романах — к теме прозрения, помогающего человеку понять смысл и истинную ценность бытия. Однако в романе в разрешении ее Форстер идет дальше, чем в своих рассказах (например, «Вечное мгновение»). Герои рассказов Форстера постигали красоту жизни внезапно и интуитивно в результате мгновенно озарявшего их прозрения; дремавшая в них сила чувств и эмоций пробуждалась при общении с природой, с неведомыми прежде сторонами бытия. Инстинктивные начала опережали разум, и именно с этим связано то обстоятельство, что героями многих рассказов Форстера являются дети («Небесный омнибус», «Координация» и др.), мир чувств которых широко открыт для восприятия окружающего, но чье сознание еще недостаточно развито. Проявившийся в творчестве раннего Форстера интерес к интуитивному мировосприятию, к эмоциональным началам человеческой личности весьма показателен. Глубокий интерес к внутреннему миру человека— одна из форм реакции на антигуманистическую сущность буржуазной цивилизации. В английской литературе XX века основы психологической новеллы и психологического романа были заложены уже в раннем творчестве Форстера. Оно во многом предопределило и появление романов Дэвида Лоуренса, в которых с такой силой проявилось присущее этому писателю стремление высвободить скованные лицемерной моралью викторианской Англии эмоции, чувства и страсти человеческой личности. Лоуренса и Форстера сближает общность основной темы их творчества — пути достижения взаимопонимания и нормальных естественных отношений между людьми. Однако к разрешению ее Форстер подходит с иных, чем Лоуренс, позиций. Английский литературовед А. Коллинз отмечает, что Форстер аппелирует к интеллекту, культуре, к пробуждению сердца, а Лоуренс поглощен темой страсти, темой секса, которая чужда Форстеру. «И все же Форстер и Лоуренс имеют много общего. В их творчестве крушение предвоенного мира становится очевидным. Они были предвестниками, творцами и символами процесса морального распада, который в 1920-х годах усилился в английской жизни и литературе»[79]. В отличие от Лоуренса, Форстер твердо верил в силы и возможности человеческого разума, справедливо полагая, что без его определяющей роли достижение гармоничных взаимоотношений между людьми неосуществимо.

В романе «Куда боятся ступить ангелы» мы не найдем широкой панорамы итальянской действительности или изображения социальных контрастов жизни; не найдем потому, что для прозрения героев Форстера не это имеет первостепенное значение. И отнюдь не знакомством с какими-то неведомыми им прежде аспектами социальной жизни обосновывает Форстер изменение их взглядов. Для пробуждения сознания, способности воспринимать красоту жизни и человеческих отношений определяющую роль играют скрытые от героев Форстера эмоциональные сферы жизни. Они были недоступны им прежде, закрыты от них системой воспитания, той «прирожденной» неприязнью «истинного англичанина» к проявлению своих эмоций, о которой так любят говорить и которая стала законом, определяющим поведение всякого «респектабельного» человека. Форстер ведет своих героев к пониманию никчемности подобных предрассудков, он учит их быть людьми и помогает раскрепощению сердца каждого из них, «неразвитого сердца» англичанина из обеспеченной семьи, того самого англичанина, о типичных чертах которого Форстер с горьким юмором писал в своей великолепной статье 1920 г. — «Заметки об английском характере». — «… дело не в том, что англичанин не умеет чувствовать, дело в том, что он боится чувствовать… Он не смеет выражать сильную радость или печаль, или даже слишком широко раскрыть при разговоре рот — если он сделает это, может выпасть трубка. Он должен сдерживать в себе свои эмоции и допускать их проявление только в самых исключительных случаях»[80]. Форстер сравнивает английский характер с морем, ибо он изменчив, а эмоции англичан — с рыбами, которые и рады были бы всплыть на поверхность, да не знают, как это сделать.

Форстер стремился помочь своим соотечественникам высвободить погребенные в недрах их душ богатства эмоций. Возможно ли это? Ни о какой положительной программе в данном случае говорить не приходится. Форстер далек от нее. Однако в плане историко-литературном роман «Куда боятся ступить ангелы» и все последующие произведения Форстера первого периода сыграли вполне определенную роль. В них отразился характерный для романистов XX века интерес к внутреннему миру человека, его эмоциональной жизни. Появившийся в самом начале века роман «Куда боятся ступить ангелы» был одним из первых шагов в этом направлении. В дальнейшем Форстер продолжает свои поиски.

Роман «Комната с видом» был задуман и начат раньше, чем «Куда боятся ступить ангелы», но завершен тремя годами позднее. В этих произведениях много общего. Но психологический рисунок характеров в «Комнате с видом» тоньше, поступки героев мотивированы более убедительно.

Молодая девушка Люси Ханичерч в сопровождении своей кузины мисс Бартлет совершает первое путешествие по Италии. В одном из отелей Флоренции они встречают группу англичан. Среди них — отец и сын Эмерсоны. Их разговоры и манера обращения с людьми не похожи на то «добропорядочное» лицемерие, к которому так привыкла Люси в кругу своей семьи. Мистер Эмерсон-старший, человек либеральных взглядов, во всеуслышание говорит о том, что он думает, не скрывая своих мыслей и мнений. Он прям в суждениях, и не только его слова, но и поступки лишены общепринятых в «хорошем обществе» условностей. В системе образов романа мистеру Эмерсону принадлежит основная роль — это он помогает Люси Ханичерч разобраться в жизни и людях, в его уста вкладывает Форстер свои суждения об истинных ценностях жизни. Первая встреча Люси и Эмерсонов происходит при таких обстоятельствах: к моменту приезда молодых девушек во Флоренцию все лучшие комнаты в отеле оказываются уже занятыми. Люси и мисс Барт-лет вынуждены поселиться в комнатах, выходящих окнами во двор, а они мечтали о «комнате с видом», откуда они могли бы любоваться панорамой города. Узнав об этом, мистер Эмерсон предлагает им занять те комнаты, в которых он живет со своим сыном, а сам он готов перебраться в помещение, предназначенное для Люси и мисс Бартлет. Благовоспитанные англичанки на первых порах несколько шокированы этим неожиданным для них предложением. Они не знают, как отнестись к нему. Следует ли его расценить только как любезность, или за ним кроется нечто большее? Не будет ли это переселение в комнаты, занимаемые мужчинами, расценено как нарушение этикета? И все же мисс Бартлет отваживается принять предложение Эмерсона. Искушение иметь лучшие комнаты велико. Зазвучавший в самом начале мотив «комнаты с видом» получает в дальнейшем свое развитие, становясь основным в романе. Комната с видом, окно, широко распахнутое в жизнь, — это именно то, что так нужно Люси Ханичерч, а мистер Эмерсон оказывается тем человеком, который помогает ей выбраться из паутины предрассудков, разобраться в своих чувствах, сделать правильный жизненный выбор. Благодаря его влиянию она незаметно для себя начинает идти по жизни без помощи путеводителя, которым снабдили ее дома перед отъездом в Италию (тонко и беспощадно зло высмеивает Форстер этот неизменный «Бедекер», находящийся в ру-ках каждого путешествующего англичанина и отгораживающий его от подлинной жизни с ее реальными, а не музейными ценностями). Вот, совсем неожиданно, Люси встречает мистера Эмерсона в церкви Санта Кроче: «Я люблю Джотто, — говорит она, рассматривая фрески… Хотя вещи, подобные младенцам Делла Робина, мне нравятся больше». — «Так и должно быть, — отвечает мистер Эмерсон. — Младенец стоит дюжины святых». Он советует Люси сделать все возможное, чтобы избежать той путаницы взглядов и представлений, жертвой которой она так легко может стать под влиянием постоянной опеки мисс Бартлет и своих домашних. Прямолинейность суждений Эмерсона не только откровенно пугает мисс Бартлет, но и наводит ее на мысль о том, не социалист ли он. Однако священник Биб успокаивает ее, поясняя: «Заслуга его, если это можно считать таковой, заключается в умении говорить прямо то, что он думает. А это так трудно, по крайней мере, я нахожу это трудным, — понимать людей, которые говорят правду». И тот же мистер Биб говорит об Эмерсоне — старшем: «Нет, он не тактичен, и все же — вы замечали когда-нибудь, что есть люди, которые совершают поступки очень бестактные и в то же время — прекрасные?» «Прекрасные? — спрашивает мисс Бартлет, озадаченная этим словом. — Разве красота и такт не одно и то же?» Этот разговор происходит в самом начале романа, а все то, что впоследствии случается с Люси Ханичерч, доказывает превратность ее и мисс Бартлет представлений об истинной красоте человеческих отношений.

Люси влюбляется в сына мистера Эмерсона — Джорджа. Сама она еще не отдает себе в этом отчет, но опекающая ее мисс Бартлет спешит увезти ее в Рим, где Люси встречается с молодым человеком «своего круга» Сесилем Вайзом. Из Италии место действия переносится в Сюррей, в дом Ханичерчей. И пройдет еще немало времени, прежде чем Люси разберется в характере своих чувств к обручившемуся с ней Сесилю Вайзу и вновь встретившемуся на ее пути Джорджу Эмерсону и произнесет слова, свидетельствующие о том, что пребывание в Италии и жизнь в «комнате с видом» не прошли для нее бесследно, а были поворотным моментом в ее судьбе; она поймет, что предстоящая ей жизнь с Вайзом будет подобна пребыванию в комнате, лишенной вида, с окнами, обращенными в колодец двора, это будет жизнь, лишенная главного — ощущения настоящего и перспективы. Последний разговор Люси и Вайза приобретает особый смысл: «Вы заметили, — говорит ей Сесил, — что ни разу со времени нашей помолвки вы не были со мной ни в поле, ни в лесу?… И я начинаю думать, что в комнате вы чувствуете себя со мной гораздо лучше». — «Знаете, вы правы. Так оно и есть… Когда я думаю о вас, то всегда представляю вас только в комнате». — «В гостиной?» — спрашивает Вайз. — «Без вида?» — «Да, без вида», — подтверждает Люси. Произнося эти слова, она делает решительный шаг в своей жизни и порывает с Вайзом. Поездка в Италию не прошла для нее бесследно. Она помогла ей разобраться в самой себе и избежать той путаницы в представлениях о жизни и людях, которая была ей свойственна прежде. «Италия наделила ее самым бесценным сокровищем, — замечает Форстер, — ее собственной душой».

Процесс прозрения Люси Ханичерч Форстер прослеживает очень внимательно.

Шаг за шагом ведет Форстер свою героиню к осознанию того, что, повторяя чужие слова и чужие мысли, быть «умной» очень легко, гораздо труднее найти свои собственные слова для выражения своих сокровенных мыслей. Форстер учит свою героиню видеть, чувствовать, понимать; он учит ее наблюдать, сопоставлять, делать выводы. Но еще многое придется ей пережить и передумать, прежде чем слова мисс Лэвиш: — «в Италию приезжают не ради ее красот, а ради самой жизни», — приобретут для нее вполне определенный смысл. Ее первые шаги по жизни робки и неуверенны. И Форстер не скрывает насмешливой улыбки, следя за вымуштрованной английской мисс, оказавшейся столь беспомощной на залитых солнцем улицах Флоренции. Писатель нигде не говорит об этом прямо, но он ясно дает почувствовать, что Люси Ханичерч слепа, глуха и, в сущности, почти невосприимчива к окружающему. Однако уже первая разлука с «Бедекером» оказалась для нее спасительной. Очарование Италии подчинило ее себе, и, оставшись без всяких наставников, предоставленная самой себе, она впервые почувствовала себя счастливой.

Одну из задач своего творчества Форстер и видел в том, чтобы помочь современникам в разрешении проблем нравственно-этического характера. Он придавал этому особое значение, видя в скованности чувств и неразвитости эмоций «среднего англичанина» одно из наиболее откровенных проявлений убожества современной ему цивилизации. Со стремлением писателя раскрепостить чувства человека, высвободить их из-под бремени предрассудков и условностей связано появление своеобразных «руссоистских» мотивов в его творчестве: культ природы, способствующий пробуждению лучших сторон человеческой натуры, усиленное внимание к проблемам воспитания, среди которых он придавал важнейшее значение гармоническому слиянию чувств и разума.

В «Комнате с видом», как и во многих своих рассказах, Форстер говорит о любви как о высшем и наиболее полном проявлении всех возможностей, заложенных в натуре человека. Это то «вечное мгновение», в котором реализуются все ценности человеческого бытия и благодаря которому перед человеком раскрываются скрытые от него прежде красота и величие жизни. Как и в других случаях, мысли Форстера наиболее полно реализуются в словах мистера Эмерсона-старшего. Он говорит о своем сыне: «Я научил его верить в любовь. Я говорил: «Когда приходит любовь, это и есть реальность». Я говорил: «Страсть не ослепляет. Нет. Страсть — это самое естественное, и женщина, которую ты любишь, единственное существо, которое тебе суждено действительно понять».

Толкование страсти не как ослепления, а как прозрения, составляет характерную особенность Форстера. Пребывание в Италии не прошло для Люси бесследно именно потому, что там она научилась видеть и понимать, там она «приобщилась к реальности».

— «Может быть она и могла бы забыть свою Италию, — замечает Форстер, — но теперь она замечала гораздо больше вещей в своей Англии». Многое из того, в чем она не успела отдать себе отчет в Италии, стало понятно и доступно ей после возвращения в Англию. На все она смотрит теперь совсем иными глазами: на свой дом, на семью, на людей; она смогла, наконец, разобраться и в самой себе и по достоинству оценить Сесиля Вайза и Джорджа Эмерсона.

Прав Д. Бир[81], отмечающий в своей монографии о Форстере, что Сесил Вайз и Джордж выступают в романе «Комната с видом» как антагонисты. Образы этих героев воплощают два прямо противоположных одно другому начала. Д. Бир определяет их таким образом: «жизнь и антижизнь». Сесил Вайз воплощает в себе начала «антижизни». Он хорошо знает искусство и очень плохо жизнь. В своих суждениях об окружающем он исходит не из своего жизненного опыта, — такого опыта у него нет, — а из тех представлений, которые сложились у него в процессе чтения книг и знакомства с произведениями искусства. Он и в Люси не видит живую женщину. Ее облик ассоциируется в его представлении с мадоннами с полотен Леонардо да Винчи, перед которыми он готов преклоняться, но вместе с тем его чувства к ней не имеют ничего общего с подлинной любовью, а страсть, горение которой Люси ощутила в поцелуе Джорджа Эмерсона еще во Флоренции, ему недоступна. Он слишком воспитан и рафинирован для этого. Наступает момент, когда и Люси и сам Сесил понимают это. «Может быть вы и понимаете красивые вещи, но не знаете, для чего они существуют, — говорит Люси, — вы погрузились в искусство, книги и музыку и хотите увлечь за собой и меня». Она противится этому вначале инстинктивно, а потом вполне сознательно и решительно.

Есть в «Комнате с видом» эпизоды, которые в общем контексте романа приобретают особое значение: ощущения Люси в момент, когда она впервые попадает в объятия Джорджа Эмерсона при странных и неожиданных обстоятельствах убийства одного из посетителей магазина во Флоренции; поцелуй Джорджа, память о котором Люси Ханичерч сохранит надолго и который помимо ее желания станет для нее своего рода ориентиром в ее последующих отношениях с Сесилом Вайзом; сцена купания и, наконец, эпизод, воспроизводящий с нарочитой детализацией обстоятельства и ощущения, сопровождающие первую и во всех отношениях неудачную попытку Вайза поцеловать Люси.

«Я никогда не целовал вас… Могу ли я поцеловать вас сейчас?

— Конечно, вы можете, Сесил. Вы могли и раньше. Я не могла отказать вам, вы это знаете.

В этот важный момент он не чувствовал ничего кроме нелепости положения. Ее ответ не соответствовал моменту. Она так деловито приподняла свою вуаль. Как только он приблизился к ней у него возникло желание отступить. А как только он коснулся ее, его золотое пенсне соскочило и шлепнулось между ними.

Таким же было и объятие. Он сразу же решил, что он потерпел поражение. Страсть должна быть уверенной в своей неотразимости. Она должна забыть о вежливости и предупредительности и всех других проклятиях рафинированной натуры».

Несостоятельность Вайза, лишенного непосредственности в восприятии окружающего, очевидна не только для Люси, но и для него самого. И не случайно неразвитость эмоциональных возможностей Вайза Форстер сравнивает с эпохой средневековья, а последнюю главу своего романа, в которой идет речь о счастливом союзе Люси и Джорджа, он называет «Конец средневековья» и пишет ее в необычно ярких и чистых тонах, свойственных полотнам художников Возрождения. Финал романа знаменует торжество светлых начал жизни. Человечность в ее простых и извечных формах проявления одерживает верх над предрассудками, лицемерием, косностью представлений и искусственной скованностью чувств. Распахнуто окно в широкий мир и начаты поиски гармонического. Пока еще только начаты, потому что герои романа «Комната с видом» стоят в самом начале своего жизненного пути.

Гораздо более долгий и сложный путь проходит герой романа Форстера — «Самое длинное путешествие»[82] — от дней юности до смерти. В этом романе, ставящем вопрос о назначении жизни и призвании человека и решительно осуждающем изжившие себя романтические иллюзии, рождающие превратные представления о реальной действительности, Форстер создает более развернутую этическую систему, продолжая вместе с тем основную линию своих предшествующих произведений. Не ограничиваясь семейно-бытовой темой, он расширяет рамки изображаемого и ставит в своем романе вопрос о судьбах предвоенного поколения молодежи Англии. Как и прежде герои его — представители средней буржуазии и интеллигенции, студенты, учителя, начинающий писатель. Его интересует жизненный путь каждого из них, то «самое длинное путешествие», которое совершают они по жизни, формирование их взглядов и становление характеров. Роман открывается спором о природе реальности, об объективном и субъективном подходе к явлениям, который ведет небольшая группа студентов-выпускников Кембриджа. «Они обсуждали вопрос о существовании предметов. Существуют ли они только тогда, когда кто-либо смотрит на них? Или же они существуют сами по себе. Все это очень интересно, но в то же время и трудно». Среди спорящих неутомимый искатель истины Энселл Стюарт и Рики Элиот. Последний не принимает участия в споре, но напряженно раздумывает над этими же вопросами. Рики кончает классическое отделение, но решение относительно своего будущего он еще не принял. Он не отличается выдающимися способностями, но он наделен большой силой воображения и фантазией; он великодушен и добр. В нем заложены возможности, которые в одинаковой степени могут породить и добро и зло. Однако тот путь, на который он встает в жизни, ведет к деградации его личности. Необычайно требовательный к поступкам людей, Форстер не прощает своим героям малейшего отступления от порядочности. Жизнь Рики неуклонно катится по наклонной плоскости. Форстер доказывает, что это происходит отнюдь не потому, что он совершил нечто недозволенное; достаточно было лишь однажды солгать, скрыть истину, чтобы утратить способность понимать и чувствовать истинную красоту жизни. Чувство реальности покинуло Рики, и он терпит одно поражение за другим. Неудачна его женитьба на Агнес Пемброк — девушке, проведшей свою молодость в лондонском предместье Состой — том самом, которое уже было описано Форстером в его первом романе «Куда боятся ступить ангелы» и наиболее отвратительные черты которого воплощала миссис Хэрритон. Корыстолюбие, ограниченность представлений и косность взглядов в неменьшей степени свойственны и Агнес. Это она убеждает Рики скрыть тот факт, что Стефен является его сводным братом. Агнес боится, что если об этом станет известно кому-либо, и в том числе самому Стефену, то она и Рики лишатся значительной доли предназначенного им наследства. Поддавшись ее уговорам, Рики отказывается от своего брата, хотя он и чувствует, что поступает против своих убеждений.

«Мне кажется, что время от времени мы встречаем в нашей жизни человека или сталкиваемся с событием, которое является символическим. Оно ничто само по себе и все же на какое-то мгновение оно становится своего рода определенным принципом. Принимая его, мы тем самым принимаем жизнь. Но если мы пугаемся и отвергаем его, это мгновение проходит; символ никогда не возникает вновь». Отказавшись от брата, Рики совершил свое первое предательство. Следствием этого становится то, что жизнь с ее реальными ценностями ускользает от него. Он не достигает успеха как писатель. Не может увлечь его и работа помощника учителя в школе Состона, возглавляемой братом Агнес, мистером Пемброком. Наконец, Рики принимает решение покинуть Агнес, школу, дом в Состоне. Вместе со Стефеном он уходит из тех мест, где столь бесплодно и тускло прошли многие годы его жизни.

Однако эта попытка ни к чему не ведет. Слишком много уступок уже было сделано, слишком тяжелым бременем стала та ложь, соучастником которой Рики стал под влиянием Агнес. Он погибает, становясь жертвой несчастного случая. Но, в сущности, гибель его произошла много раньше. Не найдя в себе сил противостоять рутине Состона, Рики Элиот стал ее вечным пленником.

Развитие действия в романе «Самое длинное путешествие» нарочито замедленно. Если в двух ранних романах Форстера сюжетной линии, развитию интриги уделялось значительное внимание, то, начиная с «Самого длинного путешествия», писатель придает этому меньшее значение. Его увлекает задача передать движение времени, поток жизни. Однако в отличие от импрессионистической манеры писателей типа Вирджинии Вульф, которые, отказываясь от принципа отбора, фиксируют бесконечное множество мельчайших деталей вне зависимости от степени их значительности, Форстер последовательно выделяет главные, определяющие моменты в судьбах своих героев. Принципиально важное значение приобретают моменты, связанные с решением встающих перед героями морально-этических проблем. Судьбу своих героев Форстер обычно самым непосредственным образом связывает с тем, каким образом каждый из них подходит к разрешению возникающих перед ними вопросов морального характера. Нельзя не заметить социальной ограниченности Форстера. Она очевидна и проявляется прежде всего в бросающейся в глаза расплывчатости его идеалов, в отсутствии определенной программы. В романе «Самое длинное путешествие» следствием этого явилось то, что образ Стефена — героя, с которым Форстер связывает свои представления о положительных и здоровых началах жизни — оказался слабым. Писатель пытается представить его человеком, постигшим смысл бытия и умудренным опытом жизни и в какой-то мере даже борцом против тех косных сил, которые подавили Рики Элиота. «Стефен был герой, — пишет о нем Форстер, — он был сам для себя законом. Он был достаточно велик, чтобы презирать нашу ничтожную мораль. Он познал любовь».

Однако эти слова остаются декларацией. Стефен не обладает той значительностью, которую пытается приписать ему Форстер. И он не только ничего не совершает в жизни, но и не занимается ничем определенным. Незаконнорожденный ребенок, исключенный подростком из школы и живущий на средства своей тетки миссис Филдинг, Стефен «вырос без определенных принципов». Он всегда следовал своим наклонностям. Но в нем развито непосредственно чувственное восприятие мира, дающее ему то ощущение «реальности бытия», которого лишены остальные герои. Стефен, выбитый силой обстоятельств из проторенной колеи, ведущей к деградации человеческой личности, сохраняет свою индивидуальность в мире обитателей Состона. В связи с этим особый смысл приобретает одна из символических сцен романа. Рики и Стефен, направляясь в дом миссис Филдинг в Кадовер, пускают в реку скомканный и подожженный лист бумаги. Пламя движется по реке, огонь не гаснет.

«Пламя стало сущностью, духом жизни, который Стефен, а не Рики, принесет в будущем. Но Рики помог Стефену спустить его в воду».

Туманность этого символа характерна для Форстера.

По мысли Форстера поиски «реальности бытия», которые вырастают в одну из центральных проблем романа, могут осуществляться в трех основных направлениях. Университетский приятель Рики Энселл Стюарт стремится обрести ее в науке, в книгах.

«Если ты спросишь меня, в чем состоит сущность жизни или с чем она связана, я не смогу ответить, я могу только посоветовать искать ее. Сам я нашел ее в книгах. Некоторые находят ее в природе или друг в друге. Это не имеет значения. Это та же сущность, и я верю, что познаю ее и использую правильно».

Реальным для Энселла становится сам процесс поисков истины, движение к ней. Очевидно с этим связан символизирующий постоянные искания Энселла Стюарта образ квадрата, заключающего в себе круг, в который в свою очередь вписан следующий квадрат с включенным в него кругом и т. д. до бесконечности. Это вечное движение к существующей, но бесконечно отдаленной цели и составляет смысл бытия молодого ученого. Книжному миру Энселла противостоит образ миссис Элиот — матери Рики, воплощающей полнокровные жизненные начала человеческого бытия. Форстер сравнивает ее с плодородной почвой, порождающей жизнь. Не случайно сопутствующим ей в романе образом, который символизирует заключенные в миссис Элиот безграничные возможности, становится образ Деметры, а ее сын Стефен, рожденный ею от незаконной связи, в созданной Форстером системе символов обозначен именем Ориона. Именно он в силу присущей ему человечности и постигает «реальность бытия». Стефен — это человек.

Что же касается Рики Элиота, то, совершая свое «самое длинное путешествие», он встает на неверный и бесплодный путь. Он не приближается, а уходит все дальше и дальше от «реальности бытия». Агнес опустошает его душу, ничего не давая ему взамен. В этой связи раскрывается смысл приведенных в романе строк из поэмы Шелли «Эпипсихидион».

Я не был никогда в числе рабов, Я не был членом секты многолюдной, Где каждый должен выбрать для себя Подругу или друга доли скудной, И жить вдвоем, любя и не любя. Из долгой жизни сделать умиранье, Других же, — пусть на них добра печать,— Изгнать из узкой сферы обожанья, И целый мир забвению придать, И так итти избитыми путями И каждый день пред тусклым очагом Томиться с другом, скованным цепями, Иль, может быть, с ревнивейшим врагом[83].

Стихи Шелли передают в концентрированной и обобщенной форме основной конфликт жизни центрального героя романа — Рики Элиота.

Первый период творчества Форстера завершается романом «Хауардс-Энд». В этом романе мастерство Форстера достигает своей зрелости. Лирическое начало органически сливается в нем с развитием темы большого общественного звучания. Рассказывая о жизни двух семей — Вилкоксов и Шлегелей, Форстер стремится заглянуть в будущее Англии и определить пути ее дальнейшего развития. Он выдвигает свою программу организации современного ему общества. Не затрагивая основ буржуазных порядков, Форстер видит наиболее верный путь их усовершенствования в установлении гармоничных контактов между миром дельцов (в романе — это семья Вилкоксов), осуществляющих практическую сторону преобразования жизни и живущих прозаическими, но необходимыми для страны интересами, и людьми, впитавшими в себя многовековые богатства культуры и воплощающими «душу нации», ее духовные ценности (семья Шлегелей).

Ограниченность этой программы очевидна. Обращает на себя внимание и тот факт, что искания Форстера в первый период творчества не завершились жизнеспособными выводами. Но если характер решения выдвигаемой Форстером проблемы не выдерживает критики, то интерес писателя к вопросам общественного характера знаменателен и свидетельствует о стремлении писателя расширить идейно-тематические границы своего творчества.

В «Хауардс-Энд» изображение частных судеб выливается в широкую картину жизни английского общества начала XX столетия. Своеобразие семейно-бытового романа Форстера заключается в его двуплановости — основному реалистическому плану повествования соответствует символический. Поместье Хауардс-Энд ассоциируется со всей Англией. Символический смысл приобретает и история взаимоотношений семейств Вилкоксов и Шлегелей и рассказ о жизни двух сестер — Маргарет и Элен. История их судеб— это рассказ о двух путях в жизни, о двух способах прожить жизнь. Трагично складывается судьба Элен; импульсивная, несдержанная в выражении чувств, она терпит в своей личной жизни одно поражение за другим. Внешне безрадостна и жизнь Маргарет. Став женой дельца Вилкокса, она вынуждена жить среди людей, для которых главное — собственность и обогащение. Для нее же смысл жизни — не в обладании, не в приобретательстве, а в служении людям. И если для Вилкокса поместье Хауардс-Энд — это лишь собственность, то для Маргарет этот прекрасный уголок земли — воплощение извечной красоты природы, тишины и гармонии. Люди тянутся к ней, и благодаря ее стараниям Хауардс-Энд превращается в место, где каждый может найти прибежище и почувствовать себя счастливым.

В широком плане ставится в романе вопрос о правах наследования поместья Хауардс-Энд: кто унаследует Англию? Кому будет принадлежать ее будущее — дельцам типа Вилкоксов или таким людям, как Маргарет Шлегель? Иных сил Форстер не видит в обществе, и потому его рассуждения о будущем Англии лишены реальной основы. Поставленный им вопрос Форстер разрешает так: спасение от всех зол — во взаимосвязи и взаимопонимании людей различных социальных слоев и взглядов. Только это и может, полагает он, создать благоприятную почву для будущего процветания страны и нации. Форстер учит терпимости и развивает мысль о необходимости компромисса между теми началами жизни, которые в его предшествующих произведениях были показаны как несовместимые. Маргарет Шлегель становится женой Генри Вилкокса. По мысли Форстера этот союз — наиболее разумный выход из противоречий жизни. «Проза» и «поэзия» жизни, дополняя друг друга, слились воедино. Утопическая вера в подобного рода гармонию составляет слабую сторону романа Форстера, свидетельствуя о том, насколько нереальны были его представления о решении проблем общественно-политического характера. Явно узкой была та сфера морально-этических категорий, в рамках которой стремился Форстер реализовать свою расплывчатую программу «всеобщей координации».

Хауардс-Энд — поместье, находящееся в Хертфордшире, невдалеке от Лондона. Оно принадлежит семейству Вилкоксов, глава которого — Генри Вилкокс — удачливый делец, всецело поглощенный деланием денег. Его сыновья — Чарльз и Поль — идут по стопам отца; им присущ практицизм, деловая сметка, самоуверенность и великолепная способность ориентироваться в жизни. Человеком совсем иного склада является жена Генри Вилкокса — миссис Вилкокс, склонная к мечтательности женщина с необычайно развитой интуицией, она живет в мире своих грез, эмоций, чувств. Она тяготится жизнью в Лондоне — большой город страшит ее — и чувствует себя хорошо только в Хауардс-Энд. Миссис Вилкокс — душа этого старинного дома.

В Хауардс-Энд приезжает гостить Элен Шлегель. Она влюбляется в младшего сына Вилкокса — Поля. Однако юный Вилкокс не разделяет чувств Элен, к тому же ему предстоит поездка в Нигерию, где ему надлежит принять участие в делах отца. Так уже в начале романа мир эмоций и чувств приходит в столкновение с трезвым расчетом.

Вслед за Элен с семьей Вилкоксов знакомится иМаргарет. Она и миссис Вилкокс становятся большими друзьями. Именно в Маргарет эта стареющая и, в сущности, такая одинокая в кругу своей семьи женщина находит близкого себе человека. В завещании, которое после внезапной смерти миссис Вилкокс родственники обнаруживают в ее бумагах, наследницей поместья Хауардс-Энд названа Маргарет. То лучшее, чем обладала миссис Вилкокс при жизни, она оставила Маргарет. Однако мистер Вилкокс, не без ведома сыновей, скрывает самый факт существования этого завещания, вскоре он делает предложение Маргарет и становится ее мужем. Благодаря этому браку потеря Хауардс-Энда уже не грозит семейству Вилкоксов: их собственность остается при них. Облагораживающее влияние Маргарет сказывается на всем укладе жизни Вилкоксов. Она вносит в их жизнь те начала, которых им так недоставало. Ее самоотверженная любовь к семье, к дому, к людям составляет основной смысл ее жизни.

Образ Хауардс-Энд имеет в романе двойной смысл: это и символ Англии, и вместе с тем — для таких людей, как Вилкоксы, Хауардс-Энд ассоциируется с их представлением о незыблемости их прав на свою собственность.

В критических работах о Форстере говорится о том, что ключевой сценой романа «Хауардс-Энд» является сцена концерта, на котором исполняется пятая симфония Бетховена, и интерпретация бетховенской музыки Элен Шлегель. В данном случае Форстер излагает свой взгляд на жизнь и происходящие в ней процессы, считая симфо-нию Бетховена наиболее полным и совершенным их выражением. Над красотой и гармонией жизни нависает угроза разрушения; эпохи цивилизации и свободы сменяются периодами войн и реакции; и все же в самой жизни заключены великие силы и неиссякаемая красота, которая неизбежно восторжествует.

Тематика романов Форстера не отличается разнообразием. Его творчество романиста посвящено единой теме— достижение взаимопонимания между людьми и связанный с этим вопрос о путях высвобождения потенциальных возможностей человеческой личности, скованных предрассудками и условностями буржуазной среды. В разрешении этой темы Форстер проходит несколько этапов: в трех первых романах он ставит ее в сравнительно узком плане, не выходя за пределы морально-этических проблем; в романе «Хауардс-Энд», завершающем первый период его творчества, Форстер стремится к большим обобщениям, выдвигая проблемы, связанные с судьбами современного ему английского общества и стремясь определить пути его дальнейшего развития.

В романах первого периода творчества отчетливо проявился абстрактный характер гуманизма писателя. Форстер оперирует весьма расплывчатыми категориями «взаимопонимания», «добра», «самоотверженности», не связывая их ни с какой определенной программой.

Романы Форстера отличаются четко продуманной, завершенной композицией, изящной тонкостью психологического рисунка. Он упорно ищет и отстаивает свой положительный идеал, здоровые начала жизни. На первом плане у Форстера всегда человек, человеческая личность с ее сомнениями, поисками, заблуждениями, открытиями. И в этом — принципиальное отличие гуманиста Форстера от современных ему писателей-модернистов. Форстер пишет об обыкновенных, ничем не примечательных людях. Его герои не отличаются ни болезненной утонченностью мировосприятия, ни особенной глубиной интеллекта. Их жизнь бедна событиями внешнего характера, но тем не менее она в постоянном движении. Каждый из них неуклонно движется к осознанию той истины, что взаимопонимание и контакты между людьми — это одна из важнейших ценностей и задач жизни; каждый в тот или иной момент переживает свое «вечное мгновение», то «прозрение», которое и пробуждает в нем истинного человека. Через все романы Форстера проходит мысль, четко выраженная в одном из его ранних рассказов («Машина останавливается»): «Естественные чувства и побуждения человека — это блага, и если бы люди следовали им без ложного стыда, на земле было бы гораздо лучше жить». Ограничив сферу изображаемой им жизни главным образом средними слоями английской буржуазии, Форстер создал великолепные портреты буржуа, продолжая при этом сатирическую традицию критических реалистов XIX века. Далекий от изображения конфликтов классового характера, Форстер в самой манере осмеяния «солидного» буржуа сумел передать наступивший кризис его былой силы и могущества.

Манере Форстера чужды преувеличения, гротеск, многословие, неожиданные сравнения. Он пишет о повседневной жизни обыкновенных людей, заглядывая в их внутренний мир. Он говорит лаконично о многом.

Форстер заменил многоплановый роман XIX века с обилием сюжетных линий и широким кругом героев компактным по объему, с единой сюжетной линией и небольшим числом действующих лиц повествованием.

Каждый из романов Форстера — это один из вариантов жанра воспитательного романа, возрожденного в новых условиях XX века. Тема путешествия, преображающего человека, тема «воспитания чувств» вошла в творчество Форстера, начиная с его первых рассказов. Она продолжала оставаться одной из основных и в его романах. И дело не только в том, что совершая поездку в Италию («Куда боятся ступить ангелы» и «Комната с видом»), герои Форстера возвращаются после нее обогащенными новыми представлениями о жизни и людях. Для каждого из них подобная поездка становится испытанием, проверкой его человеческих достоинств и жизнеспособности его взглядов. Ведь и тот роман, действие которого происходит только в Англии, Форстер озаглавил «Самое длинное путешествие», имея в виду странствования героя по дорогам жизни, его поиски смысла существования.

В творчестве Форстера проблема «воспитания чувств» героя разрешается в традициях реалистического романа с воспроизведением среды, его окружающей, с анализом воздействия воспитания и условий жизни на характер человека. Психологизм не существует для Форстера сам по себе; стихия подсознательного не увлекает его. И в этом его отличие от блумсберийцев. Вместе с тем не может не обратить на себя внимания и та, сравнительно с творчеством критических реалистов XIX века, ограниченность изображаемой Форстером сферы реальной действительности. Он редко выходит за пределы проблем морально-этического характера, хотя ставит и разрешает их глубоко.

В своей книге «Аспекты романа» Форстер пишет о том, что основу романа составляет рассказанная в нем история. Изложена она должна быть таким образом, чтобы держать читателя в постоянном напряжении. Второе необходимое условие создания полноценного романа заключается, по мнению Форстера, в умении писателя передать движение времени, ритм жизни. Однако истинно великим может быть назван только тот романист, который обладает труднейшим даром создания многогранных человеческих характеров. К числу таких писателей Форстер относит Толстого и Достоевского, Фильдинга и Флобера. К выполнению этих условий стремился и он сам.

Шагом вперед в идейно-художественном развитии Форстера стал его роман «Поездка в Индию», в котором писатель продолжил свои поиски героя.

Опубликованный в 1924 г. этот роман самым убедительным образом свидетельствовал о том, что в послевоенные годы, когда в английской культуре столь сильны были модернистские течения, Форстер выступает сторонником реалистических принципов в области эстетики. Он полемизирует с модернистами в своей книге «Аспекты романа» (1927) и создает одно из выдающихся произведений английского критического реализма. В «Поездке в Индию» Форстер вышел за рамки семейно-бытового романа. В английской литературе новейшего времени это значительный антиколониальный роман. Он и определил место Форстера в литературе, поставив его имя в один ряд с именами выдающихся писателей-реалистов.

В «Поездке в Индию» речь идет о возможности существования нормальных взаимоотношений между Востоком и Западом, между Индией и Англией.

Форстер дважды был в Индии — в 1912–1913 гг. и затем в 1921 г. Личные наблюдения убедили его в том, что колониальная политика британского империализма направлена на подавление зависимых стран и разобщение народов. На протяжении многих веков колониального угнетения между «восточной» и «западной» цивилизацией воздвигался барьер. Каким образом может быть он уничтожен? Этот вопрос становится основным в «Поездке в Индию». Отвечая на него, Форстер, как и всегда, стремится перейти от конкретного к более общему. «Поездка в Индию» — роман с глубоким философским подтекстом. Вопросы о месте и назначении человека в жизни, о его взаимоотношении с окружающими людьми и обществом, о непреходящих ценностях человеческого характера глубоко волнуют писателя. Форстер прекрасно понимает антинародный характер буржуазной демократии и не обольщается ее лозунгами.

Посетив Индию впервые в канун первой мировой войны, а затем через три года после ее окончания, Форстер имел все основания убедиться в тех больших изменениях, которые произошли за эти годы в стране. Война ослабила монопольное положение британского империализма в колониальных странах. Насильственно разделенная британскими колонизаторами, разжигавшими национально-религиозную вражду между населяющими ее народами, Индия переживала подъем национально-освободительного движения. В период 1918–1922 гг. его размах был особенно велик.

Вопрос о человеческих контактах и взаимопонимании между людьми для Форстера по-прежнему остается центральным. Но если в своих ранних романах он разрешал его, обращаясь к абстрактному гуманизму и оперируя весьма расплывчатыми категориями «добра» и «самоотверженности», то теперь для него в гораздо большей степени начинает становиться понятным, что сложная проблема взаимоотношений Запада и Востока, и в частности Англии и зависимой от нее Индии, только с помощью категорий морального характера — доброта, понимание, отзывчивость — разрешена полностью быть не может. И все же даже в этом романе писатель далек от выдвижения сколько-нибудь определенной программы действий социально-политического характера. Правда, одну из своих статей, написанную за два года до «Поездки в Индию», Форстер завершает такими словами: «Новый дух вселился в Индию. Если бы я мог произнести хвалебную речь в честь этого! Но я оставляю это писателям, которые могут заглянуть в будущее и которые знают, в чем состоит человеческое счастье»[84]. Очевидно, говоря о вселившемся в Индию «новом духе», Форстер имеет в виду подъем национально-освободительного движения в стране после 1917 г. Однако в своем романе тему борьбы индийского народа за свою независимость в прямом плане писатель не ставит. «Заглянуть в будущее» и четко представить себе его перспективы Форстер не смог. Его абстрактный гуманизм остался непреодоленным. Не случайно один из центральных героев романа — англичанин Фильдинг, выражающий мысли самого автора, говорит о том, что понимание между людьми может быть установлено «с помощью доброй воли плюс культура и разум». И все же Форстер пытался наметить пути, которые смогут привести англичан и индийцев к взаимопониманию и уничтожению колониального угнетения. В ярко выраженной антиколониальной направленности романа и заключается его значение. Неторопливо развертывается перед глазами читателей «Поездки в Индию» панорама города Чандрапора на берегу Ганга. На возвышенности расположены дома европейцев, в низине — кварталы, заселенные индусами. Резиденция, в которой живут англичане, представляет в Чандрапоре власть британской империи. Улицы резиденции, «названные именами победоносных генералов и пересекающиеся под прямым углом, символизировали сеть, наброшенную Великобританией на Индию». У резиденции «нет ничего общего с городом, кроме простирающегося над ними небесного свода».

Над Чандрапором вырисовывается силузт старинной мечети, а вдали тянется гряда Марабарских холмов с их знаменитыми пещерами. Непроходимая пропасть отдаляет местное население от колонизаторов. И хотя в доме коллектора Тэртона время от времени устраиваются вечера, имеющие целью сблизить образованных индусов с представителями британских властей и «проложить мост между Востоком и Западом», бессмысленность подобных предприятий вполне очевидна и для англичан и для индийцев. «Барьер оказывается непреодолимым».

Рисуя портреты английских чиновников, — недалекий, но самоуверенный Тэртон, сухой и надменный Ронни Хэзлоп, — Форстер подчеркивает присущую им ограниченность в понимании людей и событий, неоправданное высокомерие в отношении к индусам. Весьма характерно, например, такое замечание об англичанах, живущих в чандрапорской резиденции: «Их невежество в области искусства было поразительно; и они никогда не упускали случая возвещать о нем друг перед другом; это было умонастроение типичное для привилегированных школ и расцветшее здесь гораздо более пышным цветом, чем оно может надеяться расцвести в Англии».

Форстер объективен: и в образах англичан, и в образах индийцев он стремится подметить как положительные, так и отрицательные стороны. Но сама логика жизни и происходящих в Чандрапоре событий такова, что она делает позицию англичан несостоятельной и со всей очевидностью обнажает враждебность проводимой ими политики интересам Индии и ее народа. Форстер понимает это. Потому в его романе звучит тонкая, а подчас и весьма язвительная ирония в изображении английских чиновников, привыкших надменно повелевать и все еще не чувствующих, что почва под их ногами становится все более и более зыбкой. И те, сначала едва уловимые, а затем вполне определенные элементы фарса, которые появляются в некоторых эпизодах романа (сцена суда над Азизом) помогают писателю передать нарастающее в нем чувство уверенности в неизбежной обреченности колониальной политики.

Форстер знакомит нас и с представителями чандрапорской интеллигенции — врачом Азизом, старым профессором Нараяном Годболом, адвокатом Хамидуллой.

С большой теплотой и уважением пишет Форстер об индийцах. В его изображении они лишены традиционных для многих колониальных романов черт примитивизма и варварства. Они умны и обаятельны, непосредственны в проявлении своих чувств, которые по глубине не уступают, а во многом и превосходят мировосприятие англичан. Таков доктор Азиз. Он хорошо образован и увлечение медициной сочетает с живущей в нем страстью к поэзии. Азиз пишет стихи, свободно читает «по-персидски, на урду и немного по-арабски. Память у него хорошая, и для молодого человека он очень начитан». Азиз горяч и несдержан в выражении своих чувств: он неспособен скрывать свою неприязнь к английским чиновникам, которых презирает, и не желает принимать участия в комедии официальных приемов в доме коллектора. Но Азиз становится искренним другом таких людей, как директор колледжа англичанин Фильдинг и искренне расположенная к индийцам мать Ронни Хэзлопа миссис Мур. Вместе с Фильдингом он мечтает о всеобщем братстве народов и как истинно форстеровский герой склонен видеть путь к его осуществлению прежде всего в доброте, любви и отзывчивости людей: «Чуткости, больше чуткости, — и после того еще больше чуткости. Уверяю вас, в этом единственная надежда… Мы не можем строить Индию на иной основе, кроме наших чувств». От правильного понимания политической ситуации в стране Азиз очень далек. Он импульсивен и вспыльчив. Нельзя не заметить, что Форстер склонен чрезмерно акцентировать необузданность «его страстей и чувств». Это нарушает убедительность и цельность создаваемого им образа индийского интеллигента.

Форстер не претендует на исчерпывающее и всестороннее освещение жизни Индии. Еще очень многое в этой стране остается для него неразгаданным и неясным. Отсюда и возникает несколько усложненная символика романа.

Для всех героев романа, выросших и воспитанных в Англии (Ронни Хэзлоп, Фильдинг, миссис Мур, Адела), поездка в Индию становится серьезным испытанием, проверкой их человеческих достоинств и жизнеспособности их взглядов.

Миссис Мур — мать Ронни Хэзлопа — вместе с невестой своего сына Аделой приезжает в Чандрапор. В отличие от многих своих соотечественников, миссис Мур мечтает познакомиться с подлинной Индией, и она открывает ее для себя не в памятниках древней архитектуры и не в восточной экзотике, а в людях Индии. Она обладает даром чувствовать людей, ее тонкая интуиция способна улавливать самые незаметные изменения их настроений и чувств. Азиз не случайно называет ее «настоящей дочерью Востока», Азиз дорожит своей дружбой с этой пожилой и такой обаятельной женщиной, которая верит в то, что только «добрая воля, еще и еще раз добрая воля» сможет сблизить людей, принадлежащих к разным нациям. Миссис Мур хорошо понимает Азиза и без труда находит с ним общий язык. Но, оказавшись в Индии, она вступает в конфликт со своим собственным сыном, так как его отношение к этой стране и ее людям для миссис Мур неприемлемы. Ронни Хэзлоп рассуждает: «Мы здесь не для деликатного обращения. Мы здесь не для того, чтобы отправлять правосудие и сохранять мир… Я приехал сюда, чтобы работать, чтобы силой удерживать в повиновении эту злосчастную страну… Мы здесь, и мы тут останемся, и эта страна должна с нами примириться…» Но Индия не желает примиряться ни с Ронни Хэзлопом, ни с британским владычеством. Хэзлоп оказывается полным банкротом, и несостоятельность его суждений очевидна. Он не выдерживает испытания: все его недостатки — самодовольство, придирчивость, отсутствие чуткости и неспособность видеть в индусах таких же людей, как и он сам, — «пышно разрослись в нем под тропическим небом».

Серьезной жизненной школой посещение Индии становится для Аделы. Впервые задумывается она над своей жизнью, над своим отношением к людям. Ей становится ясно, что она и Ронни не любят друг друга. Теперь все свое прошлое и настоящее Адела определяет как «жизнь на холостом ходу». Она уезжает из Индии, приняв твердое решение начать свою жизнь заново. «У меня такое чувство, — говорит Адела в период переживаемого ею кризиса, — что всем нам надо на несколько столетий вернуться в пустыню и попытаться исправиться. Я хочу начать с самого начала. Все, чему, как мне казалось, я научилась, — просто помеха, а совсем не знание». Глубокий кризис переживает и миссис Мур. Непредвзятость ее суждений, ее впечатлительность и отзывчивость претерпевают сложную трансформацию. Посещение Марабарских пещер и услышанное ею там эхо «качали расшатывать ее жизненные устои». Основы христианской религии миссис Мур покачнулись, она утратила присущую ей внутреннюю гармонию. Развиваемая ею прежде теория всепрощения и любви перестала для нее существовать. «Ее христианская нежность исчезла».

Образ Марабарских пещер и звучащего в них эха вырастает в романе в весьма усложненный символ. Толкования его, как это часто бывает в произведениях Форстера, затруднены. Вполне возможно, что с образом Марабарских пещер писатель связывает свое представление о всем том сложном, а во многом и необъяснимом для человека, скованного предрассудками буржуазной цивилизации, что таится в безграничных возможностях стран Востока. Вместе с тем на протяжении всего романа Форстер полностью отказывается от того налета ложной романтики, которым многие из его предшественников старались украсить свои описания Индии. Откровенно, с нескрываемой иронией осмеивает он подобные приемы (эпизод катания на слоне, сцена завтрака у входа в пещеру и т. д.). В его описаниях индийская действительность и более проста и более сурова.

Центральный вопрос, поставленный в романе, — возможна или нет дружба между индусом и англичанином? Он возникает в самом начале романа в споре между Махмудом-Али и Хамидуллой. Ответ на него содержится в финале, а рассказанная в романе история дружбы между индусом Азизом и англичанином Фильдингом составляет основу произведения. Азиза и Фильдинга — людей диаметрально противоположных характеров и темпераментов — сближает их общая мечта о братстве людей.

Образ Фильдинга — один из наиболее значительных в романе. Фильдинг смел и прям в своих суждениях. Он справедливо и трезво оценивает положение дел в Индии, понимает обреченность колониальной политики и несостоятельность тех приемов подавления и запугивания местного населения, к которым обращаются англичане. «Все это ни к чему, все мы строим на песке; чем больше страна осовременивается, тем ужаснее будет катастрофа».

После ареста Азиза Фильдинг смело встает на его защиту, не боясь пойти против своих соотечественников. Он не страшится, что за это его будут называть «антибританцем» и «бунтовщиком». И хотя пропасть между ним и его соотечественниками устрашающим образом расширялась, это не пугало закаленного и умного директора колледжа. «Он верил в то, что земной шар — это мир людей, которые стремятся общаться друг с другом и лучше всего могут это осуществить с помощью доброй воли плюс культура и разум, — вера, весьма мало подходящая для Чандрапора, но для него было уже слишком поздно терять ее. У него отсутствовало расовое чувство». «Я верю в возможность научить людей быть людьми и понимать других людей. Это единственное, во что я верю», — говорит Фильдинг. В рассуждения Фильдинга Форстер вкладывает свои раздумья о судьбах Индии. Вместе со своим героем он понимает обреченность проводимой Англией колониальной политики. Однако весьма характерно, что заключительные слова о будущем Индии и о том, возможна ли дружба между индусом и англичанином, принадлежат в романе Форстера не англичанину Фильдингу, а индусу Азизу. Встретившись после двухлетней разлуки с Фильдингом, Азиз, много передумавший за это время, в дружеской беседе говорит ему:

«Индия должна стать нацией! Никаких иностранцев! Индусы и мусульмане, и сидхи, и все должны быть одним!… Долой англичан, во всяком случае! Это ясно. Выметайтесь, ребята, и побыстрее, говорю я вам. Мы можем ненавидеть друг друга, но вас ненавидим больше всех. Если я не заставлю вас уйти, Ахмед заставит, Карим заставит, если даже это займет пятьдесят пятисотстоле-тий, мы избавимся от вас, да, мы прогоним каждого проклятого англичанина прямо в море, и тогда… вы и я будем друзьями!».

Эти слова — итог, к которому вместе со своим героем приходит и сам Форстер. Поездка в Индию оказалась для него плодотворной.

Ричард Олдингтон.

Поисками героя — напряженными и непрекращающимися — был творческий путь Ричарда Олдингтона.

Один из значительных мастеров реалистического романа, он имел право утверждать, что «сколько-нибудь стоящая книга всегда возникает прямо из жизни и писать ее надо собственной кровью»[85]. Это право было дано ему опытом жизни.

Годы первой мировой войны, участником которой был Ричард Олдингтон, определили его мировоззрение. Он уходил на войну одним из ведущих. поэтов английского имажизма; он вернулся с фронта переосмыслившим.

Олдингтон Р. Смерть героя. 1935, стр. 92.жизнь и по-новому взглянувшим на ее истинные ценности. Величайшей из них он признал человека и свою деятельность писателя посвятил борьбе за него. Веру в человека Олдингтон сохранил до конца своих дней. Писатель-гуманист, он отстаивал ее в борьбе с эстетикой модернизма и выразил в созданных им художественных образах.

Если в начале своего творческого пути Олдингтон полагал, что такой поэт, как Т. С. Элиот «влил новую силу в интеллектуальную традицию английской поэзии»[86], а Джеймс Джойс и Олдос Хаксли привлекали его поисками новых путей в искусстве, то с годами его оценки этих писателей меняются. Он называет «Улисс» чудовищной клеветой на человечество»[87] и не только не приемлет, но и решительно осуждает пессимистическую точку зрения Джойса на жизнь и его бесстрастное экспериментаторство. «Можно ли допустить, чтобы восхищение талантом Джойса ослепило нас настолько, чтобы мы не заметили его ложных взглядов на жизнь?»[88],— спрашивает Олдингтон в одной из своих послевоенных статей, не допуская для себя возможности подобного ослепления. Фрейдистская позиция Джойса и его антигуманистический взгляд на человека стали не только чужды, но и враждебны ему. Не случайно и то, что в послевоенные годы Олдингтон решительно порывает с имажизмом и отзывается отрицательно о формалистических течениях в области поэзии. И если раньше его увлекала борьба с устаревшими канонами поствикторианской поэзии, то уже в период 20-х годов нигилизм и нарочитая беспредметность творений декадентов оказались ему совершенно чуждыми.

Война стала для него тем рубежом, который положил начало новому периоду его жизни и творчества. Познав страдания и боль, страх и отчаяние, уже нельзя было оставаться прежним — далеко отстоящим от жизни эстетом. Действительность предъявляла свои права. Жизнь вытесняла условный мир несуществующей красоты. Темы современности заняли ведущее место в творчестве Олдингтона. Это ясно чувствуется в стихотворениях сборника «Образы войны» (1919). И все же это были лишь первые шаги к большому искусству, способному взволновать современников.

Ценным вкладом в английскую литературу стал роман Олдингтона «Смерть героя» (1929), одно из лучших антивоенных произведений тех лет. Он появился в то же время, когда были опубликованы «На западном фронте без перемен» Э. М. Ремарка и «Прощай, оружие!» Э. Хемингуэя. Эти три романа были отнесены критикой к литературе «потерянного поколения».

Как и многие из его сверстников, Олдингтон примыкал к той части молодой буржуазной интеллигенции, чьи иллюзии и надежды погибли в огне войны. Война заставила представителей «потерянного поколения» не только разочароваться в нормах буржуазной жизни, но и утратить веру в перспективы капиталистического общества. А их оторванность от народа и непреодоленный индивидуализм привели к тому, что круг страданий и отчаяния, тесным кольцом сомкнувшийся вокруг них, породил мотивы безысходной тоски в их творчестве.

Через все это прошел и Ричард Олдингтон. Война пробудила в нем ненависть к «старой доброй Англии», пославшей своих сыновей на смерть. Война привела его к бесконечному пессимизму. Героям писателей «потерянного поколения» не было дано обрести ту ясность сознания, то революционное прозрение, которые в огне войны стали достоянием героев Анри Барбюса. Великая истина и смысл жизни остались для них скрытыми. Опустошенные и сломленные войной, герои писателей «потерянного поколения» уходят из жизни. Но даже и те, которые остались в живых, не становятся ее активными участниками. «Я люблю жизнь не как действие, а как переживание», — говорит Энтони Кларендон — герой романа Ричарда Олдингтона «Все люди — враги», и эти слова очень точно определяют его взгляд на жизнь и свое место в ней.

Однако было бы несправедливо акцентировать только эту сторону творчества Олдингтона, как, впрочем, и других писателей «потерянного поколения». Его книги, созданные в условиях послевоенной Англии, когда со всей очевидностью проявился ускоренный событиями военных лет кризис буржуазной культуры, противостояли волне модернистской литературы. Это были книги суровой жизненной правды; они учили ненависти к войне, рассказывали о трагедии миллионов простых людей, ставших жертвами империалистической бойни.

В отличие от модернистов, Олдингтон не встает на позиции циничного нигилизма. Несмотря на безнадежность и пессимизм, столь часто звучащий в его произведениях, ему свойственен гуманизм. В предисловии к роману «Смерть героя» Олдингтон писал: «Я верю в людей, я верю в какую-то основную порядочность и чувство товарищества, без которых общество не может существовать».

Романы Олдингтона написаны в традициях критического реализма. Верность им писатель сохранил на всем протяжении своего творчества. Однако к решительному осуждению индивидуалистической психологии он не пришел.

Ошибочность и несостоятельность индивидуализма и бегства от жизни уже давно осуждены самим ходом истории. И все же опыт людей «потерянного поколения» не прошел бесследно. Он многому учит и заставляет задуматься над ошибочностью занятой ими позиции. К осознанию ее бесплодности ведет своего героя и Ричард Олдингтон. И в этом плане эволюция характера его героя представляет несомненный интерес.

Со своим первым романом «Смерть героя» Олдингтон выступил в 1929 г. За ним на протяжении 30-х годов последовали еще шесть социально-психологических романов— «Дочь полковника», «Все люди — враги», «Женщины должны работать», «Сущий рай», «Семеро против Ривза», «Отвергнутый гость». Творческий подъем писателя был связан с активизацией общественно-политической жизни в Англии 30-х гг., с обострением классовой борьбы в стране. В своих романах Олдингтон обращается к насущным проблемам современности: первая мировая война и ее последствия, кризис буржуазного сознания и буржуазной культуры, сдвиги в сознании интеллигенции, оказавшейся перед угрозой фашизма и надвигающейся второй мировой войны.

Романы Олдингтона неравноценны в художественном отношении. Но лучшим из них свойственно возмущение установленными в стране порядками, дух критицизма, чувство ненависти к буржуазии.

«Берегись, мой друг! — писал Олдингтон в «Смерти героя», — спеши надеть скользкую маску британской лжи и страха перед жизнью или жди, что тебя раздавят. Быть может, временно ты избегнешь гибели. Тебе покажется, что можно пойти на компромисс. Это неверно. Ты должен душу им отдать или они ее растопчут. Либо можешь уйти в изгнание».

Почти в каждом из своих романов Олдингтон обращается к конфликту, неизбежно возникающему между человеком, который не желает подчиняться нормам буржуазной жизни, и окружающей его средой. Сила и значение человеческой индивидуальности измеряется ее способностью противостоять разлагающемуся, но все еще цепкому буржуазному миру. А признаки его разложения Олдингтон видит и в упадке культуры, и в духовном оскудении рядового буржуа, и в распаде семьи, и в «кризисе духа» буржуазного интеллигента, внутренний мир которого был ему особенно близок и которого он делает основным героем своих произведений. В центре внимания писателя — человеческий характер во всей его неповторимости и вместе с тем в его обусловленности окружающим. Олдингтон последовательно отстаивает ценность личности человека, твердо веря, «что люди в целом не испорчены даже отвратительной жестокостью войны, что они могут быть прекрасными даже среди мерзкой вульгарности повседневного существования»[89]. Источник кризиса модернистского романа он усматривает в попытке показать героя вне времени и общественных связей. Подобная попытка лишает писателя способности создать «жизненного героя»[90]. Сам Ричард Олдингтон творит образы своих героев исходя из знания жизни, раскрывая обусловленность характера социальной средой. Его герой — английский интеллигент, вынужденный жить в обществе, которое «относится с такой бережностью к своим бумажным богатствам и с таким пренебрежением — к живому богатству, к живым человеческим существам»[91]. Конфликт между человеком и обществом в романах Олдингтона имеет вполне определенную социальную основу.

В «Смерти героя» Олдингтон воссоздает историю поколения, которое «горячо надеялось, честно боролось и глубоко страдало». Он пишет свою книгу для того, чтобы, сказав правду о войне, только что минувшей, предупредить молодое поколение о грозящей ему новой военной катастрофе. Писатель не знает путей, способов предотвращения военной угрозы, но он их ищет настойчиво и упорно. И книгу свою он рассматривает как вклад в^разрешение этой важнейшей задачи эпохи. — «Вот почему я пишу биографию одного убитого на войне человека. Это Искупление, отчаянная попытка снять с себя вину в пролитой крови. Быть может, способ не верен. Быть может, яд останется во мне. Тогда буду искать другой способ. Но искать буду». Тема искупления переплетается в романе Олдингтона с темой возмездия.

Судьба героя романа Джорджа Уинтербуорна раскрывается на широком фоне жизни Англии.

Как замечает Олдингтон, жизнь всех людей, переживших войну, раскололась на три отрезка: довоенный, военный и послевоенный. И в его романе представлены эти три периода. Два из них связаны с историей детства и юности Джорджа Уинтербуорна, с историей его фронтовой жизни и гибели в один из последних дней войны. Жизнь послевоенной Англии предстает в страстных и гневных словах и суждениях рассказчика, образ которого занимает в романе не менее важное место, чем образ Уинтербуорна.

Джордж Уинтербуорн принадлежит к тому поколению англичан, которые «детство свое и юность провели в борьбе, как молодые Самсоны, стараясь вырваться из сетей викторианцев…». В традициях викторианской Англии воспитаны родители Джорджа; ее устоями, ее лицемерной моралью в значительной степени была определена и его собственная жизнь. Но вместе с тем эти два поколения — отцов и детей — разделяет пропасть. И не случайно Олдингтон замечает, что для переживших войну «довоенное уподобилось доисторическому».

Добрая, старая викторианская Англия описана Олдингтоном в тонах сатиры. Задыхаясь от бешенства, рн пишет о ней — о ее мнимом благоденствии, о пропитавшем все поры ее общественной и частной жизни лицемерии, о наигранном официальном оптимизме.

В начале 20-х годов об уходе в прошлое викторианской Англии писал в своей «Саге» Джон Голсуорси. Глава «Конец одной эпохи» в книге «В петле» в какой-то мере звучит как элегическое прощание с прошлым.

Похороны королевы Виктории. Наблюдая движение похоронной процессии, Сомс Форсайт с грустью думает об уходящей навсегда в прошлое викторианской Англии. Рушится былое благополучие и присущая Форсайтам спокойная уверенность в своих возможностях: «Опора жизни ускользнула! То, что казалось вечным, ушло!».

В оценках Олдингтона нет ни грана сентиментализма и больше всего ему претит какая бы то ни было идеализация. Он тоже прощается с прошлым, с «доисторической» предвоенной эпохой и одной из наиболее одиозных ее фигур — королевой Викторией, которую он сравнивает с ихтиозавром. Но это прощание звучит как проклятие: «Чудная старая Англия! Да поразит тебя сифилис, старая сука! Ты из нас сделала мясо для червей». Наряду с описанием войны наиболее сильные страницы романа посвящены семейной жизни родителей Джорджа. Они представляют большой интерес еще и потому, что дают возможность убедиться в происходящем в английской литературе XX века процессе разрушения традиционной формы семейного романа.

Теме семьи в литературе английского критического реализма всегда принадлежало очень важное место. Действие романов Диккенса и Теккерея, Гаскел и Элиот, Мередита и Троллопа чаще всего было связано с историей той или иной семьи, а наиболее распространенной формой английского романа в XIX веке был роман-семейная хроника. Однако к концу XIX века он уже не занимал ведущего места в английской литературе. В «Саге о Форсайтах» Джон Голсуорси вновь обращается к этой форме. Но, говоря о судьбе нескольких поколений одной буржуазной семьи, Голсуорси поведал историю ее постепенного разложения, крушения ее некогда прочного уклада жизни и быта. Это было связано с процессами, характерными для жизни буржуазного общества: эта тема была актуальна в условиях империалистической Англии.

В английской литературе 20-х годов семейной теме уделялось мало внимания. О полном разрушении семейных связей повествуется во всех романах Олдингтона. Он является сторонником полной эмансипации человеческой личности и в каждом из своих романов вскрывает то зло, которое заключено в лицемерной семейной морали, основанной на интересах денежного характера. В его изображении буржуазная семья уже давно превратилась в своего рода западню, освобождение из которой является непременным условием для полноценной содержательной жизни. Жертвой пошлого существования в лоне семейной жизни, лишенной подлинных чувств взаимного доверия, любви, уважения, становится Джорджи Смизерс — героиня романа Олдингтона «Дочь полковника». К независимой и самостоятельной жизни рвется энергичная и смелая Этта Моррисон (роман «Женщины должны работать»). Лишь порвав с «благополучием» буржуазного существования в тисках, «освященных браком» семейных отношений, находит свою любовь и свое счастье Тони Кларендон («Все люди — враги»). Подлинной пародией на семейную жизнь выглядит то существование, которое ведут родители и сестра Криса Хейлина («Сущий рай»).

Истоки этой, столь важной для творчества Олдингтона, темы заключены в романе «Смерть героя». Фигуры родителей Джорджа Уинтенбуорна — «милая мама» и «милый папа» — поданы в романе в подчеркнуто гротескном плане. «В основу их совместной жизни залег фундамент лжи»; к сожалению, на этом фундаменте они и остались». «Милая мама», невежество которой проявилось буквально во всех отраслях человеческого знания, впитала в себя все пороки и предрассудки своей среды.

Однако отнюдь не личными недостатками Изабель и Джорджа Огестуса измеряется их вина перед сыном и обществом. Образы Уинтербуорнов старших воплощают типичные черты английской средней буржуазии. На происходящие в мире и в их собственной стране события миллионы подобных Уинтербуорнов предпочитали закрыть глаза; они были поглощены своими собственными эгоистичными интересами. «Потрясающая драма разыгралась у них перед носом, а они даже и не заметили ее». Вместе со своим героем Олдингтон произносит суровый и беспощадный приговор поколению отцов. Олдингтон рассказывает историю молодого человека — своего современника. Одна из основных тем литературы критического реализма предшествующего столетия— тема молодого человека буржуазного общества — продолжает свое развитие и в романе XX века. В произведениях писателей 20-х годов она получает углубленно-психологическую разработку; однако чаще всего в ущерб анализу социально-общественных отношений.

В «Смерти героя» Олдингтон избежал этой крайности. Написанное в форме интеллектуально-психологического романа, повествовательная манера которого характеризуется весьма частыми переходами к передаче «потока сознания», произведение Олдингтона органически сочетает углубленный психологический анализ с реалистической передачей характерных примет общественной жизни довоенной и послевоенной Англии. В соответствии с этим находится и созданный им образ Джорджа Уинтербуорна — представителя молодого поколения буржуазной английской интеллигенции, а смерть его представляется как символ «отвратительной, жестокой, проклятой, нелепой катастрофы», обрушившейся на его родину, как символ трагических последствий войны. И не случайно роман открывается сообщением о смерти его героя: «Уинтербуорн, Эдуард Фредерик Джордж, капитан, 2/9 батальон, королевский Фоддершайрский полк, убит в бою». Рассказ об истории молодого человека своей эпохи Олдингтон начинает со слов о его гибели. Именно это для него важно подчеркнуть прежде всего. Все же остальное— описание семейной, школьной и самостоятельной жизни героя в Лондоне — подводит к пониманию причин этой гибели.

И семья и школа стремились подчинить натуру Джорджа, сформировать его характер в соответствии с убогими нормами общепринятых представлений о жизни. Ему приходилось обороняться, упорно защищать свою внутреннюю жизнь от вторжения случайных вспышек материнской заботливости.

«Джорджу не было и пятнадцати лет, а он давно уже жил двойной жизнью: одна — жизнь для школы и дома, другая для себя. Законное лицемерие юности, борющейся за внутреннюю жизненную силу и тайну».

Усилия школы были направлены на то, чтобы воспитать из Джорджа и его товарищей «настоящих мужчин», пробудить в них воинственный дух верных последователей заветов «барда империализма» Киплинга. Директор неизменно цитировал эти волнующие и бессмертные строки Редьярда Киплинга, которые кончаются так:

«Ты будешь мужчиной, мой сын!».

«Ведь очень важно знать, как убивать. Если вы не знаете, как убивать, вы никогда не станете мужчиной, а тем менее — джентльменом». Вот она, весьма характерная примета предвоенной эпохи! К неписанным законам и заповедям британского «джентльменства» прибавилось еще одно непременное условие: подлинный джентльмен должен уметь убивать!

Всем своим существом Джордж противится установленным в школе порядкам. Всячески отвиливает от военных занятий. Замыкается в себе. Энергично оберегает свои пока еще несложные детские интересы от вторжения взрослых. Его еще не страшат постоянно повторяемые наставниками слова о том, что «армия сделает его мужчиной»; он не понимает скрывающегося в них смысла. Но, забегая вперед, автор уже бросает замечание, проливающее свет на все последующее: «Увы, она его сделала трупом».

Школа стремилась производить «стандартных мужественных парней» — тот стандарт, который, не колеблясь, принимал, предрассудки, покорно подчинялся установленным правилам. Но Джорджа мало интересовал вопрос о пресловутом «хребте империи», «у него не было желания стать одним из позвонков какой бы то ни было проклятой империи, и еще меньше хотелось ему быть кусочком ее седалища, получающего пинки». Джордж ожесточился. «Он ненавидел и упорствовал, и повиновался с той же ненавистью и упорством. Он не оказывал неповиновения, но в сущности и не повиновался по-настоящему, с готовностью. Был он пассивен, и с ним ничего не могли поделать». Джордж лишь внешне подчинился рутине. Но пока он слонялся по школьным коридорам, сидел на уроках, в нем, в этом молчаливом, бледном и постоянно озабоченном мальчике, шла напряженная внутренняя работа. Английские поэты и иностранные художники были его единственными подлинными друзьями. У него сложился круг своих интересов; он стал увлекаться живописью. Попытки сделать из Джорджа Уинтербуорна мужчину в духе Редьярда Киплинга окончились неудачей.

Нельзя в связи с этим не обратить внимания на одно весьма важное обстоятельство, имеющее принципиальное значение, когда мы говорим о «Смерти героя» как об одном из романов литературы «потерянного поколения». Герой Олдингтона упорно сопротивляется среде. Эта способность складывается в нем уже в детстве, она постоянно проявляется в его поступках последующих лет. Правда, этот протест пассивен, он не ведет к активным действиям, но он становится той единственной формой борьбы с окружающим, к которой обращается Джордж Уинтербуорн. «Вот что всех возмущало: упрямый, пассивный отказ принять их предрассудки, их кодекс, продиктованный мелким джентри седалищам империи, получающим пинки».

Разорение отца ставит Джорджа перед необходимостью работать.

Изгнание из родительского дома дает ему возможность начать самостоятельную жизнь. Он вступает в нее с томиком Китса и 11 пенсами в кармане.

Лондонский период — новый и наиболее содержательный этап в жизни Джорджа. Он занимается журналистикой и живописью, зарабатывает «писанием критических статей об искусстве для различных газет и покупкой картин современных мастеров, главным образом французов и немцев, для богатых коллекционеров», знакомится с жизнью лондонской богемы, увлекается современной живописью. Здесь, в Лондоне, ему, как и прежде, приходится постоянно быть настороже, вести упорную борьбу за свою самостоятельность; здесь познает он силу и власть богатства и впервые задумывается над социальными противоречиями. Одна из забастовок «впервые подвела Джорджа» к «социальной проблеме» и горькой классовой ненависти, «которая тлеет в Англии и иногда вспыхивает ярко». На лондонских улицах и в парках он сталкивается с бездомными людьми, вынужденными, дрожа от холода в своих лохмотьях, ночевать на садовых скамьях. «Перед ним струилась мистически прекрасная река; за ними темной массой поднимался Тэмпл, сурово защищающий закон и порядок и огороженный высокой.

Джентри — английское «обуржуазившееся» дворянство. железной решеткой с острыми зубцами-копьями. А здесь скорчились оборванные, голодные и несчастные свободнорожденные граждане величайшей в мире империи, жители Лондона, который гордо объявил себя самым богатым городом на земле, рынком и биржей».

Тема борьбы, тема постоянной войны за свое место в жизни начинает звучать в романе задолго до того, как его герой попадает на фронт. Обращают на себя внимание описания Лондона. Олдингтон не случайно вводит в них военную терминологию. Улицы этого громадного города он сравнивает со сложной системой окопов, поведение и поступки людей — с непрекращающимися военными действиями, тайными, но не менее смертоносными, чем открытая война армий. «Мы живем в окопах, а плоская облицовка домов служит бруствером и насыпью. Война идет за облицованными стенами; жены воюют с мужьями, дети с родителями, наниматели со служащими; торговцы с торговцами, банкир с юристом. Отчаянная война — во имя чего? Во имя денег, как символа власти, являющейся символом или утверждением бытия».

Интересам рынка подчинены и журналистика и искусство. Продажную журналистику Олдингтон определяет как «духовную проституцию», а, говоря об искусстве, очень тонко, но вместе с тем с гневом и злостью осмеивает декадентское искусство предвоенной эпохи.

Джордж попадает в среду «модных» художников Лондона. Их экспериментаторство в области искусства граничило с авантюризмом. Каждый из них отстаивает свое мнимое новаторство в искусстве, но, в сущности, все они сходятся в своем стремлении противопоставить искусство жизни и лишить его какого бы то ни было смысла. Законодатели модных модернистских теорий выступают в романе под однозвучными именами — Шобб, Бобб и Тобб[92]. Уже сам по себе этот прием обыгрывания звучания имен помогает Олдингтону подчеркнуть ту близость, которая существует между всевозможными течениями декадентства. Любитель «левой» фразы Бобб, редактирующий социалистический еженедельник, субсидируемый свихнувшимся евгеником и вегетарианцем-теософом, и «высоколобый» Тобб, прибывший из Соединенных Штатов и отстаивающий «реализм в искусстве, власть в политике и классицизм в религии», — оба они карьеристы, ловко жонглирующие модной терминологией. Подстать этим «великим людям» современности, как их с насмешкой величает Олдингтон, и третий «великий человек» — мистер Шобб. Нравы, быт и внешний облик этих людей изображены в романе в подчеркнуто сатирическом плане. Особенно выразителен образ художника Опджона. В своем стремлении к оригинальности, которой он начисто был лишен, мистер Опджон каждый сезон изобретал новую школу живописи. «Один сезон он писал пуантиллистскими пятнышками, следующий сезон — однотонными мазками, потом в зловредной футуристической манере — свойства формы и цвета. В настоящий момент он готовился проводить суперреализм в живописи». Для иллюстрации своих теорий он создавал картины, смысл которых для всех оставался тайной, но они демонстрировались в выставочных залах: и полотно с изображением алого кольца на белом фоне, именуемое «Декомпозиция — Космос», и желтые цыплята с толстыми удлиненными шеями, названные «Op. 49.». Однако наибольшую сенсацию произвела его первая «смелая и блестящая картина» — «Христос в блумсберийском публичном доме». Что касается его следующего шедевра — «Благословенная дева в аду», то он прошел бы незамеченным, если бы натурщица не привлекла мистера Опджона к суду для установления отцовства.

В таком окружении суждено было формироваться взглядам и вкусам Джорджа. Но и в этот период своей жизни герой Олдингтона не утрачивает свойственной ему с детства способности сопротивляться окружающему, оставаясь внешне пассивным. Как и в дни своего детства, он «ненавидел и упорствовал». «…Ему упорно не удавалось скрыть, что есть у него какие-то знания и убеждения, которых он придерживается», — пишет Олдингтон. Уинтербуорн верил, что «высокое искусство всегда национально, и художник должен жить в своей стране». Ему претила пустая болтовня «великих людей» — тоббов и опджонов — об искусстве. Ему противно находиться в среде опджонов. «Если это «ум», то ради бога, позвольте мне быть дураком!».

Весьма показательна для мировосприятия Джорджа та система сравнений, к которой он обращается, говоря об окружающем его мире. Уинтербуорн сравнивает его с огромным зоопарком. «Следовало бы нам почаще ходить в зоологический и наблюдать обезьян. Шимпанзе прыгает с легкостью политика. Орангутанг, похожий на ирландца, курит трубку так же безмятежно, как убийца из Кэмден-Тауна. Краснозадые мандрилы посвятят вас в таинство любви. И без умолку тараторят маленькие мартышки — как это похоже на нас! Восторженная болтовня ни о чем! Поэт, иди к обезьяне!».

Но во что выливается протест Джорджа Уинтербуорна? К чему он приводит героя Олдингтона? Уинтербуорн не идет дальше гневных тирад и все возрастающего желания замкнуться в себе, спрятать свои мысли и чувства от окружающих. Он одинок в своих сомнениях, поисках и в своем возмущении. В Лондоне круг одиночества смыкается вокруг него с еще большей силой. Он ощущает его постоянно на лондонских улицах, в своей скромной студии, он чувствует его, посещая выставки и блуждая в толпе. «Зачем идти? Зачем наталкиваться на завуалированную враждебность толпы? Зачем допускать, чтобы осматривали тебя эти глаза и метко ранили острые языки? О, закутаться в одиночество, словно в панцирный саван, и склониться над мертвыми словами мертвого языка!».

Выход из заколдованного круга одиночества герои литературы «потерянного поколения» обычно находили в любви. В мире чувств, глубоко интимных переживаний обретают свое единственное убежище и герои последующих романов Олдингтона (Тони Кларендон, Крис Хей-лин). Однако в «Смерти героя» писатель не идет по этому пути. Любовь Джорджа к Элизабет и его чувство к Фанни в значительной мере отравлены ядом той циничной аморальности, волна которой захлестнула сверстников Уинтербуорна. Разговоры о женской эмансипации становятся для Элизабет, как и для других женщин ее круга, лишь ширмой, едва прикрывающей аморальность поступков. Бесконечные разглагольствования о «глубинах фрейдизма» — одна из форм проявления чрезмерно повышенного интереса к сексуальной жизни. А их подчеркнуто пренебрежительное отношение к «устаревшим» моральным принципам «отцов» сочетается с неизжитым лицемерием. И Элизабет и Фанни весьма искусно скрывают «древние хищные и собственнические инстинкты тела за дымовой завесой фрейдистских и хэвлок-эллисовских теорий». Со всей страстностью молодости Джордж включается в ту сложную игру чувств, которую в среде окружающей его артистической богемы именовали любовью. Однако эта иллюзия любви, которую взамен подлинного чувства предложили ему Элизабет и Фанни, рушится, как и все остальные, уже в первые месяцы войны.

Важнейшим этапом формирования личности Джорджа Уинтербуорна стала война. Как и для многих людей его поколения и его круга, — далеких от народа, аполитичных, сосредоточенных главным образом на своей собственной личности, — она обрушилась на Джорджа совершенно неожиданно. Он вступает в войну, лишенный определенного мировоззрения, не задумываясь над ее причинами и последствиями. Свое место в происходящих событиях он определяет как место стороннего наблюдателя: «К счастью, нас это не касается и коснуться не может». Однако как ни старается Уинтербуорн считать себя непричастным к происходящим событиям, они захлестывают его с неумолимой быстротой.

Военные события вовлекают Джорджа в свою орбиту. Он становится рядовым британской армии. Преподанные ему в школе уроки в духе Редьярда Киплинга не оставили особого следа в сознании героя Олдингтона. Но именно они могли бы послужить для Джорджа Уинтербуорна первым грозным предзнаменованием всех последующих трагических событий. И не случайно киплинговская тема «слуги империи», впервые прозвучавшая в эпизодах школьной жизни Уинтербуорна, вновь возникает на страницах, воспроизводящих события войны.

С гневом и возмущением пишет Олдингтон о сущности той официальной пропаганды, которая велась офицерами британской армии в среде солдат. «Справедливо все, что делается ради империи. Не истина и справедливость, но британская истина и британская справедливость. Гнусная профанация! Ты — слуга империи: не все ли равно, богат ты или беден, делай то, что приказывает империя; и пока она богата и могущественна, ты должен быть счастлив».

Именно в таком духе воспитан капитан Ивэнс, с которым судьба сводит Уинтербуорна в армии. Довольно заурядный и невежественный человек, Ивэнс ничем не примечателен. Но он вызывает уважение и искреннюю симпатию у Джорджа Уинтербуорна своей простотой, честностью и высоко развитым чувством долга. Вместе с тем Уинтербуорн не может не видеть всей ограниченности этого человека, принадлежащего к той породе людей, которых он метко называет «взрослыми школьниками». Слепо повинуясь всем указаниям начальства, Ивэнс, не рассуждая, служит империи. «Ивэнс питал к войне благоговение. Он верил в империю; символом империи был король — император… армия и флот приобрели мистическое значение, а так как и флот, и армия явно предназначены были для войны, то, стало быть, и войну следовало почитать наряду с империей».

Уинтербуорн ни в какой мере не разделяет подобные взгляды. Шовинистическая пропаганда ему не только претит, но и вызывает негодование. Однако, как и прежде, это зреющее в нем внутреннее возмущение не перерастает в протест. В дальнейшем Олдингтон поставит своего героя перед необходимостью задуматься над причинами и характером войны гораздо более глубоко. Но прежде Уинтербуорну еще предстояло познакомиться с теми людьми, которые были ее участниками и ее жертвами.

Уже сама постановка темы «народа на войне» имеет принципиальное значение для творчества Олдингтона. Каким же образом подходит он к ее разрешению? Олдингтон далек от попытки создания коллективного образа солдатской массы, подобного тому, какой возникает на страницах романа «Огонь» Барбюса. Не создает он и сколько-нибудь значительного индивидуализированного образа рядового солдата, не стремится воспроизвести запоминающиеся черты определенной личности. И все же образ солдатской массы живет на страницах его романа. Правда, он передан только через призму восприятия окружающего Джорджем Уинтербуорном, что, разумеется, не может не повлечь за собой определенной субъективности оценок. Но вместе с тем подобный подход к изображению событий войны и людей на войне в известной мере оправдан избранной Олдингтоном формой «интеллектуального» романа. Писателя интересует прежде всего психологический аспект изображаемых событий, их преломление в сознании героя. В то же время именно в третьей части романа, посвященной непосредственному изображению войны, со всей очевидностью проявляется не только то лучшее, что свойственно натуре Уинтербуорна, но и его несостоятельность перед жестокой правдой действительности, которая в значительной степени порождена его индивидуализмом. Пробным камнем для Джорджа Уинтербуорна становятся его отношения с товарищами по оружию, с простыми людьми, одетыми в солдатские шинели.

В биографии героя Олдингтона очень важным моментом является то, что, попав в армию, он сознательно становится рядовым британской армии. «Не могу сказать, чтобы я жаждал умереть геройской смертью, но кажется мне, что я должен разделить судьбу людей на передовых позициях». Уинтербуорн ни в какой мере не стремится противопоставить себя окружающим его людям, считает своим долгом перенести всю тяжесть фронтовой жизни, находясь с ними рядом. Обладая незаурядной выдержкой и выносливостью, он с честью справлялся с тяжелыми солдатскими обязанностями. Но он жестоко страдал от присущей ему «внутренней замкнутости» и неумения быть откровенным. Он восхищался мужеством и стойкостью солдат, их человечностью; но, в сущности, он был далек от них. И все же именно знакомство с ними, совместная жизнь в окопах со всеми ее ужасами помогли ему не только остаться человеком в нечеловечески трудных условиях, но и заставили размышлять над происходящими в мире событиями. «Войну он ненавидел не меньше, чем раньше, ненавидел разглагольствования о ней, с глубоким недоверием относился к доводам сторонников войны и ненавидел армию. Но ему нравились солдаты-фронтовики, нравились не как солдаты, но как люди».

Проявление стойкости и цельности характера простых людей, одетых в солдатские шинели, Олдингтон видит прежде всего в том, что они смогли сохранить присущие им мужественность и человечность, сохранить «вопреки войне, а не благодаря ей». «Что-то сберегли они во время грандиозной катастрофы, и то, что они сберегли, было бесконечно важно — мужественность и дух товарищества, подлинное единение и братство людей».

Познанное Уинтербуорном в самые трудные дни его жизни чувство солдатской дружбы было для него откровением, было его великим открытием человека. Дружба между солдатами была воспринята им как подлинно прекрасное и единственное в своем роде чувство. «Была человеческая связь, товарищество, сдержанная взаимная привязанность людей, — людей обыкновенных, доведенных до крайности, разделяющих великое напряжение и великую опасность». Уинтербуорн восхищался ими. Стремился им подражать, но они явно выделяли его из своей среды, и чувства подлинной близости между ними не было.

Важное место в романе «Смерть героя» уделено теме разоблачения ложно-романтических представлений о войне, насаждавшихся произведениями шовинистического толка. В этом отношении роман Олдингтона может быть поставлен в один ряд с лучшими книгами о войне.

Уинтербуорн не был отравлен шовинистическим угаром, он ненавидел войну и не питал особых иллюзий, с нею связанных. Но он не представлял себе ее подлинного лица, той скрытой изнанки солдатской жизни, с которой ему пришлось столкнуться в окопах. Он смирился с грязью, вшами и крысами; но он не смог смириться с разрушительной силой войны, с той страшной работой по взаимному истреблению ни в чем не повинных людей, свидетелем и участником которой он становился наперекор своему желанию.

Мысль Уинтербуорна напряженно работала. Он размышлял над тем, что если в военное время страна ежегодно тратит пять миллионов фунтов стерлингов на уничтожение немцев, то в мирное время она не может дать ту же сумму на борьбу с нищетой. Жизнь под началом англичан начинала ему казаться не менее ужасной, чем бои с немцами. Как подавляющее большинство солдат, участвуя в войне, Уинтербуорн был лишен и энтузиазма и убежденности. Все чаще возникала мысль о надувательстве и обмане. Снова и снова вставал перед ним вопрос о подлинных причинах войны. Но ответ на него в романе Олдингтона звучит абстрактно. Моральными категориями он подменяет социальные. «Кто их настоящие враги?». С горечью нашел он неизбежный ответ. Их врагами — врагами и немцев, и англичан — были те, которые послали их убивать друг друга, вместо того чтобы оказывать друг другу помощь. Их враги — подлость и беспринципность; ложные идеалы, нелепые идеи, им навязанные; обман, ханжество, глупость. Вожди — вот кто плох; вожди не военного, а мирного времени. Народами управляли, опираясь на вздорную болтовню, приносили их в жертву ложным идеалам и дурацким идеям». Уинтербуорн приходит к выводу об ответственности правительств воюющих государств, но дальше этого в своих рассуждениях он не идет. Интересно в связи с этим сопоставить их с тем итогом, к которому после долгих поисков истины приходят герои Барбюса. В эпилоге романа «Огонь» солдаты тоже говорят о хозяевах жизни как виновниках мировой войны, но «огоньки нового сознания» помогают им понять великую перспективу революционного преобразования мира, рождают оптимистическую уверенность в будущем.

Герой Олдингтона далек от этого, и он далек от народа. Индивидуалистически настроенный интеллигент, он не смог побороть своего одиночества. Физические и нравственные страдания Уинтербуорна достигают предела; его силы надломлены. Необходимая выдержка покинула его. Словно что-то сломалось в мозгу Уинтербуорна. «Он почувствовал, что сходит с ума, и вскочил. Пули стальным хлыстом полоснули его по груди. Вселенная взорвалась и провалилась в небытие». Это самоубийство — акт отчаяния и слабости одновременно. Глубоко сочувствуя своему герою, всей логикой повествования Олдингтон закрывает для него путь к будущему.

Но все же модернистский тезис об извечном одиночестве человека Олдингтон не приемлет. История Уинтербуорна— это история человека, стремящегося преодолеть свое одиночество, найти свое место в жизни. И не его осуждает Олдингтон за то, что он оказался не в состоянии сделать это, а то несовершенство мира, в котором ему приходится жить. Не врожденными пороками натуры человека, а социальными условиями, накладывающими неизгладимый отпечаток на его сознание, объясняет Олдингтон трагедию своего героя. Вся недолгая жизнь Уинтербуорна была борьбой за свое человеческое «я», за нормальную, естественную жизнь, борьбой против лжи и лицемерия, предрассудков и условностей. Отвергая тот суррогат существования, который навязывала ему буржуазная действительность, он упорно искал живые источники жизни. Но он искал их в одиночку и, ослепленный индивидуализмом, был обречен на неудачу. Его попытки не увенчались успехом. История Уинтербуорна — история гибели одного из многих представителей военного поколения. Историю оставшихся в живых Олдингтон продолжит в своих последующих романах. Поиски, начатые Уинтербуорном, будут продолжены. Энтони Кларендона («Все люди — враги», 1934) они уведут далеко в сторону от магистральной дороги жизни, для Криса Хей-лина («Сущий рай», 1937) они завершатся выводом о необходимости принять самое непосредственное участие в преобразовании жизни.

От эпилога «Смерти героя» тянутся нити к прологу романа «Все люди — враги». Рассказывая о судьбе участника войны Энтони Кларендона, Олдингтон стремится объяснить новому, послевоенному поколению своеобразие его психологии и взглядов, стремится раскрыть причину его внутренней усталости и скептицизма. Замысел романа раскрывается в предпосланном ему прологе. Его символика прозрачна.

Собравшись на свой совет на Олимпе, боги предопределяют судьбу вступившего в жизнь Кларендона. Они наделяют его чувством красоты и предрекают ему судьбу, исполненную поисков навсегда утраченного людьми блаженства. Они посылают его в мир, живущий по законам вражды и ненависти. В дальнейшем причину непонимания Кларендона окружающими его людьми и причину их вражды к нему Олдингтон объясняет более просто: «Если идешь к жизни с открытыми чувствами, с собственными свежими восприятиями, вместо отвлеченных, навязанных вам ощущений, тогда, конечно, все люди будут тебе врагами».

И все же гораздо более глубокий и простой смысл романа выражен не столько в этой пышной и несколько претенциозной в своей риторичности фразе, сколько в самой логике описанных здесь событий. Мир, в который вступает Тони, меньше всего предназначен для гармоничного существования. Его раздирают противоречия; он переживает предвоенную лихорадку и агонию войны; его потрясают экономические кризисы, безработица и классовая борьба. Но, конечно, прежде всего жизнь и характер Кларендона определяются событиями первой мировой войны. Он остался в живых, но сломлен духовно. Как и Уинтербуорн, Тони испытывает отвращение к рутине буржуазного существования, к установленным законам, к сковывающим волю и чувства людей традициями. Что дает ему жизнь? Даже «устроенная» жизнь? — Выгодная женитьба. Доходы. Служба. Но жизни нет, и ощущение неудовлетворенности не покидает Энтони. Послевоенный мир представляется ему «продолжением войны, гнусной войны, преисполненной все той же алчностью». — «Так вот он какой, этот давно желанный мир!» — восклицает Тони уже вскоре после своего возвращения с фронта. — «Какой ты идиот, что вернулся, и вдвойне идиот, что радовался этому». Кларендон не стремится принять участие во всеобщем ажиотаже обогащения. Он мечтает лишь об одном — вновь встретиться с Катой, с которой его разлучила война. Лишь формально принял он узаконенный в мире буржуазных дельцов образ жизни. Но внутренний протест не затухает в нем. Он не желает подчиняться торгово-финансовой машине, которая уже готова поглотить его, как и многие тысячи ему подобных; и он верит, что она «должна неминуемо уничтожить и себя самое». Не сейчас и даже еще не скоро, но к этому идет, потому что она убивает все естественные жизненные импульсы. Герой Олдингтона мечтает о жизни осмысленной и прекрасной, о возможности реализовать все то лучшее, что заложено в человеческой натуре. — «Я вовсе не ненавижу работу, — рассуждает Кларендон. — Я ненавижу свое дело именно потому, что оно не работа. Работать — это значит создавать что-то, делать что-то, а не манипулировать бумажными символами чужого труда». Что ожидает грядущие поколения? Какой путь следует ему самому избрать в жизни? Над этими вопросами размышляет Энтони Кларендон. Тони решает порвать со своей прежней жизнью; он находит в себе силы для такого разрыва. И лишь после этого он вновь обретает свою Кату, свою любовь и счастье. Но сохранить все это, по глубокому убеждению Олдингтона и его героя, можно лишь при условии бегства от действительности. Вместе с Катой Энтони поселяется на островке Эа, затерянном в Средиземном море. Ничто, кроме личного счастья, для него не существует. И это свидетельствует не только об индивидуализме Кларендона, но и о его новом глубоком заблуждении, о его новой иллюзии: «Я думаю о собственной, частной жизни и мне кажется, что при капитализме я все-таки смогу жить так, как хочу». Несуществующий мифический остров Эа — это сказка, мечта. Но Тони стремится к ней и хочет уйти от всякого участия в жизни и ее событиях. «Я мыслил жизнь не как действие, а как переживание, не как применение силы, а как чувственное общение с живыми вещами, с таинственными силами, стоящими позади них, с идеальным выражением их в искусстве». Слова — «жизнь не как действие, а как переживание» — становятся лозунгом героя Олдингтона. В нем отразилась его жизненная программа и вместе с тем его бессилие перед действительностью. Свою мечту о гармонической жизни Олдингтон пытается утвердить введением романтического элемента, который противостоит правде жизни (остров Эа).

В сознании героев Олдингтона возникают планы преобразования действительности, но связаны они прежде всего с перевоспитанием человека. Они готовы верить, что революция неизбежна, но для них это в первую очередь «революция умов и душ человеческих». Они рассуждают о социализме, но далеки от подлинно научного понимания его.

Шагом вперед в творческом развитии Олдингтона стала середина 30-х годов. В романах «Сущий рай» (1937) и «Отвергнутый гость» (1939), созданных в обстановке общественно-политического подъема в стране, писатель вышел за пределы круга интересов «потерянного поколения». В облике его героя появляются новые черты, свидетельствующие о том, что Олдингтон чутко уловил настроения молодежи, мечтающей о преобразовании мира. Сознание того, что «эра частной собственности подходит к концу», вливает в них надежду, побуждает к действию. Кольцо отчаяния разомкнулось. На смену Уинтербуорну и Кларендону приходят Крис Хейлин и Дэвид Норрис — люди нового поколения, сформировавшиеся в период между двумя мировыми войнами. — «Мы живем в мире, находящемся в состоянии фактической или скрытой революции, — рассуждает Крис Хейлин («Сущий рай»), — позади хаос одной мировой войны, впереди угроза другой, другой, еще более ужасной».

Кристофер Хейлин — «студент колледжа Санктус Спиритус, выбывший из состава слушателей по причинам финансового порядка». Что ждет его в мире, еще не успевшем оправиться от грандиозного экономического кризиса? В мире, где царит безработица, где торжествует насилие и где уже в ряде стран у власти утвердился фашизм? — «Только ли моя вина, что общество не находит мне места, не может меня использовать? — … Но мне что делать, боже мой, мне-то что делать? Кем мне быть: шофером, лакеем, конторщиком, летчиком? Что делать: стоять у дверей, просить подаяние, заискивать или воровать?» — Эти вопросы задает себе Крис Хейлин, вчерашний студент, занимавшийся древней историей и археологией и теперь поставленный перед необходимостью добывать средства к существованию и пробиваться в жизни на свой страх и риск.

Сам Олдингтон характеризует окружающую его героя обстановку следующим образом: «Какая судьба ожидала его, как типичного представителя человеческого рода? Его страна колебалась между циническим оппортунизмом и невежественным корыстолюбием; она была порабощена прошлым, ложно понимала настоящее и не заботилась о будущем, притом постоянно восхваляя себя за бездействие… Беспомощная Европа была в руках кровожадных извергов, которые губили пламенные надежды и медленные достижения многих столетий. От проповеди насилия, как средства чего-то добиться, они перешли к применению насилия во имя его самого и хвастаются теперь этим возвратом к средневековью, как вершиной цивилизации. Прикрываясь исторической необходимостью, они цинично унизили власть, заставив ее служить честолюбию шайки разбойников».

Предвоенная Европа середины 30-х годов. Ее контуры отчетливо вырисовываются в романе — ив рассуждениях Криса и в авторских отступлениях.

Если Тони Кларендон полагал, что он сможет, обретя свою Кату, в условиях капиталистической Англии построить свое счастье и благополучие, то в романе «Сущий рай» подобная постановка вопроса невозможна. «Не может быть настоящего счастья при капиталистическом строе», — говорит один из приятелей Криса — Хоуд. Крис вполне разделяет эту точку зрения. Он понимает, что одна из основных причин бедствий простых людей заключается в том, что сильные мира сего обогащаются, ведя подготовку к новой войне. Неисчислимые бедствия готовит она человечеству, и герой Олдингтона уже не может равнодушно относиться к охватившему империалистическую Европу предвоенному ажиотажу. — «Существуют известные группы людей, опасные маньяки, если угодно, которым удалось внушить широким массам доктрину войны ради войны. Война перестала быть средством: она самоцель. Все ресурсы нации должны быть подчинены этой цели». Представление о войне Крис Хейлин неразрывно связывает с миром капитализма. И он отнюдь не склонен, подобно Тони Кларендону, неразрешимые противоречия буржуазного строя возводить в абсолют и приписывать их всему человечеству. Если Тони Кларендон был очень далек от понимания того, что на одной шестой части земного шара уже строится новая жизнь, если он тщетно пытался увидеть ту новую «коллективную жизнь», в которую он «с радостью мог бы войти», то Кристофер Хейлин прекрасно понимает, где именно следует искать эту новую жизнь.

«Разве не существует живого искусства? Разве нет живых творческих центров?», — спрашивает он.

— «Может быть Чикаго? — насмешливо заметил мистер Чепстон.

— Или, может быть, Москва? — злорадно подсказал мистер Риплсмир.

— Почему нет? — не сдавался Крис. — В конце концов, они строят будущее, а не живут паразитически за счет прошлого».

Впервые в творчестве Ричарда Олдингтона, пусть еще очень приглушенно, зазвучала тема Советского Союза, впервые его герой, устремив свой взгляд в будущее, связывал свое представление о нем с образом новой Москвы. Крис решительно высказывается против отживающего свой век мира капитализма. Ему претит мысль о наживе, он презирает свою мать за ее слепое преклонение перед магической властью денег, он понимает, что сила и власть капитала недолговечны. — «Эпоха или по крайней мере, эра частной собственности приходит к концу, — рассуждает Крис. — Мы уже не верим больше, что богатство равноценно добродетели, особенно когда это богатство ничем не заслужено. Мир охвачен паникой, и в особенности мир капитала. Лихорадочное бегство капитала из одной страны в другую при малейших тревожных слухах достаточно показательно само по себе. Что же будет во время следующей мировой войны, к которой по-видимому, все готовится? Что станет тогда с вашими «верными деньгами?».

Весьма характерно, что образы героев, выступающих в романе «Сущий рай» как воплощение пороков буржуазного мира, даны в подчеркнуто гротескном плане. Они напоминают гротескные маски; их наиболее отталкивающие черты вырисованы очень рельефно, хотя и экономно. Такова недалекая и алчная миссис Хейлин, толкающая свою дочь на брак с Хартманом, таков пустой и ничтожный миллионер Риплсмир, таков мерзкий подлец баронет-пивовар Джеральд Хартмая. С этими образами связана обличительная сатирическая линия романа. Характерную особенность его стиля составляет также сильная патетическая струя, определяющая приподнятый тон его звучания во всех эпизодах, связанных с размышлениями и мечтами Криса о будущем.

Принципиальный интерес представляет в романе «Сущий рай» образ Уинтропа Чепстона. Впервые в творчестве Ричарда Олдингтона образ бывшего участника первой мировой войны дан в сатирическом плане.

Уинтроп Чепстон — член ученого совета и преподаватель колледжа Санктус Спиритус. Он наставник Криса Хейлина. Но Крис не испытывает ни малейшего уважения к своему учителю. Для него Чепстон, так же как и муж его сестры баронет Хартман, — «один из оставшихся в живых представителей поколения Великой Войны». Он отождествляет его с поколением своих родителей и для него неприемлемы ни его мораль, ни его взгляды на жизнь. — «Он весь запеленут в мысли классиков, отстоит от жизни на три поколения. Будет вращаться до самой смерти на той оси, которая его кормит», — говорит о нем Крис. Роковой недостаток Чепстона заключался в том, что «он был так поглощен прошлым, что не мог ни понять настоящее, ни предвидеть будущее». Но самая ужасная черта Чепстона состояла в его постоянном стремлении похваляться своим героическим военным прошлым. Он любит повторять фразу о великой миссии людей своего поколения. — «Да, в вашем возрасте люди моего поколения несли весь мир на штыках.

— И посмотрите, куда они его принесли…», — язвительно замечает Крис, выслушав знакомую ему тираду. «Его больше всего возмущал в рассуждениях мистера Чепстона их лейтмотив: все ужасы, которые Чепстон претерпел на войне, якобы принесли каким-то образом огромную пользу Крису и «всему его поколению».

Но дело не только в том, что Крис берет под сомнение военную доблесть Чепстона, своего отца, Хартмана или кого-либо другого из представителей среднего поколения. Он осуждает их главным образом за бездеятельность в настоящем, за то, что предаваясь традиционным воспоминаниям о своих подвигах в прошлом, они ничего не делают для предотвращения новой войны. Этим самым они расчищают ей путь. — «Вы когда-нибудь присматривались к людям, пережившим войну, эту так называемую великую духовную борьбу во имя спасения свободы?… Они считают себя свободными от всех дальнейших усилий. Они были на войне, и поэтому они выше всех, кто жил до нее или после. Они безупречны, мы — гнилые дегенераты. У молодого поколения, видите ли, кишка тонка»… «Они смотрят назад, на прошедшую войну, мы — вперед, на войну грядущую»…

Рассуждения мистера Чепстона о войне и о роли его поколения в ней Крис Хейлин парирует доводом, к которому он пришел, размышляя о настоящем: «А не получилось ли так, что на самом деле это была война за то, чтобы покончить раз навсегда с демократией и расчистить дорогу новым войнам?».

Однако все эти замечания, рассуждения и выпады Криса Хейлина в общем контексте романа звучат декларативно. Крис далеко еще не преодолел свойственного ему индивидуализма. Его склонность к широковещательным высказываниям и громким фразам не подтверждается реальной действительностью, и это объясняется не только тем, что Крис Хейлин — безработный. Герой Олдингтона еще не нашел путей к народу, он еще далек от передовых сил своего времени.

Жизненные неудачи, невозможность найти работу, применить на деле свои силы и знания, ощущение себя лишним и никому не нужным в мире — «ужасна трагедия лишних и никчемных этой огромной армии труда» — все это приводит Криса к мысли о самоубийстве. — «Если мир снова и снова отворачивается от вас и плюет на вас, зачем обременять землю?», — рассуждает он. И все же он находит в себе силы и мужество, для того чтобы победить страх и отчаяние. Побеждает его вера в жизнь и людей, в светлое будущее. Роман завершается пламенным монологом героя, в котором выражена и его любовь к жизни и его устремленность в грядущее — «Попытаюсь начать вновь!».

Протест Криса шире и глубже, чем у прежних героев Олдингтона и в основе его — не личная неудовлетворенность. — «Нам мало одной любви, Крис, — говорит его возлюбленная. — Мы не можем на этом успокоиться, ты же сам так говорил… Ты способен на большее и должен делать дело, в которое веришь».

Потенциальные возможности, заложенные в Крисе Хейлине, остались нереализованными. В романе Олдингтона он не стал героем активно действующим и борющимся. Но позиция наблюдателя и очевидца событий его уже не может удовлетворить. Ричард Олдингтон вплотную подвел своего героя к осознанию необходимости действенного отношения к жизни. Однако удержаться на завоеванных им позициях писатель не смог. В связи с началом второй мировой войны Олдингтон переживает творческий кризис, это сказалось и на романе «Отвергнутый гость», который не прозвучал новым словом в его творчестве, и на последующем отказе Ричарда Олдингтона от деятельности романиста. Но его лучшие вещи, и прежде всего «Смерть героя», оставили значительный след в истории английского романа новейшего времени.

Ральф Фокс и прогрессивная литература 30-х годов.

Периодом интенсивных исканий стали для английской литературы 1930-е годы, вошедшие в историю Англии под названием «бурные тридцатые».

Потрясенная экономическим кризисом 1929–1933 гг., страна стояла перед лицом больших трудностей. Они были связаны с хозяйственным упадком, с увеличивающейся армией безработных, с новым снижением жизненного уровня трудящихся. В результате кризиса большие промышленные районы страны — Уэльс, Ланкашир, Нортумберленд и др. — превратились в «районы депрессии». Закрывались шахты, фабрики, судостроительные верфи. Весной 1930 г. начался голодный поход безработных к Лондону. В августе 1931 г. лейбористское правительство, предавшее интересы рабочих, пало. Было создано коалиционное правительство, включавшее в число своих членов представителей основных буржуазных партий. Руководящая роль в этом правительстве, громко именовавшем себя «национальным», принадлежала консерваторам, которые повели решительное наступление на права и интересы трудящихся. Вся деятельность «национального» правительства характеризовалась крайней реакционностью, что не преминуло сказаться на активизации фашистских организаций. Первая из них под названием «Британские фашисты» возникла еще в 1923 г. В 30-е годы в Англии был создан Британский союз фашистов, возглавляемый миллионером Освальдом Мосли, который был одним из министров только что павшего лейбористского правительства и видным деятелем Исполкома лейбористской партии. Теперь Мосли стал лидером реакционнейших элементов, выступавших против любых проявлений демократических настроений, бросивших свои силы на подавление рабочего движения и стремившихся, к разжиганию войны против Советского Союза и установлению «мирового господства» английского империализма.

Ответом на политический курс буржуазии была решительная и организованная борьба рабочего класса, которая уже в начале 30-х годов достигла большой напряженности и остроты. Возглавляемое компартией рабочее движение переживало период подъема. Перед народом Англии встала необходимость борьбы с надвигающимся фашизмом. Угроза фашизации страны и политика развязывания новой войны вызвали протест народных масс. Возник широкий фронт антифашистского движения. Он креп и расширялся во второй половине 30-х годов в связи с событиями в Испании.

В накаленной и бурной атмосфере общественной жизни 30-х годов ни один из писателей не мог оставаться равнодушным к происходящим событиям. Перед каждым вставала необходимость определить свою позицию и свое отношение к окружающему. О включении в борьбу с фашизмом писателей различных направлений Джек Линдсей писал: «…Объединенный фронт расширялся пока он действительно не превратился в национальное движение писателей, отдавшихся борьбе с фашизмом, и его ряды включали людей столь различных взглядов, как Э. М. Форстер (либерал), Ральф Фокс (коммунист) и Герберт Рид (анархист)»[93]. А когда в марте 1933 г. в Лондоне собрался Национальный антивоенный конгресс, то с заявлениями о его поддержке выступили более двухсот английских писателей.

Для деятелей английской культуры 30-е годы стали периодом переоценки ценностей, переосмысления окружающего, а для многих и периодом пересмотра прежних взглядов. Именно в эти годы Э. М. Форстер ощутил шаткость занимаемой им либерально-интеллигентской позиции. Признание ее бесплодности весьма откровенно прозвучало в его выступлении на Международном конгрессе писателей в Париже в 1933 г.: «Будь я моложе и смелее, — говорил писатель, — я, может быть, стал бы коммунистом… Если разразится новая война, то писатели, верные принципам либерализма и индивидуализма, вроде Хаксли и меня, будут попросту сметены. Мы ничего не можем против этого сделать, мы будем ржавыми иголками класть заплаты, пока не разразится катастрофа».

Весьма характерно, что в период усилившегося антифашистского движения, в обстановке надвигающейся второй мировой войны, впервые со статьей политического характера выступила Вирджиния Вульф. Не менее знаменательно и то, что эта статья была опубликована в одном из декабрьских номеров коммунистической «Дейли Уоркер» за 1936 г. И если прежде рассуждения Вульф о добре и зле имели абстрактный характер, то теперь свои представления об истоках зла в жизни она связывает с нависшей над человечеством угрозой фашизма: «Как может художник сегодня, — пишет Вирджиния Вульф, — оставаться в студии, созерцая свои модели? Он должен принять участие в политике; он должен объединиться с другими в группы, в ассоциации. Две цели стоят перед ним, обе полны глубокого значения. Он должен спасти себя. Он должен спасти искусство». В своем протесте против фашизма и сил реакции В. Вульф смыкается с представителями прогрессивно настроенной интеллигенции. Но несмотря на то что антивоенные и антифашистские настроения стали той общей основой, которая сблизила писателей различной ориентации, размежевание сил в литературе Англии 30-х годов было весьма определенным.

В годы подъема общественно-политической борьбы еще более обнаженным становится кризис буржуазной культуры. В идейно-творческом тупике оказываются Д. Джойс и В. Вульф. С откровенной проповедью мистики и религиозных доктрин выступают О. Хаксли и Т. С. Элиот, творчество которых развивается в едином русле с реакционными течениями философии. Творчество таких писателей, как С. Моэм и Д. Пристли, утрачивает свойственные ему прежде элементы критицизма; отчетливо обнаруживается слабость их связей с литературой критического реализма.

Общественный подъем 30-х годов благотворно сказался на идейно-творческих исканиях старшего поколения мастеров реалистического искусства. Новыми темами и новыми достижениями в области художественного мастерства обогатилось творчество Бернарда Шоу и Герберта Уэллса. Большое значение для английских писателей имел пример строительства социализма в Советском Союзе. И Уэллс и Шоу побывали в Советском Союзе. Эти поездки дали им возможность убедиться в тех достижениях и сдвигах, которые произошли в нашей стране после победы социалистической революции. Успехи социалистического строительства заставили скептически настроенного Герберта Уэллса поверить в реальность наших пятилетних планов. Достижения Советского Союза с восторгом приветствовал Бернард Шоу. Он сделал очень много для того, чтобы довести правду об СССР до сознания широких кругов своих соотечественников. С этой целью он выступал перед многими английскими радиослушателями, делясь своими впечатлениями о поездке по советской стране. Весьма характерно, что уже в самом начале 30-х годов тема Советского Союза зазвучала и в художественном творчестве Б. Шоу. О стране Советов он пишет в пьесе «Горько, но правда», называя ее Федеративным Объединением Разумных Обществ.

Влияние Советского Союза, значительно усилившееся в период 30-х годов, явилось одним из важных условий расширения фронта прогрессивной литературы в Англии. В эти годы было создано «Общество друзей СССР». Его печатным органом «Россия сегодня» много сделано для ознакомления англичан с жизнью советского народа.

Активными распространителями передовых идей стали организованные в 1936 г. Клуб Левой Книги и Юнити-театр.

С 1933 г. в Лондоне начинает выходить прогрессивный журнал «Сторм», а с 1934 г. — ежемесячник «Лефт ре-вью», — органы британской секции Международного объединения революционных писателей. Непосредственно связанные с ним «Фэкт» и «Нью Райтинг» играли также весьма существенную роль. Вокруг этих журналов объединяются представители передовой английской интеллигенции. На страницах «Лефт ревью» выступают прогрессивные критики и писатели Англии — Ральф Фокс, Томас Джексон, Алик Уэст, Джон Соммерфильд, Джек Линдсей и др. Важная роль в сплочении сил передовой культуры Англии и ее развитии принадлежит научному марксистскому журналу «Модерн Куотерли» (начал выходить с 1938 г.).

В эти годы широкое распространение получают переводы произведений советских писателей. Английские читатели знакомятся с книгами Фадеева и Фурманова, Шолохова и Леонова, с романом Н. Островского «Как закалялась сталь». Гораздо более широкую известность, чем во все предшествующие годы, завоевывают произведения М. Горького. Опыт советской литературы вооружал прогрессивных писателей в их борьбе за литературу, правдиво отражающую жизнь трудового народа Англии.

Важной страницей общественно-культурной жизни Англии 30-х годов является борьба прогрессивного литературоведения за национальное классическое наследие, борьба против его фальсификации реакционной критикой.

В 1936 г. компартией Великобритании была издана брошюра «Основные даты истории Англии». В ней были сформулированы важнейшие задачи марксистской критики на данном историческом этапе: «Воскресить наши традиции ожесточенной и упорной борьбы против тирании и угнетения и извечное стремление простых людей вырваться из нищеты и деградации к счастью и свободе, превратив нашу страну в свободную и веселую Англию».

Разрешению этих задач и была посвящена деятельность специального «Литературного отдела» органа компартии Великобритании газеты «Дейли Уоркер» («Литературный отдел» существует в этой газете с 1932 г.). Газета публиковала статьи литературоведов Джексона, Райта, Уэста, Рикуорда и др. Их цель заключалась в раскрытии революционных традиций демократической литературы прошлого, в том, чтобы сделать ее достоянием широких народных масс.

* **

К 30-м годам относится начало литературной деятельности целой плеяды прогрессивных писателей Джека Линдсея, Джона Соммерфильда, Грессика Гиббона, Льюиса Джонса. Успешно продолжает свою работу литературного критика Ральф Фокс. Он выступает убежденным сторонником метода социалистического реализма, первые шаги в овладении которым делают его современники-писатели старшего поколения — такие, как Шон О'Кейси, — и те, кто вступил в литературу в эпоху 30-х годов, — Линдсей, Гиббон.

Характерным явлением в английской литературе тех лет было развитие жанра социального реалистического романа о жизни и борьбе трудящихся. В отличие от так называемых «рабочих романов» 20-х годов, проникнутых лейбористской идеологией и противопоставлявших задачам классовой борьбы путь соглашательства и отдельных реформ, новое поколение прогрессивных писателей Англии обращается к теме революционных движений прошлого (Джек Линдсей), к борьбе рабочего класса за свои права в настоящем (Гиббон, Соммерфильд, Джонс). Их интересуют важнейшие социально-политические проблемы эпохи; они ставят своих героев в центр напряженных событий общественной жизни. Принципиальное значение приобретает проблема героя — борца за права трудового народа. Герои Гиббона и Соммерфильда, Джонса и Линдсея — рабочие и крестьяне, поднимающиеся на борьбу со своими угнетателями. Со страниц романов молодых английских писателей, которые сами были непосредственными участниками общественного движения и антифашистской борьбы 30-х годов, встает величественный образ народа как основной движущей силы национальной истории. Эти новаторские черты и определяют значение творчества названных писателей, хотя в их произведениях подчас имеют место и схематизм, и односторонность в изображении героев. 30-е годы, как подчеркивает Джек Линдсей, «были десятилетием, имеющим необычайно важное значение и непреходящую ценность и заложившим базис, на котором могла развиваться подлинно народная литература»[94].

Писатели увидели, что противоречия между необходимостью развивать свое искусство и стремлением отдаться политической борьбе не существует[95]; они осознали, какую большую пользу приносит каждому из них знакомство с жизнью простого народа.

Линдсей не замалчивает слабые стороны произведений начинающих писателей 30-х годов. Однако он полагает, что они в значительной мере перекрываются их достоинствами, связанными со стремлением молодого поколения писателей подойти по-новому к раскрытию темы труда и изображению трудового человека. И в этом отношении ими было достигнуто многое.

К теме труда обращались и английские писатели предшествующих эпох, но обычно они, как отмечает Джек Линдсей, «рисовали картины сплошного мрака и унижения (Элизабет Гаскелл, Диккенс, Гиссинг)». Они сумели ярко и сильно показать деморализующее воздействие буржуазной эксплуатации. Однако в 30-е годы XX века этого было уже явно недостаточно. «Писатели, ставящие своей целью возродить традиции реализма и гуманности на уровне современных требований, должны изображать труд гораздо более широко. Это не значит, что нам нужны еще и еще картины мрака и унижения… важно показать, что это фон, на котором идет борьба за изменение существующих условий; и главное — это научиться изображать людей, которые ведут эту борьбу, их становление и их деятельность»[96]. С разрешением этой задачи, выдвигаемой непосредственно самим временем, вставшая перед писателями проблема героя приобретала принципиальное значение. Каким рисовался он передовым критикам и писателям тех лет?

К теоретической разработке этой проблемы одним из первых в английском литературоведении тех лет обратился Ральф Фокс. Видный деятель английской компартии, агитатор и пропагандист, человек блестящих и разносторонних способностей, Фокс выступил как один из основоположников марксистского литературоведения в Англии.

Его деятельность писателя и критика началась в середине 20-х годов. В атмосфере активизации модернистских течений он заявил о себе как об убежденном и стойком защитнике и последователе лучших традиций демократической культуры прошлого, и вместе с тем он стремился к поискам и утверждению новых путей в искусстве. Под непосредственным впечатлением от посещения Советского Союза написаны его первые произведения «Народы степей» (1925) и «Грозовое небо» (1928). Фокс рассказал в них о достижениях и переменах, которые произошли после революции 1917 г. в России. Эти книги сыграли положительную роль в борьбе с клеветническими выпадами буржуазной прессы против страны Советов.

В романе «Грозовое небо» Фокс сделал первую попытку показать людей нового революционного мировоззрения. Рассказывая о поездке в Советский Союз группы англичан, входящих в комиссию по организации помощи голодающим, он противопоставляет косным и самодовольным буржуа, увлеченным своей филантропической деятельностью и неспособным увидеть и осознать тех изменений, которые происходят в России, молодого англичанина Джона. Образ Джона — во многом автобиографический — воплощает представление молодого писателя о человеке, чутко улавливающем прогрессивные явления жизни и откликающемся на них. Джон — один из тех, кто солидарен со строителями новой жизни в Советской России. В литературно-критической деятельности Ральфа Фокса образ Джона стал исходным моментом в его поисках героя действующего и преобразующего жизнь.

Первая критическая статья Фокса «Тиль Уленшпигель — легенда о восстании» — была опубликована в 1928 г. Фокс писал в ней о народности бессмертной книги Шарля де Костера, о ее значении для революционной борьбы пролетариата. Роман Костера он справедливо считает одним из образцов эпоса революционной борьбы. В своих последующих работах Ральф Фокс подчеркивает значение научного освоения классического наследия для развития пролетарской идеологии, выступает с острой критикой современного ему буржуазного искусства.

Изданная посмертно в 1937 г. книга Фокса «Роман и народ» явилась первым развернутым утверждением принципов марксистской эстетики в литературоведении Англии. Литературно-критические взгляды Фокса получили в ней свое наиболее полное выражение.

«Роман и народ» — это сжатая и содержательная история формирования, развития, расцвета и кризиса романа, вместе с тем — это взгляд в будущее, стремление определить перспективы его дальнейшего развития. Свою цель Фокс определяет как стремление «рассмотреть нынешнее положение английского романа, попытаться понять идейный кризис, разрушающий то основание, на котором, казалось, так прочно покоился некогда роман, и бросить взгляд в будущее». Для него «роман — наиболее значительный вклад буржуазной, капиталистической цивилизации в сокровищницу мировой художественной культуры. Роман — это ее великое приключение, ее открытие человека». В полноте, в многогранности изображения человека и его внутренней жизни заключается преимущество романа перед другими жанрами. Проблеме героя в книге «Роман и народ» принадлежит центральное место. Фокс придает ей особенно важное значение, видя основную задачу искусства в создании полнокровного образа человека.

«Роман — это не просто художественная проза, это изображение в прозе человеческой жизни, первая попытка искусства охватить человека в целом и дать ему выражение»[97]. Роман как жанр, обладает всеми необходимыми свойствами, чтобы, говоря словами Э. М. Форстера, «делать тайную жизнь видимой», чтобы выразить всю полноту жизни индивидуального человека. Роман — это один из тех литературных жанров, который со времени своего возникновения прославлял человека, и за романом всегда остается преимущество, заключающееся в способности дать более полное изображение человека, в способности показать его значительную внутреннюю жизнь.

Обращаясь к истории развития английского романа, Ральф Фокс видит один из самых блистательных этапов его победоносного шествия в творчестве писателей XVIII столетия. Дефо и Ричардсон, Фильдинг и Смоллет — вот имена, которые составили его славу и величие. И произошло это потому, что «они не отшатывались от человека, они верили в него, верили в его способность овладеть миром, в то же время ни на минуту не закрывая глаза на жестокость и несправедливость этого мира, столь неотъемлемую часть которого составляли их герои».

Романисты XVIII века — замечательные творцы человеческих характеров. Ральф Фокс усматривает причину этого в том, что самые выдающиеся из них — и прежде всего Генри Фильдинг — обладали устойчивым мировоззрением и — «крепкой хваткой действительности». И хотя «внутренняя жизнь» героев Дефо, Фильдинга или Смолетта не отличается особой глубиной и многогранностью, и эти писатели освобождают себя от необходимости анализировать чувства или побуждения своих героев и «гораздо больше заняты описанием, «как» происходит событие, нежели «почему», нам все равно понятны причины, заставляющие их героев совершать те или иные поступки. Это происходит потому, что «действие» вытекает из характера, как мы его знаем». Великое открытие Даниэля Дефо заключалось в создании «типичного человека нового мира», каким был его Робинзон Крузо, в умении обосновать закономерность его поведения. И хотя Робинзон Крузо был индивидом, «жившим целиком внешней жизнью», в истории развития романа он явился «высшим утверждением индивида», именно в этом заключается значение созданного Дефо бессмертного образа.

Но писатели XVIII столетия обогатили роман не только этим. Их открытие человека не было бы полным, если бы они не сделали попытки проникнуть в его внутренний мир. В истории английского романа эта попытка была осуществлена Ричардсоном и Стерном. Ричардсон «обнаружил наиболее интимные переживания человеческого сердца»; на долю Стерна «выпало сделать открытие, что индивид один и есть мир». Но ни тот, ни другой не смогли стать великими романистами; они не обладали необходимым для этого «устойчивым мировоззрением» и «крепкой хваткой действительности», которыми в полной мере владел Фильдинг.

Фокс явно преуменьшал присущую просветительскому роману ограниченность, объявляя его вершиной английского реализма, но он был глубоко прав, утверждая в качестве основной особенности этого романа пафос прославления человеческой личности.

Дальнейшее развитие английского романа связано с новыми открытиями в области изображения человека. Значительный шаг вперед в этом направлении был сделан Вальтером Скоттом. Основу новаторства Вальтера Скотта Фокс видит в историзме его творчества: «Он первый четко поставил вопрос о том, что недостаточно наблюдать человека, что его также следует рассматривать исторически». Созданные Вальтером Скоттом характеры не всегда представляют собой реальные исторические личности. «Разница между персонажами Скотта и персонажами Фильдинга заключается именно в том, что у первого это идеализации, тогда как у Фильдинга это типы». Как видим, Фокс и в данном случае обращается к Фильдингу, котбрый во всех случаях остается для него образцом непревзойденного мастера в создании человеческих характеров.

Успехи литературы XVIII века Фокс связывает с достижениями материалистической философии, и он глубоко прав, называя романы Фильдинга вершиной английской прозы XVIII столетия. Однако в оценке литературы XIX века Фокс явно ошибался. В истории развития романа XIX столетие представляется Фоксу «периодом отступления — отступления, которое закончилось паническим бегством наших дней». Он не сумел по достоинству оценить творчество критических реалистов Англии, и прежде всего Чарльза Диккенса. Чрезмерно и упорно подчеркивая «буржуазную ограниченность» Диккенса, Фокс впадает порой в вульгарный социологизм. Впрочем, в работе Фокса это проявляется не только в оценке Диккенса. Вся замечательная плеяда английских реалистов— Диккенс и Теккерей, Бронте и Гаскелл — охарактеризованы им противоречиво. Оценивая эпоху XIX века только как период «викторианского отступления», Фокс подчеркивает мысль о том, что капиталистическое общество с присущим ему «безличным характером отношений между людьми», с «нивелирующим влиянием капиталистического рынка» на творчество писателей было неблагоприятной почвой для успешного развития в литературе блестящих традиций прошлого.

Сильная сторона работы Фокса заключается в том, что он последовательно связывает творчество писателей-реалистов (Бальзак, Флобер) с общественным развитием, объясняя упадок творчества многих из них поражением революционных выступлений, торжеством буржуазии. Но Фокс не увидел и не понял органической связи между таким явлением в истории Англии, как чартистское движение, и творчеством английских критических реалистов. С этим связано его утверждение о том, что ни Диккенс, ни другие романисты XIX века не смогли почувствовать героический характер своего времени, не смогли создать образов «подлинно славных своих современников». Фокс не ставит в своей работе ни проблему народности творчества писателей-реалистов, ни вопрос о своеобразии художественного метода критического реализма. Этим и объясняется противоречивый характер его оценки творчества Диккенса.

Фокс называет Диккенса «последним великим английским романистом большого стиля», он ставит его много выше его современников. Он признает, что в лице Диккенса английская литература имела своего гения, «который полностью вернул роману его эпический характер, чей плодотворный ум создал рассказы, поэмы и фигуры людей, навсегда вошедших в жизнь говорящего по-английски мира». Но вместе с тем Фокс отказывает Диккенсу в умении делать большие жизненные обобщения, в проникновении во внутренний мир его героев. В конечном итоге Фокс сводит все творчество Диккенса к компромиссу с буржуазным обществом; «Он обладал фантазией, но не поэзией; юмором, но не иронией; сентиментальностью, но не чувством; он дал картину своего века, но он не был его выразителем; он вступил в компромисс с действительностью»…

В освещении Фокса XIX век не стал периодом значительных достижений в области изображения человеческого характера. Были отдельные взлеты, отдельные вспышки гения, отразившие кричащие противоречия эпохи и убежденность в невозможности достигнуть полноты человеческого существования в условиях буржуазного общества: это такие романы, как «Гремящие высоты» Э. Бронте, «Джуд Незаметный» Т. Гарди и «Путь всякой плоти» С. Батлера. Именно в этих книгах, как утверждает Фокс, «живет подлинная традиция романа, и писатель будущего признает их источником своего вдохновения, когда он возьмется за завоевание действительности».

Что же касается Диккенса, то вопрос о больших социальных обобщениях, содержащихся в созданных им характерах, остается не затронутым в работе Фокса. И это несмотря на то, что создание характера, правдивое изображение личности героя Фокс считал первым и необходимым условием полноценного романа.

Основную задачу писателей XX века Фокс видит в возвращении литературе ее настоящего, подлинного героя, в возрождении в литературе полнокровной человеческой личности. «Главная задача английского романиста— вернуть человеку принадлежащее ему по праву место в романе, включить в него цельный образ человека, понять и творчески воссоздать каждую фазу развития личности современного человека». Разрешению этой задачи помогут традиции прошлого. С этой целью Фокс и обращается к ним, но он оценивает их с позиций настоящего, и вопрос о путях развития современного ему романа привлекает его прежде всего. В чем причина его поражений и в чем залог его успешного развития в будущем? И то и другое Фокс справедливо связывает с мировоззрением писателя.

«При отсутствии мировоззрения, понимания жизни, невозможно полное и свободное проявление человеческой личности. Роман не может обрести новую жизнь, гуманизм не может возродиться до тех пор, пока не будет выработано такое мировоззрение».

В развитии романа XX века Фокс видит две противоборствующие тенденции: одна из них связана с кризисом буржуазного искусства, вторая — с достижениями прогрессивной литературы и развитием социалистического реализма.

Кризис модернистского романа Фокс обосновывает «кризисом мировоззрения среди самих романистов». Объектом его исследования становятся произведения Джойса и Хаксли, Пруста и Лоуренса. Он прослеживает процесс «разрушения личности» в творчестве этих писателей и процесс «разрушения структуры романа, его эпического характера», устанавливая самую непосредственную зависимость между этими явлениями и мировоззренческими основами творчества писателей-модернистов. Кризисные, болезненные явления в области буржуазного искусства вытекают из «философского эклектизма, упадочной философии воли и интуиции Ницше и Бергсона, эротического мистицизма Фрейда, субъективного идеализма различных неокантианских школ и, наконец, отрицания человеческого разума, отказа от Ренессанса и гуманизма, являющегося неизбежным результатом этого философского декаданса».

Процесс «умерщвления героя» в романах писателей-модернистов, антигуманистический характер их творчества, подмена правды жизни формалистическими исканиями— всему этому Фокс дает в своей работе вполне определенное объяснение. Отказываясь от создания личности героя, писатель «тем самым отказывается от реализма и от самой жизни». В чем заключается причина того, что писатели типа Джойса или Хаксли, каждый по-своему, убивали человека? Чем объясняется, что «исторический характер человека» вытесняется из их творчества формалистическими изысканиями и стремлением создать схему человеческой личности «вообще»?

В чем таится причина этого столь характерного для буржуазного искусства явления? Фокс отвечает на это таким образом: «Буржуазия не может больше принимать человека, обусловленного временем, человека, действующего в мире, человека, изменяемого миром и изменяющего мир, человека, активно создающего себя самого — исторического человека, потому что такое приятие предполагает осуждение буржуазного мира, признание исторических судеб капитализма, признание сил, действующих в обществе и изменяющих его».

Ценной стороной книги «Роман и народ» является содержащаяся в ней позитивная программа. Новые достижения прогрессивного искусства будущего Ральф Фокс связывает с утверждением в нем метода социалистического реализма. Предпосылки для его развития Фокс видел уже в современной ему действительности, в революционной борьбе народных масс. Первым в английской критике он обратил внимание своих соотечественников на органическую связь, которая существует между борьбой за социалистическую Британию и процессом утверждения метода социалистического реализма в искусстве.

Принципиальное значение в книге Фокса имеет формулируемое им положение о важности марксистско-ленинской идеологии и философии диалектического материализма для творчества передового писателя современности.

«Марксизм, — пишет он, — дает в руки творящему художнику ключ к действительности, показывая ему как распознать эту основу (основу жизни, действительности, — Н. М.) и место, которое занимает в ней каждый индивид. В то же время он сознательно придает человеку его полноценность и в этом смысле является наиболее гуманистическим из всех мировоззрений».

Возрождение гуманизма в романе современности может быть осуществлено лишь при условии, если в центре внимания писателя будет находиться личность человека. Одним из основных принципов ее изображения должен быть принцип историзма, ибо «романист не может писать историю индивидуальной судьбы, если у него перед глазами не находится постоянно картина социального целого» и если он не обладает «исторической точкой зрения, которая составляла основу классического романа». Однако, чтобы восстановить утраченное романом понимание характера, чтобы вернуть на его страницы эпический характер и присущий ему героический элемент, романист должен обладать передовым мировоззрением своего времени.

Исходя из этого Ральф Фокс рисует образ передового писателя, своего современника. Это активный борец, находящийся в самом центре общественно-политической жизни своей эпохи, своей страны; это художник, чье творчество связано с жизнью народа и служит его интересам.

Обращаясь к проблеме положительного героя в передовом искусстве, Фокс разрешает ее в связи с теми основными задачами, которые стоят перед литературой социалистического реализма. Одна из них заключается в том, чтобы создать подлинно эпический характер человека-борца, отдающего свои силы делу преобразования общества. Положительным героем передового искусства должен, по глубокому убеждению Р. Фокса, стать «чело-век, не только критикующий или находящийся в состоянии безнадежной войны с обществом, к которому он не может приспособиться как личность, но человек в действии, занятый изменением условий своей жизни, овладевающий жизнью, человек, чей путь гармонирует с развитием истории, способный стать господином собственной судьбы».

К образу именно такого героя и обращается Р. Фокс, включая в книгу «Роман и народ» набросок будущего романа о Георгии Димитрове, героическую историю жизни и борьбы которого он мечтал рассказать современникам. Ральф Фокс не успел осуществить своего замысла. Его книга «Роман и народ» оказалась последней из всего написанного им и была издана посмертно. Но до сих пор она остается ценным вкладом в прогрессивную эстетику Англии. Фокс был одним из первых английских критиков, связавших развитие литературы с историей классовой борьбы и революционных выступлений народа. Он призывал к творческому освоению культурного наследства и использованию его богатств в интересах политической борьбы, которую пролетариат ведет в настоящем. Он доказывал, что буржуазия не может быть хранителем национальных культурных традиций: они по праву должны стать достоянием народа.

Соратниками Фокса в период 30-х годов выступали Кристофер Кодуэлл, Алик Уэст, Томас А. Джексон. Книги Кодуэлла «Иллюзия и реальность» (1937) и «Этюды об умирающей культуре» (1939) посвящены проблемам развития английской поэзии и критики буржуазного искусства, вступившего в период упадка и разложения. А. Уэст в своей работе «Кризис и критика» (1937) обращается к актуальному вопросу о путях развития передовой литературы. Основные условия ее достижений А. Уэст справедливо видит в реалистическом отображении явлений действительности, в связи с народом и его борьбой. В монографии Т. А. Джексона «Чарльз Диккенс. Путь радикала» (1937) раскрывается связь творчества великого английского романиста с освободительной борьбой народа, с чартизмом. Джексон опровергает ставшую традиционной в буржуазном литературоведении оценку Диккенса как добродушного юмориста; он подчеркивает обличительную направленность его творчества.

Нельзя не отметить присущие литературоведению тех лет ошибки и слабости. Они проявились в известном социологизировании творчества Диккенса у Джексона, в его стремлении представить Диккенса революционером; в явной недооценке английского критического реализма XIX века в работах Фокса, Кодуэлла, Уэста. Однако в целом развитие марксистского литературоведения было одним из важнейших явлений культурной жизни Англии 30-х годов.

В период «бурных тридцатых» годов формируется новый тип писателя-борца, активного участника общественно-политической жизни страны.

Талантливым агитатором и пропагандистом, одним из организаторов и участников антифашистской борьбы был Ральф Фокс. Деятельность критика он сочетал с исследовательской работой в области истории национально-освободительной борьбы народов различных стран. Особое место среди его исследований занимают работы по истории революционного движения в Англии — «Классовая борьба в Британии», «Маркс, Энгельс, Ленин о британском рабочем движении». В 1936 г. вместе с группой своих соотечественников Фокс едет в Испанию. Комиссар англо-ирландского батальона Интернациональной бригады, он пал смертью храбрых в бою под Кордовой. В декабре этого же года в Испании был убит боец английской секции Интернациональной бригады молодой поэт-публицист Джон Корнфорд. Он уехал в Испанию со студенческой скамьи Кембриджа, вступив за несколько лет до этого в коммунистическую партию[98] и став одним из руководителей коммунистического движения среди английских студентов.

Борьбе с фашизмом отдал свою жизнь и талантливый критик Кристофер Кодуэлл, тоже погибший в Испании. До отъезда из Англии он вел партийную работу в одном из рабочих районов Лондона.

В январе 1939 г. во время митинга шахтеров Ронды в Уэльсе скончался пламенный оратор и пропагандист Льюис Джонс. В этот день — 27 января 1939 г. — Льюис Джонс выступил на тридцати рабочих митингах, призывая оказать помощь народу борющейся Испании. Его сердце не выдержало напряжения. Четверть века из сорока двух лет своей жизни писатель Льюис Джонс посвятил борьбе за дело рабочего класса.

Подобных примеров можно привести много. Новое поколение прогрессивных писателей Англии 30-х годов состояло из людей, характерной особенностью которых был страстный интерес к жизни, стремление не только словом, но и делом, своим непосредственным участием помочь народу, борющемуся за свои права. Они были исследователями жизни, они проникли в те сферы действительности, которые еще не были освоены их предшественниками— мастерами английской литературы прошлых десятилетий. Путь, избранный ими, был плодотворен, потому что он пролегал по магистральным дорогам жизни и не имел точек соприкосновения с гипертрофированным эгоцентризмом и субъективизмом писателей типа Джойса и Вульф. Обращает на себя внимание широкий круг их интересов. Они разнообразны и свидетельствуют о живой заинтересованности представителей плеяды новых литературных сил Англии в познании самых разнообразных явлений общественной жизни, науки, искусства.

Эрудиция Фокса проявилась не только в его литературно-критических исследованиях, но и в трудах по истории Англии, Китая, Монголии. Он работал над монографией о Чингис-хане, написал ряд статей о культуре и освободительной борьбе арабского народа, знакомился с деятельностью Народного фронта и революционным прошлым Франции, совершил путешествие по странам Азии. Он был биографом В. И. Ленина и глубоко интересовался событиями русской революции 1905 г. и Октябрьской социалистической революции 1917 г.

Погибший в возрасте двадцати одного года Джон Корнфорд был не только подающим блестящие надежды начинающим поэтом. Он был историком, искусствоведом и публицистом. Его организаторские способности сочетались с обширными познаниями в области философии, политической экономии и искусства. Молодой поэт, восхищавшийся на первых порах формалистическим экспериментаторством модернистов, он очень скоро осознал глубину пропасти, отделяющей творчество таких поэтов, как Оден и Спендер, от жизненных интересов народа Англии.

В тридцать четыре года оборвалась жизнь Грэссика Гиббона — автора трилогии «Шотландская тетрадь», посвященной жизни трудового народа его родины. Но Гиббон был не только романистом. Он был историком и археологом, интересовался этнографией и изучал историю цивилизации народов майя. Дерзание, проверка своих сил в различных областях науки и искусства были присущи Гиббону, как и многим другим писателям его поколения.

Неутомимым исследователем многих областей человеческих знаний был поэт и публицист Т. Г. Уинтрингэм. Участник первой мировой войны, он создал ряд работ о восстаниях в армии и флоте. Он был активным деятелем английской компартии и среди первых добровольцев отправился в Испанию, где был тяжело ранен.

Не может не привлечь к себе внимания яркая и многогранная личность Кристофера Кодуэлла — писателя и критика, автора работ по марксистской эстетике. Его интересовали проблемы развития культуры в социалистическом обществе, но он не ограничивался только этим. Он известен и как автор работ по истории и теории авиации, как редактор журнала по вопросам летного дела.

Широтой интересов характеризуется деятельность и Джека Линдсея, для которого 30-е годы стали эпохой формирования его взглядов и периодом создания его первых романов. Интерес к истории, занятия античностью Джек Линдсей сочетает с общественной деятельностью, участием в освободительной и антифашистской борьбе. Его стихотворения тех лет зовут на защиту народной Испании; в его романах основной становится тема революционной борьбы; насущные проблемы современности определяют направленность его творчества.

В период 30-х годов в Англии появился ряд произведений о жизни и борьбе трудящихся, обогативших прогрессивную литературу и свидетельствующих о ее неуклонном развитии. К их числу принадлежит трилогия Грэссика Гиббона (1901–1935) «Шотландская тетрадь» (1932–1934 гг.); роман Джона Соммерфильда (р. 1908) «Майский день» (1936); романы Льюиса Джонса (1897–1939), «Кумарди» (1937) и «Мы живем» (1939), исторические романы Джека Линдсея (р. 1900), который именно в этот период вступает в литературу («Рим продается», 1933; «Цезарь мертв», 1934; «Адам нового мира», 1936; «1649», 1938).

Эти книги повествуют о жизни и борьбе простого народа, о росте классового сознания трудящихся масс.

Одним из характерных произведений английской литературы 30-х годов является трилогия Грэссика Гиббона «Шотландская тетрадь», посвященная жизни Шотландии трех первых десятилетий XX века.

Роман Гиббона имеет важное значение в развитии прогрессивной английской литературы 30-х годов как одна из первых книг о пробуждении политической сознательности рабочего класса в послевоенной Англии. Гиббон четко определил путь своего героя, слив его судьбу с судьбой борющегося пролетариата.

Еще более убедительно процесс становления сознания пролетария-борца был раскрыт Льюисом Джонсом в его дилогии «Кумарди» (1937) и «Мы живем» (1939).

Льюис Джонс был одним из первых исследователей тех сфер действительности, которые еще не были освоены английской литературой. Как и многие писатели его поколения, он прокладывал новые пути в искусстве, изображая жизнь и борьбу трудового народа и делая героями своих книг его лучших представителей.

Прогрессивные романисты 30-х годов стремились к созданию подлинно «эпического искусства», о котором писал Ральф Фокс. Уже само обращение к теме классовой борьбы и революционных выступлений народных масс требовало широкого размаха в изображении событий. Это определило своеобразие композиции произведений Грэссика Гиббона и Льюиса Джонса. Оба они создают циклы романов, объединяя их в трилогию («Шотландская тетрадь») и дилогию («Кумарди» и «Мы живем»). Каждое из этих произведений охватывает значительный период в истории страны. События романов Льюиса Джонса начинаются в конце XIX века и завершаются 1937 годом. Грэссик Гиббон пишет о периоде 1914–1931 гг.

Однако эпический размах изображаемых событий зависит не только от широты их хронологических рамок. Действие романа Джона Соммерфильда «Майский день» происходит на протяжении всего лишь трех дней — с 29 апреля по 1 мая. Но это не помешало писателю передать силу протеста бастующих рабочих, вылившуюся в мощную демонстрацию, затопившую безбрежным потоком улицы Лондона. Джон Соммерфильд запечатлел наиболее характерные черты «бурных тридцатых» годов, воспроизвел накаленную атмосферу обострившейся классовой борьбы, сделал героем своего романа коллективный образ поднявшегося на борьбу народа. Все это и определило значительность и актуальность его романа.

Вполне закономерным явлением литературной жизни 30-х годов было развитие жанра исторического романа. К нему обращались писатели различной идейно-политической ориентации, принадлежащие к различным литературным направлениям. Именно в 30-е годы тяготение к форме исторического романа проявилось в творчестве даже такой писательницы, как Вирджиния Вульф. Свидетельством этого были ее романы «Годы» и «Между актами». Своеобразной модернистской интерпретацией истории человечества, понимаемой как замкнутый круг, из которого не существует выхода, явился в известном смысле и роман Джеймса Джойса «Поминки по Финнегану». Однако и истолкование истории как Движения вспять и попытки изобразить человека жертвой тяготеющих над ним факторов биологического характера в период напряженных и значительных событий тех лет опровергались самой жизнью.

Время доказало нежизнеспособность псевдоисторических романов и таких буржуазных писателей, как Р. Маколей, Л. Хаусман, М. Ирвин и др.

На этом фоне творчество прогрессивных писателей, обратившихся к жанру исторического романа с целью воспроизвести освободительные народные движения прошлых веков, приобрело глубоко принципиальное значение. Для романов Д. Линдсея, С. Т. Уорнера, Д. Триза характерны стремление показать народ творцом истории, интерес к наиболее значительным поворотным моментам прошедших эпох. О борьбе крестьян с феодалами в период средних веков (XII в.) пишет Д. Триз в своем романе «Стрелы против баронов» (1934); страницам истории чартистского движения посвящена его повесть «Товарищи по хартии» (1935). Тема борьбы испанского крестьянства против угнетателей поставлена в романе С. Т. Уорнера «После смерти Дон Жуана» (1938), воспроизводящая отдельные стороны жизни Испании XVIII в. Стремление нарисовать широкие картины жизни, основанные на тщательном изучении материалов документального характера, сочетается в творчестве этих писателей с гуманизмом в изображении людей, являющихся свидетелями и участниками воссоздаваемых событий. Обращение к прошлому имело в те годы вполне определенный смысл; писателей привлекала тема революционно-демократических движений.

Среди мастеров исторического романа в современной английской литературе выделяется имя Джека Линдсея. Одна из основных проблем его творчества связана с выяснением вопроса о преемственности традиций народно-освободительной борьбы. Впервые Джек Линдсей обращается к ней во второй половине 30-х годов. Уже тогда характерной особенностью его творчества было органическое переплетение исторической темы с современной, стремление выявить связь между настоящим и прошлым. Его стихи, посвященные борющейся Испании, его поэма «Кто же настоящие англичане?» (1936), его книга «Англия, моя Англия» (1939) и его наиболее значительный исторический роман тех лет — «1649. История одного года» (1938) — все это произведения, связанные единством замысла. В творчестве Линдсея развивается мысль о том, что каждая эпоха деяниями своих лучших людей передает эстафету будущим поколениям. Левеллеры и диггеры времен английской буржуазной революции XVII века, чартисты, поднявшие знамя борьбы в 30—40-е годы XIX столетия, коммунисты, возглавившие борьбу передовых сил современного общества — это тесно связанные между собой звенья единой цепи исторических событий. Поступательное движение истории в моменты ее наиболее значительных революционных сдвигов и народ как ее творец и созидатель — вот что интересует Джека Линдсея прежде всего. В романе «1649. История одного года» писатель обращается к событиям английской буржуазной революции XVII века. Героями его романа становятся простые люди Англии — крестьяне, ремесленники, солдаты. Именно они, а не буржуазия, — доказывает Линдсей, — были основной силой революции. В 1649 г. — в период обострения революционной ситуации — в стране истинными выразителями интересов народа стали левеллеры и диггеры. Они вели борьбу за установление демократических свобод и общественное пользование землей. Захват пустующих земель и возможность сообща трудиться на них воодушевляет крестьян, вселяет в них мужество и надежду. Но движение диггеров подавлено. Против них выступают буржуазия и землевладельцы, объединившиеся в своем стремлении подавить народ и воспользоваться плодами революции в своих интересах. Роман завершается описанием суда над вождем левеллеров Лильберном. И все же народ остается несломленным.

Всем строем финальной сцены романа Линдсей подчеркивает мысль о том, что подлинный суд над всем происходящим творят присутствующие в зале суда «суровые люди на галереях». Основные массовые сцены романа — большая удача писателя. Собственно именно в них Линдсей и выступил как романист, принципиально по-новому трактующий тему народных масс в истории.

Что же касается его трактовки характеров двух основных героев романа — Роджера Коттона и Ральфа Лидкота — то на ней лежит печать влияния фрейдизма; в данном случае Линдсей платит дань своему увлечению этим столь распространенным в современном ему искусстве явлениям. В романе «1649. История одного года» Линдсей только лишь подходит к разрешению важной и значительной темы о разрыве человека, принадлежащего к правящему классу, со своей средой и его переходе на сторону борющегося народа. В своих последующих романах 40 и 50-х годов он раскроет ее гораздо более глубоко.

В эпохе «бурных тридцатых» годов берут свое начало истоки многих процессов и явлений, характерных для прогрессивной английской литературы и критики наших дней. В этой связи большой интерес представляет, в частности, вопрос о том, каким образом передовые литературоведы и писатели современной Англии ставят и раз-решают проблему героя. Ответ на него может быть дан лишь на основании обобщений наиболее характерных явлений английской литературы и критики последних лет. Но ведущая тенденция в решении этой проблемы очень четко раскрыта в книге Джека Линдсея «После тридцатых годов. Роман в Британии и его будущее» (1958). Соратник Ральфа Фокса и один из значительных современных романистов и критиков, последовательно отстаивающих принципы искусства социалистического реализма, Джек Линдсей пишет о преемственности между литературой прошлого и настоящего, о тех задачах, которые ставит перед писателями наша эпоха. Одна из них, как и прежде, заключается в «изображении людей в их развитии». Однако писатель наших дней, — и это Джек Линдсей подчеркивает особенно настойчиво, — в разрешении проблемы героя должен исходить из более высокого уровня исторического развития, чем его предшественники. «Но нам, — пишет он, — работающим в эпоху загнивающего империализма, в век атомной энергии и нового сознания, какого требует борьба за объединение человечества, нам нужно более глубокое понимание того, как складывается человек, более полное проникновение в суть жизненных процессов во всей их сложности и взаимосвязи»[99].

— «Задача писателей нового типа — показать развитие человека в фокусе многообразных отношений, без которых невозможно изобразить наш мир, — развитие, наиболее полно и динамично раскрывающееся в борьбе за социализм. Вот в этом и заключается подлинно новое»[100].

Примечания.

1.

Д. Голсуорси. Собр. соч. в 16 томах. Т. 4. М., 1962, стр. 448—449.

2.

Сомерсет Моэм. Подводя итоги. М., 1957, стр. 151.

3.

Сомерсет Моэм. Подводя итоги. М., 1957, стр. 150.

4.

Там же, стр. 62.

5.

См.: Richard Ellman. James Joyce, New York, 1959, p. 394.

6.

Р. Фокс. Роман и народ. М., 1939, стр. 160.

7.

Там же, стр. 161.

8.

Р. Фокс. Роман и народ. 1939, стр. 43.

9.

Англичане познакомились с Фрейдом позднее, чем американцы или французы. Одним из первых популяризаторов теории фрейдизма в Англии был Хэвлок Эллис, опубликовавший шеститомный труд Фрейда «Изучение психологии пола». В 1913 г. на английском языке в переводе Брилла появилась работа Фрейда «Толкование сновидений».

10.

См.: Graham Hough. The Dark Sun. London, 1961, pp. 55–56.

11.

Используя метод психоанализа, Джойс вместе с тем высказывал свою неприязнь к Фрейду. См.: G. Ellman. James Joyce. New York, 1959.

12.

Г. Уэллс. Павлов и Фрейд. М., 1959, стр. 598.

13.

Г. Уэллс. Павлов и Фрейд. М., 1959, стр. 599.

14.

Там же, стр. 600.

15.

В. Днепров. О фрейдизме и реалистическом романе. «Иностранная литература», 1963, № 7, стр. 199.

16.

Цикл «Pilgrimage» был начат в 1913 г.

17.

Р. Роллан. Собр. соч. в 14 томах. Т. 10. М., 1956, стр. 252.

18.

J.Jоусе. A Partrait of the Artist as a Young Man. Hew York, 1956, p. 83.

19.

Здесь и далее дан перевод А. Елеонской. «Интернациональная литература», 1935, №№ 1–3, 9—12 и 1936, №№ 1–4.

20.

A. Wа1tоn Litz. The Art of James Joyce. Method and Design in «Ulysses» and «Finnegans Wake». London, 1961, pp. 53—54.

21.

Richard Ellman. James Joyce. Hew York, 1959, p. 603.

22.

Там же, стр. 603.

23.

Richard Ellman. James Joyce. Hew York, 1959, p. 603.

24.

Там же, стр. 559.

25.

В послевоенные годы Форстер отходит от блумсберийцев, порывает с их эстетикой и вступает в полемику с модернизмом.

26.

Johnston J. К. The Bloomsbury Group. London, 1954.

27.

Johnston J. К. The Bloomsbury Group, p. X.

28.

См. Johnston J. К. The Bloomsbury Group, pp. 36, 38.

29.

См. V. Woolf. Middlebrow, в сб.: The Death of the Moth. London, 1945, pp. 113–114.

30.

J. К. Johnston. The Bloomsbury Group. London, 1954, p. 55.

31.

V. Woolf. The Coomon Reader. London, 1938, p. 62.

32.

Там же, стр. 144.

33.

V. Woolf. A Writer's Diary. London, 1954, p. 313.

34.

V. Woolf. The Common Reader. London, 1938, p. 211.

35.

V. Woolf and L. Stгасhеу. Letters. London, 1936, p. 39.

36.

См.: V. Woolf. The Novels of Thomas Hardy. In: The Common Reader. London, 1938.

37.

V. Woolf. The Common Reader. London, 1938, p. 148.

38.

V. Woolf. The Common Reader, p. 148.

39.

Там же.

40.

См.: V. Woolf. A Writer's Diary, p. 47.

41.

Там же, стр. 49.

42.

Там же, стр. 50.

43.

V. Woolf. A Writer's Diary, p. 72.

44.

Chambers R. L. The Novels of Virginia Woolf. London, 1947.

45.

V. Woolf and L. Strachey. Letters. The Hogarth Press, 1956, p. 56.

46.

V. Woolf. A Writer's Diary. London, 1954, p. 28.

47.

Johnston J. К. The Bloomsbury Group. London, 1954, p. 348.

48.

См.: V. Woolf. A Writer's Diary. London, 1954, p. 211.

49.

The Collected Letters of D. H. Lawrence. Hew York, 1962, vol 1, p. 180.

50.

The Letters of D. H. Lawrence ed. A. Huxley. London, 1932, p. 197.

51.

R. Aldington. Portrait of a Genius, but… London, 1950, pp. 104–105.

52.

R. Aldington. Portrait of a Genius, but…, pp. 104–105.

53.

D. Н. Lawrence. Studies in Classic American Literature. 1024, p. 297 (The Spirit of Place).

54.

Graham Hough. The Dark Sun. London, 1961, p. 28.

55.

См.: D. H. Lawrence. Study of Thomas Hardy. In: Selected Literary Criticism. London, 1928.

56.

D. Н. Lawrence. John Galsworthy. In: Selected Literary Criticism. London, 1928, p. 119.

57.

R. А l d i n g t о n. Portrait of a Genius, but…, p. 235.

58.

Sex, Literature and Censorship, ed. Harry T. Moore, London, 1953, p. 265.

59.

R. Е ll m an. James Joyce. New York, 1959, pp. 620–621.

60.

Ральф Фокс. Роман и народ. 1939, стр. 80.

61.

Ю. Кагарлицкий. Герберт Уэллс. М., 1963, стр. 189.

62.

Впоследствии она публиковалась под названием «Современный роман».

63.

Д.Г.Жантиева. Эстетические взгляды английских писателей и русская литература. В сб. «Истории литературных связей XIX века». Изд-во АН СССР, 1962, стр. 193.

64.

В связи с тем что о Герберте Уэллсе и Джоне Голсуорси в нашем литературоведении есть ряд специальных исследований, мы считаем возможным ограничиться лишь самой краткой характеристикой их творчества. — Н. М.

65.

Джон Голсуорси. Собр. соч., т. 16. 1962, стр. 296.

66.

Там же, стр. 297.

67.

Джон Голсуорси. Собр. соч., т. 16, 1962, стр. 449.

68.

Джон Голсуорси. Собр. соч., т. 16, стр. 447–448.

69.

Там же, стр. 457.

70.

Там же, стр. 471.

71.

Там же, стр. 469–470.

72.

Джон Голсуорси. Собр. соч., т. 16, стр. 463.

73.

Там же, стр. 470–471.

74.

Джон Голсуорси. Собр. соч., т. 16, стр. 464.

75.

Там же, стр. 471.

76.

Там же.

77.

Там же.

78.

См. «История английской литературы», т. 3, М., изд-во АН СССР, 1958, стр. 379.

79.

Collins A. S. English Literature of the Twentieth Century. London, 1962, p. 193.

80.

Е. М. Fогstег. Abinger Harvest. London, 1963, p. 5.

81.

J. В. Beer. The Achievement of the E. M. Ferster. London, 1962, pp. 63–64.

82.

«Роман «Самое длинное путешествие» был написан раньше, чем «Комната с видом», однако мы рассматривали роман «Комната с видом» сразу же после романа «Куда боятся ступить ангелы», так как он задуман и начат Форстером раньше, чем «Самое длинное путешествие». Помимо этого, романы, «Куда боятся ступить ангелы» и «Комната с видом» близки по своей тематике и их обычно объединяют в группу «итальянских романов» Форстера. — Н. М.

83.

Отрывок из поэмы П. Б. Шелли «Эпипсихидион» цитируется в переводе К. Д. Бальмонта. Собр. соч., т. 3, стр. 70.

84.

Е. М. Forster. The Mind of the Indian Native State. В сб. Abinger Harvest. London, 1936, p. 331.

85.

Олдингтон Р. Смерть героя. 1935, стр. 92.

86.

Aldington R. Literary Studies and Reviews. London, 1924, p. 191.

87.

Aldington R. Life for Life's Sake. Hew York, 1941, p. 213.

88.

Aldington R. Literary Studies and Reviews. London, 1924, p. 199.

89.

Aldington R. Literary Stidies and Reviews, p. 201.

90.

Там же, p. 167.

91.

Олдингтон Р. Сущий рай, 1939, стр. 347.

92.

Образ Уолда Тобба — сатира на Т. С. Элиота.

93.

Jack Lindsay. After the thirties. The Novel in Britain and its future. London, 1956, p. 28.

94.

Jаск Lindsay. After the thirties. London, 1956, p. 47.

95.

Там же, стр. 30.

96.

Jаск Lindsay. After the thirties, перевод цит. по ж. «Октябрь», 1957, № 2, стр. 202.

97.

Здесь и далее цитируется по изданию: Ральф Фокс. «Роман и народ». М., 1939.

98.

Корнфорд стал коммунистом в 1932 г., когда ему было 17 лет.

99.

Jack Lindsay. After the thirties. The Novel in Britain and its Future. London, 1956. (перевод дан по ж. «Октябрь», № 2, 1957, стр. 203).

100.

Там же, стр. 204.

Нина Павловна Михальская.