Со шпагой и факелом. Дворцовые перевороты в России 1725-1825.

Из записок М. Леонтьева{132}.

{132}.

Прощение.

Беспокойства, возникшие от большого числа выключенных штаб- и обер-офицеров армии и флота, которые толпами разъезжали в окрестностях Петербурга и отбирали силою для себя пищу в трактире на большой дороге Московской на 7 верст от сей столицы и лежащего при реке,…

… [Нрзб.] по Нарвской и другим дорогам, а сверх того и политические виды знаменитого и в большую доверенность вошедшего к Павлу I-му графа Палена, побудили сего государя объявить в исходе 1800-го года всеобщее прощение выключенным, которых целые толпы и прибыли в начале 1801-го года в Петербург для благодарения царя и подачи просьб, кто куда желает определиться. Сим воспользовались и друзья графа Палена, знаменитые изгнанники князь Платон и графы Валериян и Николай Зубовы, барон Бейнигсен, Чичерин и многие другие славные генералы века Екатерины II-ой.

Я сам был очевидец, когда Павел I-й принимал Зубовых в зале Михайловского дворца по их возвращении. Государь весьма милостиво обошелся с князем Платоном, взял его под руку, подвел к окну, долго с ним разговаривал, и видно было из поклонов последнего, что разговор сей был очень для него благосклонен. Князь был в мундире первого кадетского корпуса, туда он накануне дня представления был назначен директором, был принят генералом от инфантерии, а брат его Валериан был назначен во 2-й кадетский корпус также директором и принят в службу также полным генералом; и с которым государь также обошелся милостиво, потрепав его по плечу. Сей Валерьян, будучи красавец, был без ноги, которую потерял он пьяный во время польской войны и о ране которого Суворов сказал: «Боли много, а славы мало». Третий их брат Николай, страшилище по своей гигантской наружности и большим глазам, был назначен шефом гусарского, помнится, Сумского полка. Три сии брата были в Андреевских лентах, которыми Екатерина их украсила, и обратили на себя внимание всех присутствовавших, из которых многие их знали во время прежнего царствования, а другие слушали лестные и чрезвычайно увеличенные им похвалы, и, будучи недовольны настоящим, верили с охотою прошедшему. Павел I-й при сей аудиенции был очень весел и смеялся с Зубовым и другими. Он не думал, что видит того, который сорвет корону с головы его и, быть может, видя себя окруженного крепостными валами и сильной стражей, презирал всех сих вельмож, имевших причину быть им недовольными; и не эта ли была причина поспешного переезда его в Михайловский замок? Кто знал и видел Павла I-го, тот не мог не удивиться сему всепрощению, в течение которого, принимая одних, он выключал и сажал в крепость других. Одним словом, граф Пален, наклоня Павла I-го на дело ему несвойственное, показал сим и свой гибкий ум, и великую силу доверенности, у царя им приобретенной.

Слухи.

В течение последних двух месяцев царствования Павла I-го Петербург волнуем был разными неистовыми слухами, направлявшими публику на один предмет – ненависти к Павлу. Так, говорили и с великой утвердительностью, что Павел I-й намерен вскоре развестись с императрицей и жениться на Гагариной, что вся императорская фамилия развезется по монастырям, наследник посадится в крепость и объявятся наследниками трона будущие дети его от Гагариной. И что Семеновский полк за преданность нашу к наследнику разошлется по сибирским гарнизонам. Сии слухи производили свое действие в публике, которая никогда исследовать не любит, а, с жадностью хватая самый нелепый слух, ревностно распространяет оный. Так и было: умы распалялися, неудовольствие увеличивалося, и Павел I-й день ото дня становился ненавистнейшим тираном в глазах обитателей Петербурга; так достигал своей цели исполненный великого ума и хищности глава заговора противу императора Павла Петербургский военный губернатор граф Петр Алексеевич фон-дер-Пален.

Но в сие время и Павел I-й получал безымянные доносы о существовании заговора на жизнь его, чего при всей своей деятельности граф Пален отвратить не мог, но к кому государь должен был обратиться о исследовании сих доносов, как не к нему же, ибо в руках его сосредоточена была власть военная, гражданская и полицейская всей столицы, и которого Павел почитал преданнейшим себе человеком. Чтобы усыпить совершенно императора, граф Пален имел дерзость и бесстыдство сам донесть Павлу о существующем будто бы заговоре по безымянным доносам, и чтобы – для устрашения бдительностию правительства публики – не прикажет ли он, собрав офицеров гвардии, объявить им о всем. Павел I-й дал на сие хитрообдуманное и с присутствием духа произведенное действие свое согласие. Вследствие сего, дня за четыре до 12-го марта мы и были собраны все в дом графа Палена у Полицейского моста поутру до развода. По полном нашем съезде и по помещении нас в зале сего дома граф вышел к нам в полном мундире и, раскланявшись, сказал громким голосом: «Господа! До сведения государя императора доходит о существовании заговора в столице, но его величество надеется на вашу верность!» Последние слова произнес он с коварной улыбкой и, взглянув, не переменяя мины, на нас быстрыми глазами, поклонился и ушел в свои комнаты, а мы поехали по домам. Известно, что в заговоре противу Павла были и некоторые офицеры гвардии, и думать надо, что сверх усыпления [бдительности] Павла, сия сцена сделана была для их ободрения, показав им ясно и свою силу и неустрашимость. Но когда хитрость графа Палена торжествовала с одной стороны, то с другой – безымянные доносы повторялись не только Павлу I, но и любимцам его Нарышкину и Кутайсову. Последнему 11-го марта после полудня, как сказывали тогда, было даже подано письмо с именами заговорщиков, но он, не распечатав его, положил под подушку своей постели, намереваясь прочесть его поутру 12 числа. Все сии слухи делали то, что Нарышкин по званию своему начал проводить ночи не раздеваясь, употребляя все осторожности с своей стороны, но разведать о точности заговора сии придворные любимцы не имели средств, будучи окружены глазами умнейших людей того времени. Туча собиралась над головой Павла I-го, но он пребывал беспечен, надеясь на свою стражу и батареи замка.

11-е число марта 1801 года, или последний день жизни Павла 1-го.

В сей день развод был, по обыкновению, в Михайловском замке в 9 часов, и Павел I-й находился при оном в совершенном здоровье, но только был очень сердит и весьма прогневался на сменявшийся караул нашего полка 2-го батальона и кричал на шефа оного генерала Мозавского, а наследнику сказал: «Вашему высочеству свиньями надо командовать, а не людьми». Я заметил, что великий князь вместо того, чтобы, по обыкновению своему, сделать поклон государю, отвратился от него и закусил губу. Не знаю, заметил ли это Павел, ибо это было в углу замка, но мы все это видели.

По окончании развода Павел I-й удалился во дворец, а наследник, взошел на гауптвахту и в офицерской караульне весьма милостиво разговаривал с арестованным генералом Эмме и его женою, [пришедшею] проведать своего мужа, а маленького сына их брал на руки и целовал его; сия умиленная сцена многих тронула, показав всю благость души великого князя. Я по окончании развода и по уходе наследника на свою половину возвратился домой и провел оный с одним моим знакомым. В сей день Павел I-й после обеда прогуливался по городу верхом, ибо погода была теплая и день очень ясный, а, возвратившись в замок, сойдя с лошади, прошел к канаве, окружавшей оный, становился на лед, мерял палкою прибывавшую воду и весело разговаривал с стоявшим тут часовым. При входе в замок встретил Коцебу с тетрадью в руках, описывавшего оный, остановился с ним у статуи Клеопатры, говорил о ее истории, и, милостиво поклонясь, пошел по лестнице, и, взойдя на оную, обратился еще к Коцебу, взглянул на оного и пошел в комнаты. В сей день караулы в замке содержал наш третий батальон, которого шеф был генерал-майор Депрерадович и в котором я служил. В карауле на главную гауптвахту вступил капитан Гаврило Иванович Воронков, бывший из гатчинских служивых Павла, когда он был еще наследником, [а также] поручик Константин Полторацкий, один из заговорщиков, и прапорщик Дмитрий Ивашкин. На другие бекеты[212] вступил Усов и еще не помню другой кто. Дежурный штаб-офицер был полковник Ситман,… [нерзб.] главных капитан Дмитрий Михайлович Мордвинов, который ныне генерал-майор и камергер, а визитер – брат мой Владимир. Со внутренним караулом Преображенского полка лейб-батальона вступил поручик Марин, один из заговорщиков, а другие от конных полков, не знаю кто. Воронков после зори, по обыкновению, ходил с рапортом к Павлу 1-ому, а, возвратяся в караульню, нашел во оной князя Петра Михайловича Волконского, любимца и адъютанта наследника; Воронков удивился. Но Волконский сказал, что он от скуки пришел с ними поужинать и принес с собой им славного вина, которым за ужином и потчевал Воронкова, удивлявшегося к себе таковой ласке князя, который, зная Воронкова охоту к сему напитку, очень часто его потчевал, от чего оный не смел отговариваться. После ужина Волконский тотчас ушел, сказав несколько французских слов Полторацкому, чего ни Воронков, ни Ивашкин не разумели. Так кончился день сей, достопамятный в истории! И Воронков, будучи отягчен вином, вскоре лег спать, не ведая, что в сие время судьба империи была в руках его! Солдаты начинали дремать; все у карауле было покойно, по обыкновению, и никто из всех их даже и не подозревал, что сия ночь будет роковою для их государя, которого хотя они и не любили, но были ему преданы по тому одному, что он был самодержавец их.

Тревога.

В то время как я только что предался крепкому сну, свойственному моим летам, вбежал солдат в мои комнаты и громким голосом в темноте кричал: «Ваше благородие, тревога! Пожалуйте на линейку!» Надо знать, что я жил в корпусе, щедротами наследника выстроенном почти против полкового двора и госпиталя, им же построенного; коридор, отделявший наши комнаты от других офицеров, был широкий, а людские флигеля далеко – куда на ту пору убрались мои люди. Я стал кричать: «Одеваться!» Но не тут-то было! И так впотьмах ища своего платья, нашел его, но, надевая его, не попадал на лад! Наконец люди мои прибежали, и я, кой-как одевшись, бросился на полковой двор, но там никого не было. Я побежал к казармам солдат и нашел уже там в глубокой темноте батальон свой, оставшийся от караула выстроенным пред оными. Все офицеры были уже тут, и генерал Депрерадович, ходя по суетившемуся фронту, повторял: «Без шуму!» Это было часу в одиннадцатом.

У строя поспешно фронт, генерал повел нас по Гороховой улице. Подойдя к Калинкинскому мосту на Мойке, мы остановились, и Депрерадович сказал громко: «Власов (адъютант, бывший потом камергер и живший у нас в соседстве, в селе Иванкове), поезжайте к коменданту (в Петербурге при Павле I-м было три коменданта: 1-й в крепости, 2-й в Михайловском замке, а 3-й, городской, заведовавший всеми караулами в столице, жил в Зимнем дворце, к сему то… [нрзб.] послан был Власов) и спросите, где пожар?» Власов поскакал в темноте прямо к Зимнему дворцу и, заехав за поворот к оному, остановился (как после узнал я, ибо и он был в заговоре), где, простояв несколько минут, прискакал с мнимым к нам повелением и сказал генералу: «Пожар в Михайловском замке, и комендант приказал туда идти». Повинуясь сему мнимому приказанию, мы поворотили по берегу Мойки и, перейдя мост, пошли к помянутому замку. Нужно при сем заметить одно обстоятельство, доказывающее, что страх отнимает догадку: при самом вступлении нашем на Гороховую улицу поручик Никита Кожин, бывший в заговоре и знавший все, бросил экспантон свой и вскричал: «Не надо тебя! Теперь со шпагою служить надо». Но сего в то время никто из нас не понял.

Когда мы шли по улице, то хотя и соблюдалась нами глубокая тишина по приказанию генерала, но за всем тем гул от ног 500 человек, блеск оружия при слабеющем уже свете фонарей и тихий говор солдат возбуждали любопытство жителей домов, мимо которых мы проходили, и они, полураздетыё (ибо это было часу в 12-м), отворя форты и высуня головы, смотрели на улицу, но, увидя нас, идущих в столь необыкновенное время, опрометью бросались от окон. Так-то их и нас напугал Павел 1-й.

В заговоре было не много наших офицеров, и большая часть ничего не ведала, и мы сердечно верили, что идем тушить пожар Михайловского замка! И какой пожар, думаю я теперь, самый опасный, каковой только представляет история. В темноте и не встречая никого, ибо были первые, шли мы к замку; подойдя к оному, нас остановили и ввели в бывший при канале экзерцыр-гауз; тут окружила нас совершенная египетская тьма. Ночь была и сама по себе темная, и шел дождь, а в экзерцыр-гаузе пуще оная умножилась.

«Что с нами будет?» – спрашивали мы друг друга. Пожара в замке нет. «Верно, мы приведены для того, – говорили другие, слышавшие пред сим распущенные слухи, – чтобы отсюда разослать нас по Сибири». Так ломали мы головы, стоя более получаса в сей темноте, а генерал наш с некоторыми офицерами, скрывшись от нас, удивлял еще более нашу недогадливость. Солдаты, повинуясь совершенно как овцы, спрашивали только друг у друга потихоньку: «Пожара во дворце не видно, зачем же мы здесь?».

По прошествии доброго получаса или более генерал сказал тихо: «От ноги, ступай за мной!» Мы вышли из экзерцыр-гауза и пошли прямо на площадь замка. Пройдя канал, генерал велел поднять мост, и караулу, стоявшему по ту сторону с офицером нашим Усовым, переведя [его] на другую, приказал охранять мост. Мы прошли уже и монумент Петра Первого и все еще подавалися ко дворцу, в котором не было освещено даже ни одно окно, а не только чтобы виден был пожар. Пройдя к самому замку, генерал, остановя батальон и разделя его на части, окружил ими весь сей замок, строжайше приказав не выпускать и не впускать никого во оный и дав в то же время повеление ввернуть в ружья кремни и приготовить боевые патроны. Это было часу во втором пополуночи.

Мне назначен был пост у коридора замка, идущего от подъезда, что на Царицын луг, который я и занял с 30-ю или 40 человеками солдат. Стоя тут и не постигая всего того, что с нами делалось, мы увидали в некоторых комнатах бельэтажа быстро двигавшийся огонь, как бы в руках бегавших людей, в то же время по коридору произошла некоторая беготня, чего в темноте разобрать мы не могли, и слышен стал отдаленный и глухой говор людей. Солдаты мои, стоявшие до того в совершенной тишине, вдруг при описанных мною движениях сказали друг другу: «Братцы, во дворце что-то не здорово?» И, подошед ко мне, довольно быстро сказали: «Ваше благородие, во дворце не здорово!» Я молчал при сем их вопросе, ибо, не ведая сам ничего и не понимая, не мог им ничего отвечать. Солдаты начинали колебаться, в сие время мы услыхали, ибо ничего не видать было, пистолетный выстрел и скачку по Царицыну лугу за каналом какой-то кавалерии, которая по сие время осталась тайною для меня. Но среди сего затруднительного по молодости моей положения пришел к бекету моему полковник Вадковский и стал уговаривать солдат, воспоминая им времена Екатерины II-й, когда служить было легко, и подавая надежду на могущую случиться и теперь перемену в правлении. Но солдаты молчали. Вскоре явился к нам и генерал наш Депрерадович и, видя неудовольствие солдат возрастающим, сказал Вадковскому: «Теперь уже пора». И закричал солдатам моим: «Ребята! Поздравляю вас с новым государем, у нас император Александр. Ура!» «Ура!» – закричали верные царю наши солдаты, и как бекеты наши расположены были друг от друга на близкое расстояние, то «ура» загремело вскоре вокруг всего замка. Радость наша была неописанна, ибо мы все любили Александра, а потому и «ура» гремело более часу, раздаваясь в пустых коридорах Павлова убежища.

Едва миновался восторг наш, как прибыли и два другие наши батальона. Мост для них был тотчас опущен, и полковник Иван Александрович Вельяминов, предводя 1-й батальон нашего полка, явился на площади замка, а за ним и 2-й, и тотчас заняли линии вокруг дворца от Садовой улицы и Летнего саду. Вскоре весь фас замка, противу нас стоявший, освещен был в бельэтаже, и кавалерия, скакавшая, как прежде сказано, по Царицыну лугу, удалилася. Это было часу в 4-м пополуночи.

Носилися после слухи, возникшие от арестования в сию ночь командира гвардейских гусар генерала Кологривова, что будто сия кавалерия были гусары, разбившие в сие время некоторые кабаки и наделавшие, как говорили, разные беспорядки, но за верность слуха сего ручаться я не могу.

По прошествии некоторого времени и, я думаю, в исходе 4-го часа, ибо было еще темно, с подъезда, близ которого я стоял с бекетом, раздалось несколько голосов все еще в темноте: «Государеву карету»! И теперь я не могу понять, откуда явилась сия карета! Приготовлена ли она была с вечера революционерами или подвезена тихо в то время, когда мы заняты были суматохою, в замке бывшею, сего никак не могу решить. Но как бы то ни было, а карета была подана двуместная, запряженная четверней и не придворная, ибо тогда придворные экипажи запрягались всегда парадными цугами, а когда и четверней, то все с шорами и парадно. А эта карета была заложена ямскими лошадьми и, следственно, была частного человека. Вскоре как подали карету, наверху лестницы показался большой свет от факелов, много офицеров и генералов и между ними шел император Александр 1-й; восхитительная и трогательная минута! Мы бросились к сему государю, целовали его руки и мундир, а солдаты ему кричали: «Ты отец наш!» Александр, будучи и сам растроган не менее нас, отвечал нам сими словами: «Так, я отец ваш!». Сев в карету, государь поехал прямо в Казанский собор, где были уже предварительно собраны Сенат и Синод. Быть может, заговорщики, собрав сии сословия, намерены были привести Павла I-го сюда, дабы законно лишить его престола, но страсти решили сие иначе и, быть может, к лучшему, потому что, привезя сюда государя самодержавного, подлежало бы объявить его с ума сошедшим, что было бы весьма затруднительно, а лишить просто престола самодержавца сии сословия не имели ни права, ни власти. Но как же были собраны сии сословия? Теми же средствами, как и мы, то есть обманом: им разосланы были повестки в глухую полночь, и сии повестки развезли гвардии офицеры, которыми сенаторы и архиереи приглашены были в Казанский собор, а зачем, никто из них не знал, кроме бывших в заговоре. Так, по крайней мере, рассказывал дядя мой, сенатор, действительный тайный советник Николай Васильевич Леонтьев, бывший сам в соборе, но не знавший, зачем их собрали, до тех пор, пока явился Александр I и прочтен был им манифест о смерти Павла I-го, в котором причиной оной выставлен был апоплексический удар!

По отъезде государя мы все оставались в том же положении, и я первый имел честь отдать Елизавете Алексеевне императорскую почесть по отъезде ее при рассвете в Зимний дворец, то есть салютовал ей при барабанном бое, чего, кроме императора и императрицы, гвардия никому из царской фамилии не делает. Вскоре после императрицы и вся их фамилия выехали в Зимний дворец, оставя сей замок навсегда.

12-Го числа после полудня сменил нас измайловский караул, и мы в странном ночном наряде с опухлыми от бессонницы лицами, в измокшем и потом замерзшем от утреннего мороза платье проходили улицы веселящейся столицы, которой жители, толпами прогуливаясь, изъявляли друг другу радость, обнимаясь между собою и приветствуя себя с благополучной переменой правительства, зная благость нового монарха. Между сими гуляющими были и странные франты, например: круглых шляп ни у кого не было, а треугольных не хотели уже носить из ненависти к бывшему правительству, и так, обрезав поля у треугольных шляп, сии франты ходили в странного рода головном уборе, которому и сами смеялись. Нас встречали как избавителей, хотя из благопристойности и не кричали «ура», но, встречаясь с нами, снимали шляпы и кланялись с улыбкой благодарности. Так кончилось злобное правление Павла I-го, о которого судьбе нельзя и не пожалеть, видя, что сей монарх, могший снискать благословение миллионов, заслужил проклятие современников и укоризну потомства. Я от сей ночной тревоги выдержал болезнь, при которой вся голова у меня распухла, но, благодаря господа, сия болезнь прошла в несколько дней стараниями полкового штаб-лекаря Штофа. Не могу забыть, что, возвратясь с сей тревоги домой, я спал целые сутки, не евши и не просыпавшись.