Тинтин и тайна литературы.

5. «Вообразим Адониса портрет – с тобой он схож, как слепок твой дешевый».

i.

Начнем с эпизода, на котором мы прервали повествование: скульптор Сарразин лепит статую, то есть изготавливает копию Замбинеллы. За все время работы он так и не замечает отметины, которую кастрация оставила на теле модели. Сарразин погибает от руки убийц. Замените «Сарразин» на «Бальтазар», и получится краткая фабула «Отколотого уха»: скульптор Бальтазар создает статую – копию фетиша племени арумбайя. За все время работы он так и не замечает отметины на «теле» фетиша – сколов на одном ухе (кстати, гениталии фетиша скрыты под набедренной повязкой). Бальтазар погибает от руки убийц. Что дальше?

Люди кардинала (заказчика убийства) изготавливают с творения Сарразина мраморную копию, и уже эта скульптура оказывается в музее. Семейство де Ланти (мать семейства – племянница Замбинеллы) поручает живописцу Виену написать со скульптуры копию – картину; так появляется «Адонис», с которого началась вся история, – полотно, которое столь заинтриговало мадам де Рошфид. Позднее другой живописец, Жироде, опираясь на виановского «Адониса», пишет собственную картину «Эндимион и Луна»[26]. Копии, копии, копии; судьба оригинала остается нам неизвестна.

Интересно, у Эрже будет действовать тот же сюжетный ход «найти и подменить»? В принципе да, но Эрже придумывает более замысловатый сюжет. Прикончив Бальтазара, Тортилья отправляет копию фетиша, которую сам же и заказал скульптору, назад в музей, который когда-то сам и ограбил, – выдает копию за оригинал. Но Тортилья не знает, что Бальтазар изготовил две копии и одну из них подсунул Тортилье вместо оригинала. Фактически Тортилья выступает в роли и кардинала (убийство, заказ копии), и Сарразина (принимает фальшивку за оригинал). Тортилья тоже будет убит. Погибнут насильственной смертью и его убийцы, которые, как и Тортилья, надеются озолотиться, завладев тем, что спрятано внутри фетиша. После убийства Бальтазара его брат, этакий коммерсант от скульптуры, обнаруживает в сундуке подлинный фетиш – оригинал копий – и, даже не догадываясь, откуда взялся этот идол, изготавливает его дубликаты сотнями в своих художественно-ремесленных мастерских. Эти фигуры принесли брату Бальтазара если не богатство, то, по крайней мере, неплохой барыш.

Прочел ли Эрже «Сарразина» ко времени, когда создал «Отколотое ухо»? Возможно. А ко времени «Акул Красного моря»? Напрашивается ответ: «Почти наверняка». В грандиозном балу на борту «Шехерезады» трудно не увидеть отражение бала де Ланти, где «толпились, двигались, порхали, словно бабочки, самые красивые женщины Парижа, самые богатые и знатные, самые блестящие и нарядные, ослепляющие взор игрой своих драгоценностей. Цветы на голове, на груди, в волосах; цветы, рассыпанные по ткани платья или гирляндой извивающиеся вдоль подола», а одряхлевшая(-ий) Замбинелла, с виду «подобие Фауста», кралась между ними походкой вурдалака. Еще труднее не расслышать в сплетнях гостей ди Горгонзолы, наряженных в маскарадные костюмы (кстати, сам хозяин бродит между ними в наряде Фауста) отголоски болтовни гостей на балу. «Естественно, злые языки распускают слухи, будто у него темное прошлое», – шепчет аристократ в монокле фараону у Эрже. «А хотя бы и самого дьявола! – отвечают у Бальзака “молодые политиканы”. – Приемы у Ланти прекрасные», а философ восторженно вторит: «Если бы я даже знал, что граф де Ланти разграбил дворец какого-нибудь африканского бея, я и то женился бы на его дочери!».

«Никто не знал, откуда взялась семья де Ланти, что послужило источником ее огромного, оцениваемого в несколько миллионов состояния – торговля ли, грабеж или пиратство, или богатое наследство», – пишет Бальзак. Разгадка, естественно, в том, что семья родом из Италии, а предыстория ее богатств – повесть об обольщении, изготовлении копии и убийстве: то есть богатство они получили от Замбинеллы, накопившей капитал в бытность оперной «певицей», и пришли к ним эти богатства косвенно, «по боковой линии», поскольку Замбинелла не может иметь прямых наследников. Если бы даже эти факты были преданы огласке, то вряд ли бы дискредитировали семью де Ланти в Париже, где, как острит бальзаковский повествователь, «золотые монеты, даже испачканные кровью и грязью, ни в чем не уличают и все собою представляют». Деньги ди Горгонзолы тоже испачканы кровью и грязью: они нажиты на торговле рабами. Но если гости его плавучего «Парижа-на-Красном-море» и гадают, откуда у Горгонзолы деньги, они не очень-то стремятся докопаться до истины, покуда их угощают шампанским, купленным на эти деньги. Узнать истину стремится Тинтин, пьющий вместо шампанского морскую воду, и действительно докапывается: герой срывает криминальный бизнес ди Горгонзолы и изобличает в нем обманщика, личину Растапопулоса.

Копирование, имитация, попытки «выдать одно за другое»: эти мотивы, волнующие Эрже не меньше, чем Бальзака, выстраиваются в стройную концепцию происхождения больших денег. У обоих авторов происхождение денег – то, что связано с прерванными или утаенными семейными связями. У Эрже эта концепция складывается постепенно, на протяжении нескольких книг. В России – фальшивые заводы и государство, припрятывающее богатства (граммофонные «призраки» охраняют тайный бункер, набитый сокровищами, которые Ленин, Троцкий и Сталин украли у народа), в Америке – фальшивые полицейские, муляжи дворцов, банки, возникающие в одночасье, когда богатства хлещут прямо из земли и текут в закрома большого бизнеса (а именно – на счета нефтяных компаний, которые прогоняют индейское племя блэкфут с его земель, чтобы завладеть месторождениями). В «Отколотом ухе» фальсификация приносит вору и тем, кто ограбил вора, мнимое богатство, а брату вора – богатство подлинное. В следующем томе – «Черном острове» (первоначально Эрже хотел назвать его «Les Faux-Monnayeurs», «Фальшивомонетчики») – уже сами деньги ненастоящие, их незаконно печатают на тайном типографском станке в Шотландии. В следующем томе, «Скипетре короля Оттокара», фигурирует фальшивый брат – он присвоил имя и социальное положение своего брата-близнеца Гектора Алембика, чтобы прервать (уже прерванную, как извещает нас буклет турбюро) линию наследования престола Сильдавии. Затем, в «Крабе с золотыми клешнями», Тинтин идет по следу фальшивых денег и знакомится с Хэддоком, у которого не история рода, а просто «темный лес»; вскоре, кое-как отделавшись от бесчисленных самозваных потомков Красного Ракхама, которые стучатся к капитану, размахивая подложными родословными, Тинтин и Хэддок отправляются разыскивать награбленные деньги и в процессе поиска вновь обретают потерянное наследство.

Давайте повнимательнее присмотримся к этим деньгам, а также к деньгам – и к фальшивым деньгам – как таковым. Философ Жак Деррида в своей книге «Презентация времени: 1. Фальшивые деньги» (1991) обращается к этимологии слова «экономика» и выявляет, что оно состоит из двух семантических единиц: «ойкос» (греч. «дом») и «номос» (греч. «закон»). Второй элемент, «номос», обозначает не только «закон вообще», но и «закон распределения («немейн»), закон дележа, закон как дележ («мойра», причем слово «мойра» также означает «удел», «судьба»). Итак, «экономика» содержит значения «закон», «дом», «распределение», «дележ». И еще кое-что – «идею обмена, оборота или возвращения», пишет Деррида. Товары и продукция обмениваются и обращаются, как и сами деньги, и люди, рискуя своими деньгами, надеются, что к ним вернется та же сумма, если не большая. Эти факты наталкивают Деррида на догадку, что «закон экономики есть возвращение – кружным путем – в пункт отправления, в исток, а также домой». Увлекшись рассуждениями о мифологии, автор заявляет, что экономика имеет «одиссеевский» характер: «ойкономея всегда будет следовать путем Улисса» (Одиссей и Улисс – два имени гомеровского героя, чья судьба – мойра – обрекла его на двадцать лет приключений, завершившиеся возвращением в его собственный дворец).

Одиссеев круг, путь Улисса – не что иное, как путь Хэддока, описываемая капитаном эллиптическая траектория, его судьба. Он появился на свет спустя несколько поколений после раздела имущества и выделения долей-судеб (каждому из сыновей – свой кораблик), а также «спустя несколько-плюс-одно» поколение, когда были распределены другие, страшные доли-судьбы: правда, в конечном счете жестокий удел приумножил имущество его предка до количества «замок, одна штука». Хэддок отправляется вокруг света, чтобы вернуться в пункт отправления, а именно – домой. Дом, в который он возвращается, – не тот, который он оставил, а дом, оставленный Франсуа (сначала оставленный Франсуа в наследство, а затем оставленный самим Франсуа): круг замыкается спустя несколько поколений. И именно деньги, именно сокровище направляют Хэддока на путь, ведущий назад к дому (кстати, к тому самому дому, где дворецкий носит имя из гомеровской «Одиссеи» – Нестор).

Перед Деррида экономика ставит другой вопрос – вопрос о даре. Дар – еще один феномен, предполагающий обмен и оборот. Дар привязан к экономическим системам, но противоречит им: дарение – противоположность купли-продажи, дар – нечто даровое. Кроме того, язык дара – средоточие наших философских и общих представлений, мы принимаем его как должное и едва замечаем. Когда мы хотим сказать по-немецки, что некий объект существует, мы употребляем выражение «Es gibt», дословно «оно дает»: Es gibt ein Mann («есть человек»), или, цитируя великого философа Мартина Хайдеггера, Es gibt Sein («есть Бытие). По-английски мы говорим, что кто-то или что-то «присутствует» – present («дар, презент»), а рамки, в которых существуют эти люди или вещи, мы называем the present (англ. «настоящее время»). Таким образом, заключает Деррида, структура дарения – воистину основа категорий, в которых мы мыслим и существуем, и мы даже не вправе утверждать, что один человек или субъект делает подарок другому субъекту; на деле «субъект и объект – приостановленные эффекты дара, приостановки дара» – так сказать, стоп-кадры, выдернутые из фундаментального движения дара, из «нулевой или бесконечной скорости круга».

Что дарует дар? Время. Деррида обращается к трудам антрополога Марселя Мосса, который написал книгу «Очерк о даре. Форма и основание обмена в архаических обществах» (1950), основываясь на собственных исследованиях культур меланезийцев и полинезийцев. Деррида заостряет внимание на наблюдении Мосса: «в социумах всех возможных разновидностей дар имеет свойство налагать обязательный лимит или срок». Дар, пишет Мосс, налагает обязательства, и, поскольку обязательство невозможно снять или выполнить тотчас (иначе дар был бы не дар, а лишь элемент нормального экономического обмена), устанавливается отсрочка, период, когда одаренный будет в долгу перед дарителем. Существует обязанность отблагодарить, и забывать об этом «долге благодарности» не следует: долг следует вернуть в ближайшее время. Таким образом, вокруг настоящего времени – the present дара-презента – распахиваются просторы прошлых и будущих грамматических времен.

С дара начинается время Хэддока – это и дар Людовика XIV д’Адоку (замок Муленсар), и дар Тинтина капитану (модель корабля, указывающая Хэддоку его жизненный путь): дар двоякий, дар с подвохом, дар, спрятанный внутри другого дара. Из подарка Тинтина распускается, как цветок, целая давняя эпоха, а ближайшее будущее уходит на попытки вернуться назад кружным путем и попытки догнать прошлое и раскопать его в настоящем времени. В Карибском море Хэддок качается на волнах обобщенного времени: времени ХХ века, отсчитывающем меридианы от Гринвича, и времени XVII века, отсчитывающем меридианы от Парижа: полдень и два часа пополудни встречаются, пусть даже Хэддок и его компания ищут полдень в два часа дня, как говаривал Бодлер.

Однако, по мнению Деррида, дары Хэддока и Мосса – ненастоящие. Как пишет Деррида, подлинный дар должен быть воистину «даровым» и не ставить никаких условий, не налагать долговых обязательств. Но чтобы функционировать таким образом, дар не должен опознаваться как дар. Иначе говоря, он должен сам себя аннулировать или отменить, подвергнуться «полному забвению». Тут требуется не просто невнимательность, а полное стирание, исторжение за пределы времени вообще. Иначе дар окажется ущербным и больше отнимет, чем даст, ибо свяжет одаренного обязательствами, насильно сделает его должником. Нормальные подарки, утверждает Деррида, – «дурные», нездоровые. Как отмечает сам Мосс, на латыни дар – dosis, транскрибированное древнегреческое «досис», «доза яда». А по-немецки «яд» – нарочно не придумаешь! – Gift. Подобные этимологические и межъязыковые связи вдохновили Деррида на фразу «отравленный дар, из которого делаются наследства».

«Приключения Тинтина» изобилуют дурными дарами, дарами, которые приносят одаренным несчастье, отравленными дарами. В «Отколотом ухе» подарок-фетиш, который племя арумбайя вручает экспедиции Уокера, приводит антропологов к катастрофе: в фетише прятали драгоценный камень, оберегающий от яда (от укуса змеи), но в итоге путешественники погибают от яда кураре (индейцы расстреливают их из духовых трубок дротиками, которые смазаны ядом). В «Голубом лотосе» Мицухирато, узнав, что гонец собирается предостеречь Тинтина, дает гонцу present (как выражается Ван Чен Йе во французском оригинале) – а именно ядовитый сок райджаджи, лишающий рассудка. В «Рейсе 714» Растапопулос собирается взорвать своих пособников – боевиков-сепаратистов – и называет бомбу подарком: «пластид, который я приберег, чтобы подарить сондонезийцам» (le plastic que je reservais comme cadeau aux Sondonesiens). «Подарок! Наверно, что-то специально для меня привез. Наверно, прямо со своей родины. Широкая душа!» – умиляется Хэддок («Акулы Красного моря»), когда Абдулла идет за подарком. Он приносит часы с кукушкой. Дарит время, так сказать. «Отличная вещь, Абдулла!» – радуется Хэддок, едва не упираясь в часы носом. «Глядите… чтобы их завести… сделайте вот так!» – скалится Абдулла, дергает за цепочку, чтобы кукушка выскочила и окатила Хэддока водой.

Все эти дары – отравленные, заминированные. Но хуже всех – дар Людовика XIV д’Адоку: Муленсар – воистину отравленная чаша. Почему? Муленсар подменяет собой признание отцовства Людовиком, а значит, утаивает правду о Франсуа – его подлинное имя, идентичность, родственные связи, статус и могущество. Что остается делать Франсуа, кроме как осыпать весь мир красочными проклятиями? Есть только один способ: отомстить по мелочи, самому что-нибудь от кого-нибудь утаить. В XVII веке морским офицерам враждующих европейских государств не только разрешали грабить вражеские суда, но и всячески поощряли эти проделки. Эти моряки были такими же пиратами, как и Красный Ракхам, только «узаконенными». И все же существовало одно незыблемое условие: пират, действовавший «законно», должен был отдавать трофеи своему королю. Франсуа д’Адок не выполняет это условие. Поразительное совпадение: только после публикации дилогии «Тайна “Единорога”» / «Сокровище Красного Ракхама» Эрже узнал, что морской капитан Хэддок существовал в реальности. В 1674 году тот Хэддок угодил под трибунал за сокрытие доходов, нажитых во время командировки в Малагу, – иначе говоря, за уклонение от уплаты налогов.

Уклонение от уплаты налогов – таково преступление Франсуа д’Адока. Да, ему оно сошло с рук, но тень преступления будет витать над несколькими поколениями потомков. «Капитан, вам ничего не надо внести в декларацию?» – спрашивает Тинтин на таможне в Сильдавии («Пункт назначения – Луна»). «Кому – мне?.. Да я ничего особенного не везу!» – отвечает Хэддок; но таможенник находит в его чемодане множество бутылок с виски и взимает пошлину (875 кхоров). Этот мотив тоже не ускользнул от чуткого «слуха» Лакмуса: в финале «Изумруда Кастафиоре» профессор, ослышавшись, думает, что его назвали «плут», и оскорбленно заявляет капитану: «Ничего подобного… Я человек честный… Для меня дело чести – вносить все в таможенную декларацию». Хэддок приходит в бешенство, весь дрожит, кусает пальцы. Почему капитана столь нервирует случайная обмолвка о плутовстве? Он бессознательно припомнил, откуда взялось его собственное богатство. Это грязные деньги, запятнанные бесчестьем, нечистой совестью. Собственно, оба источника денег отмечены клеймом вины: наследство, которое король открыто оставил д’Адоку, скрывает постыдную тайну потерянной чести, дефлорации без брака и последующего отказа признать отцовство, а наследство самого Франсуа, оставленное тайно (предназначенное для его сыновей, но доставшееся только праправнуку в нескольких поколениях), отмечено клеймом вины, так как хранится в тайне и в обход закона. Оба источника денег, как и капиталы де Ланти, обагрены кровью. И между обоими источниками появляется знак равенства, когда узнаешь, что немцы придумали Людовику XIV («Королю-Солнце» для французов) нелестную кличку Rauberknig. Король-Разбойник, одного поля ягода с Красным Ракхамом.

Скульптор Бальтазар утаил фетиш – припрятал в сундуке, и фигуру отыскал только наследник, так и не догадавшийся, что она собой представляет. Точно таким же образом Франсуа утаил деньги. Утаил, например, от Людовика XIV, разбойника, который украл у д’Адока имя и отравил ему жизнь, ожесточил сердца Франсуа и его потомков. Кроме того, Франсуа присвоил сокровища Красного Ракхама, похищенные тем у испанцев (в разговоре с Франсуа пират похваляется: «Это трофеи, которые мы взяли на испанце [испанском галеоне] три дня назад»), а испанцы, в свою очередь, похитили их у инков. Двадцатилетние странствия Одиссея – всего лишь поездка на электричке по сравнению с путешествием этих сокровищ, вернувшихся в исходную точку спустя два с половиной столетия. Сюжет всех четырех томов – от «Тайны “Единорога”» до «Храма Солнца» – по сути, попытки пройти по следу сокровищ вспять, до места, откуда они взялись. А точнее, по «следам» во множественном числе: по пути нескольких разных «наследий», которыми наделяет богатство, – наследия «законного» (абсолютно лживый эпитет) и незаконного. И оба следа приводят в одно и то же место – к солнцу. Так или иначе, сокровища – собственность солнца: Короля-Солнца или солнечного бога. Сокровища – упавший на землю осколок звезды, причем запасы драгоценностей почти неисчерпаемы, сколько ни забирай. Когда Хэддок, Тинтин и Лакмус дивятся богатствам в своих сумках – золоту и алмазам, Инка говорит им: «Это пустяки по сравнению с богатствами храма… Там хранится сокровищница инков, которую испанские конкистадоры безуспешно искали очень долго».

В «Презентации времени» Деррида солнце – отправная точка для анализа понятия «деньги». На первой же странице автор сообщает: «Темами этих лекций будут Солнце и Король, Король-Солнце». Позднее он сравнивает идею «возврата» у Мосса с «естественным обращением Земли вокруг Солнца, с абсолютным солнцем в зените в полдень». Но начинается книга Деррида с другого – с напоминания об утреннем солнце в лице мадам де Ментенон. Эта дама была любовницей Людовика XIV, а после смерти королевы сделалась его морганатической супругой (слово «морганатический», означающее «не имеющий права на какие-либо дворянские титулы и привилегии», происходит от позднелатинского morganegiba – «утренний дар»). Де Ментенон, известная своим строгим нравом, внушила Людовику, что нужно твердой рукой добиваться исполнения законов. Деррида находит парадоксальным тот факт, что де Ментенон столь пеклась о законе и законности: ведь она «была еще и гувернанткой незаконных детей короля». В детстве она побывала в ссылке на острове Мартиника, а ее отец был арестован за подлог. «В ее биографии, – пишет Деррида, – всё словно бы несет на себе архистрогую, архиригористическую и архиподлинную печать фальшивых денег».

Незаконные дети, незаконные деньги: фигура де Ментенон объединяет в себе оба этих явления. Да и в «Приключениях Тинтина» первые бродят недалеко от вторых: фальшивые деньги просачиваются повсюду, даже в круги блюстителей закона. Вот начало «Краба с золотыми клешнями»: Дюпон и Дюпонн зазывают Тинтина в кафе и угощают его. Они с гордостью сообщают, что им поручили расследовать «очень важное дело» – выследить путь фальшивых монет. «А легко ли распознать эти фальшивки?» – спрашивает Тинтин. «Тот, кто изучил их столь кропотливо, как мы, сможет, конечно, распознать их с первого взгляда», – хвастается один из сыщиков. Он постукивает по столу монеткой, призывая официанта, а затем расплачивается этой же монеткой. «Но большинство людей обманываются». «Простите, мсье…» – вмешивается официант и презрительно швыряет монету на стол: она фальшивая. У этой унизительной сцены есть глубокий подтекст: Дюпон и Дюпонн – такая же фальшивка, как и их деньги. Подобно Леону и Алексису, они – незаконные дети и, более того, эрзац-аристократы, маленькие простолюдины под личиной юных джентльменов, да к тому же фальшивые дети Реми. Эрже вновь и вновь ассоциирует Дюпона и Дюпонна с подлогами. В «Черном острове» («Фальшивомонетчиках») их фото опубликовано в «Ежедневном репортере» прямо под снимком «поддельных банкнот, изготовленных столь безупречно, что даже кассиры в банках обманываются». В «Тинтине и пикаросах» Дюпона и Дюпонна отдают под суд за «двуличие», а они немедленно вспоминают о своем детстве и начинают уверять: «Мы носим усы с самого момента рождения». Сыщики не случайно путаются с отсчетом времени: они тоже дрейфуют во времени, блуждают в нервозных экономических циклах, толчком к которым стал отравленный дар. Сцена в «Краю черного золота», когда Дюпон и Дюпонн бестолково кружат в пустыне, содержит еще один смысловой слой: их отъезды и возвращения следуют путем времени. Кружные путешествия длительностью в один час приводят их к запасу канистр с бензином, который они сами, не ведая о том, потеряли. Так они пытаются идти по следу денег (заполучить вознаграждение за голову Тинтина) под жарким солнцем полудня, а затем под солнцем в час пополудни, а затем под солнцем в два часа пополудни.

Как определить, фальшивые деньги или настоящие? Мосс утверждает, что законные в строгом смысле этого слова деньги возникают, когда ценные вещи или признаки богатства превращаются в средства денежного обращения путем «проверки [titres], обезличивания, отрыва от каких-либо взаимоотношений с любым юридическим лицом <…> кроме государства, которое выпускает деньги в обращение». Деррида цепляется за слово titres и обнаруживает, что оно образовано от titre: «титул, звание; титр, показатель качества, процентное содержание золота или серебра в сплаве». Чтобы деньги заслужили «титул» настоящих, их надлежит подвергнуть «титрованию», проверить, «установить, какова доля компонентов в смеси», причем титрование осуществляется государством. «Все крутится вокруг этой ценности титра/титула и титра/титула ценности», – пишет Деррида. Фальшивые деньги потому и фальшивы, что не имеют титра/титула. Именно в таком положении оказался Франсуа: Людовик, абсолютный монарх, глава государства, утаил подлинный титул Франсуа и оставил его с фальшивой фамилией «Адок» – вдвойне отравленным даром. Чем плоха фамилия «Адок»? Во французском языке haddock – не только вид рыбы (пикша), но и в переносном значении «мошенник», «аферист», «проходимец». Пожалуй, это не вдвойне, а втройне отравленный дар: Франсуа сам ненастоящий, и фамилия у него ненастоящая, и означает эта фамилия «фальшивомонетчик». В довершение всего Людовик дарует Франсуа титул, но, мягко говоря, по «двусмысленным» причинам. И титул вовсе не тот, на который Франсуа имеет право.

Вот какое наследие досталось потомку Франсуа. В капитане Хэддоке все попахивает фальшью. Вы только посмотрите, как он начинает рабски перенимать обычаи аристократов, сделавшись владельцем усадьбы: монокль, жеманная речь («Ах, какой прэлестный сюрприз!» – приветствует он Тинтина в начале «Семи хрустальных шаров», зажав под мышкой арапник). Вполне возможно, Эрже читал в Le Crapouillot (номер за март 1937 года) статью «Noblesse d’Escroquerie» («Мошенническое дворянство») об аферистах, которые выдавали себя за реальных графов и графинь либо выдумывали себе образы аристократов, порой заимствуя имена из романов (один пройдоха назвался «де Бальзак»). Хэддок – стопроцентное олицетворение noblesse d’escroquerie. «Мошенническое дворянство» у него в крови. Наверное, оно сочится из его пор вместе с потом, поскольку даже животные чуют, что с капитаном что-то неладно. Титул его предка – «шевалье» (соответствующий английскому «рыцарь» или «сэр») – буквально означает человека, умеющего ездить на лошади (cheval). Но Хэддок не умеет ездить верхом. Лошади сбрасывают его при первой же возможности: хоть в пустыне в «Акулах Красного моря», хоть в полях у его собственного замка в «Семи хрустальных шарах». Хэддоку лишь единожды удалось удержаться в седле (на заводе в «Пункте назначения – Луна»), но то была бутафорская лошадь, театральный реквизит. Даже южноафриканские ламы, эти бедные родственницы лошадей, распознают по запаху мошенническое дворянство Хэддока и презрительно плюют капитану в лицо.

Подлог, отсутствие титула/титра: за это преступление Хэддок (как и сыщики в «Тинтине и пикаросах») будет приговорен к смертной казни, принесен в жертву на алтаре своего незаконного рождения. Такова и истина, таящаяся в ритуале инков в «Храме Солнца». Когда в финале «Семи хрустальных шаров» (первой части дилогии) капитан улетает на гидросамолете в сторону солнца, мы видим, что к берегу бежит Нестор с чемоданом запасных моноклей. Этот гэг блестяще подготавливает кульминацию второй части, когда для разжигания погребального костра от лучей солнца (нарочно не придумаешь) служит гигантский монокль. Между Королем-Солнцем (дарующим деньги, время, саму жизнь, а теперь и смерть) и Хэддоком, получающим дар смерти (в свой «день рождения», день возврата солнца, но даже это – подлог и обман), помещен символ фальшивости самого Хэддока, увеличенный и увеличивающий.

Но все же оба жертвоприношения – Хэддока и Дюпона с Дюпонном – прерываются (как и следовало ожидать). Во втором случае жертвоприношению помешала гигантская карнавальная платформа, на которой восседает король в золотой короне, а во рту у короля устроились вооруженные партизаны (как-никак дело происходит в разгар революции). В первом случае Хэддока спасла мини-революция самого солнца, которое на время скрывается, а затем возвращается. То солнце, то король (или Король-Солнце) откладывают исполнение смертного приговора – то есть дают героям время. И время стремительно возвращается: полдень, два часа пополудни и так далее. В «Тинтине и пикаросах» Дюпона и Дюпонна уже привязали к столбам, чтобы расстрелять. Но помощь подоспела вовремя. Капитан говорит одному из сыщиков: «Il tait moins cinq, n’est-ce pas?» Этот фразеологизм в данном случае нужно перевести: «Спасен в последний момент, а?» Если же перевести дословно, получится: «Было без пяти минут, а?» Сыщик понимает фразу буквально и отвечает: «Je ne sais pas: ma montre est arrte» (фр. «не знаю, мои часы стоят»). В «Храме Солнца» Хэддока спасает сообщение швейцарских ученых (прогноз солнечного затмения). Между прочим, швейцарцы – нация часовщиков, людей, измеряющих время. И Дюпон с Дюпонном, и Хэддок спасены вовремя, временем, во имя времени.

Но в обоих случаях спасение не становится триумфом. Король, который приходит на выручку сыщикам, – фальшивый: безвкусный карнавальный манекен, который презрительно и тупо хохочет, возвышаясь над ними, даже не удостаивая их взглядом. При спасении Хэддока вновь срабатывает его фамильное проклятие: солнце прячется, отказывается показаться, заключить Хэддока в свои объятия. Как только Хэддок был отвергнут («спасен»), его опора (дрова, из которых сложен погребальный костер) рушится, и он падает, как последний дурак. Его отпускают обратно, в отравленное время, в «ненастоящесть».

ii.

Выражение «искать полдень в два часа пополудни» восходит к Бодлеру[27]. А точнее, к написанному им в 1869 году рассказу «Фальшивая монета» (La Fausse Monnaie). Деррида поставил этот рассказ в центр своей вышеупомянутой книги.

Сюжет таков: повествователь и его друг выходят из табачной лавки и кладут в карманы полученную сдачу. Встречный нищий протягивает им шапку. Оба кладут в шапку монеты, но друг дает больше, чем повествователь, – а именно одну монету большого достоинства. Повествователь говорит другу: «Вы правы: после радости удивляться нет большей радости, чем самому вызывать удивление»[28]. Тот отвечает: «Это была фальшивая монета». Мозг повествователя, «постоянно занятый» поисками полудня в два часа пополудни («какой изнурительной склонностью одарила меня природа!»), углубляется в размышления: предполагает, что поступок его друга был продиктован желанием «создать некое событие в жизни этого бедняги» и гадает, каковы будут последствия: может быть, фальшивые деньги превратятся в руках нищего в настоящие, приумножатся, даже сделают его богачом? Или, наоборот, доведут нищего до тюрьмы? Фантазия повествователя заходит все дальше, «наделяя крыльями душу друга», пока тот не развеивает его домыслы, обронив фразу: «Да, вы правы: нет более приятного удовольствия, чем изумить человека, давая ему больше, чем он рассчитывал». Услышав это, повествователь осознает, что его друг просто вздумал «разом проявить милосердие и совершить выгодную сделку; сэкономить сорок су и завоевать сердце Бога; попасть в рай без особых издержек; и, наконец, бесплатно получить титул “благодетеля”». Какое свинство, заключает повествователь. Он был бы готов простить злодейство, но «творить зло по глупости» – «самый непростительный порок».

Как и следовало ожидать, Деррида находит в этой истории множество разных аспектов: тень правосудия, риторику дарения и кредитования («природа одарила», фантазия «наделила крыльями»), которая окружает главное событие – вручение дурного дара, который одновременно является элементом более крупной сделки купли-продажи («попадания в рай без особых издержек») и т. п. Но вот самый интересный момент. Деррида хватается за тот факт, что история начинается в момент, когда друзья выходят из табачной лавки. Он пространно рассказывает об истории табака: о запрете, введенном Людовиком XIII, о роли табака в архаических ритуалах, о связях табака с понятиями «дар» и «жертвоприношение» и т. д. В экономическом плане, отмечает Деррида, табак – символ издержек, которые абсолютно не окупаются: этот товар из разряда «предметов роскоши», он сгорает, оставляя после себя лишь дым. Точнее, кое-что остается – а именно пепел, символически ассоциируемый с памятью, смертью и наследством. Отправная точка для рассказа Бодлера – мелочь, оставшаяся у друзей в карманах после того, как оба приобрели шикарный товар. Иначе говоря, рассказ «получен на сдачу» с денег, выброшенных на ветер ради роскоши. Как и сама фальшивая монета.

Позволим себе маленький каприз – отклонимся от нашей главной нити повествования и проследим тему табака в «Приключениях Тинтина». Интересно, разживемся ли мы хоть какой-то мелочью? Очевидная отправная точка – «Сигары фараона», где табак упоминается в названии и попадается на каждом шагу: табак (окурки) валяется у входа в гробницу, табак держат в зубах стражи порядка, которых Тинтин видит во сне, (Дюпон и Дюпонн изображены курящими толстые сигары), табак припрятан в сейфе в кабинете полковника и хранится в шкафчике в дворце магараджи. Этот табачный след приводит в курильню, в честь которой назван следующий том – «Голубой лотос». Тинтин врывается в этот притон, где употребляют опиум, спрятанный в сигарах из предыдущего тома: оказывается, тайна с самого начала была буквально запрятана в табаке. Когда в начале следующего приключения – «Отколотого уха» – Тинтин входит в квартиру Бальтазара, выясняется, что скульптор никогда не расставался с трубкой. Заметив на полу окурок, Тинтин заключает, что в помещении побывал кто-то, помимо хозяина. Как и в погребальной камере фараона Ки-Осха, «останки» табака выдают присутствие посторонних в доме (или в гробнице, каковой, собственно, и сделался дом Бальтазара; сходство квартиры с усыпальницей акцентируется сценой, когда Снежок разглядывает череп).

Как представляется, табак неразрывно связан с непростыми отношениями между хозяевами дома и гостями – мотивом, который вновь и вновь встречается в «Приключениях Тинтина». Вот том «Акулы Красного моря»: «иностранные особы» приезжают без приглашения, ставят свои походные шатры в роскошных залах Муленсара, распихивают по углам рыцарские доспехи Хэддока и курят огромные кальяны. «Тинтин и пикаросы»: в гостинице в Лос-Допикосе Хэддок осознает, что фактически является пленником в своем шикарном номере, когда ему не разрешают сбегать за трубочным табаком, а на следующий день организуют ему «поход» в маленькую табачную лавочку в сопровождении целого отряда полицейских. В этой же книге спаситель Дюпона и Дюпонна – «король» – держит в руке гигантскую сигару; а сварливая жена Алькасара, Пегги, не только отчитывает генерала за пристрастие к курению, но и велит ему не стряхивать пепел где попало во дворце, который он ей пообещал и подарил. И не забудем, что Кастафиоре (ее приезд двумя томами раньше отвлек Хэддока от важного дела – набивания трубки) заняла в Муленсаре спальню, обставленную в стиле Людовика XIII.

Мы можем заключить, что в творчестве Эрже табак выводит на темы правосудия, гостеприимства и наследства. Но самое интересное, что табак – спутник подлогов. Сигары фараона – ненастоящие сигары. В «Скипетре короля Оттокара» Тинтин начинает подозревать, что Алембик – самозванец, когда сфрагист (заядлый курильщик, вечно швыряющий окурки куда попало) равнодушно проходит мимо лоточника, торгующего сигаретами в пражском аэропорту. И действительно, это не Алембик, а лже-Алембик. Чуть раньше, когда свершается подмена и в телефонной трубке раздается вопль настоящего Алембика, Тинтин, бегущий его спасать, пробегает мимо огромной рекламы сигарет «Изида» (стилизованной под древнеегипетское искусство). В следующем томе («Краб с золотыми клешнями») упомянута другая марка сигарет: Тинтин обнаруживает в вещах Дюпона и Дюпонна пять фальшивых монет, бумажку с полустертым названием «Карабуджан» (Тинтин еле-еле разобрал первые три буквы, разглядывая в лупу, и прочел вслух: «Это “К”… это “А”… это “Р”…», то есть произнес по-сильдавийски слово «король») и пачку сигарет «Аристос». Сочетание этих вещиц имеет глубокий смысл: на наше обозрение выставлена вся фальшь, которую олицетворяют Дюпон и Дюпонн (а также капитан «Карабуджана» Хэддок). Но полный спектр того, что открывает (или скрывает) табак, можно различить лишь сквозь дымовую завесу двух других, более длительных сцен.

Первая сцена содержится в «Деле Лакмуса» и начинается с попытки купить табак. Собственно, «Дело Лакмуса», как и «Сигары фараона», – один сплошной «табачный след». Тинтин и Хэддок чувствуют запах табака в лаборатории профессора Лакмуса (некурящего); из кармана взломщика, которого застукали главные герои, вываливается пачка сигарет с названием женевского отеля, где остановился Лакмус; Тинтин и Хэддок отправляются выручать друга… И обнаруживают те же сигареты в доме профессора Тополино в Ньоне; затем происходит настоящее столкновение с табаком – из автомобиля с дипломатическими номерами в героев швыряют непогашенный окурок. Но сцена, которая нас интересует, начинается, как и рассказ Бодлера, у дверей табачной лавки. Хэддок, заметив на той стороне улицы вывеску «Табак» над витриной рядом с рыцарским щитом (кстати, днем раньше капитан и Тинтин проходили мимо статуи рыцаря), направляется туда: ему нужно запастись трубочным табаком. На мостовой Хэддока сбивает машина (правда, он остается невредим). Тинтин убеждает водителя машины погнаться за «крайслером», на котором увозят похищенного Лакмуса.

По дороге Тинтин рассказывает водителю-итальянцу всю историю: похищение, секретное ультразвуковое оружие, соперничество спецслужб и т. д. Итальянец – настоящий лихач, из-за его попытки промчаться по некой деревне в базарный день воцаряется полный хаос. Жандарм велит лихачу остановиться и спрашивает, как его зовут. Но имя оказывается длиннющее и аристократическое (Артуро Бенедетто Джованни Джузеппе Пьетро Арчанджело Альфредо Картоффоли да Милано), и жандарм понимает: на бланке оно все равно не уместится. Блюститель порядка произносит: «Э-э-э… Я… Хм… Ну ладно, чтобы это было в последний раз!» Итальянец снова жмет на газ и вскоре догоняет «крайслер». Но Лакмуса в салоне нет. Тинтин и Хэддок приказывают людям из «крайслера» открыть багажник. Те повинуются, но багажник пуст (впоследствии выясняется, что Лакмуса спрятали в потайном отделении под задним сиденьем). «Крайслер» уезжает, Артуро Бенедетто да Милано сердится, обвиняет героев во вранье – мол, сочинили историю, чтобы прокатиться на машине на дармовщинку. И тоже уезжает, бросив героев на обочине. Капитан закуривает трубку. И обжигается.

Сколько разных мотивов тут обыгрывается! Тема закона и тема аристократии (человеку, который носит аристократическое имя, закон не писан). Тема кредита и доверия и ее оборотная сторона – расплата за содеянное, ответственность. Тинтин и Хэддок рассказывают Артуро правдивую историю, к которой он позднее отнесся недоверчиво. Артуро отвергает их версию, точно так же как предыдущей ночью был отвергнут призыв Хэддока о помощи. Капитан послал с вертолета сигнал SOS. Серафин Лампион (он еще и радиолюбитель) принял радиограмму, но наотрез отказался верить словам Хэддока и залился смехом: «Ах ты, старый пройдоха!.. Да ну тебя, Хэддок!» Спустя два дня бордюрийские полицейские в крепости Бахин поверят словам Хэддока, но лишь каким-то чудом: капитан потеет и заикается, с первого взгляда ясно, что он не сотрудник Красного Креста, а самозванец, ряженый. В «Деле Лакмуса» – книге, которая начинается с разрушения отражения Хэддока в зеркале, блестяще выдержан баланс между страданиями человека, чей правдивый рассказ о себе не внушает доверия, и больной совестью самозванца, притворяющегося другим. Параллельно Хэддок снова и снова, каждый раз понапрасну, пытается выкурить трубку в тишине и спокойствии. На последней странице финальная попытка Хэддока раскурить трубку кончается тем, что он обжигается микрофильмом с чертежами, который Лакмус держит над спичкой, – то есть обжигается той самой тайной.

Но это еще не все: сцена погони за «крайслером» пронизана беспокойством из-за времени. После расставания с жандармом Артуро жмет на газ, скрипит зубами и восклицает: «Сейчас наверстаем потерянное время!.. Avanti!»[29] Возмущенный владелец «крайслера», демонстрируя пустой багажник, кричит: «Из-за вас я уже кучу времени потерял!».

Эта нервозность проходит через всю книгу: герои вновь и вновь опаздывают на самую малость, не успевая спасти Лакмуса, – не застают профессора в гостинице, опаздывают на поезд, увозящий его из Женевы. Диалоги пестрят упоминаниями о времени: «Лишь бы выиграть время», «Если вы поспешите, то еще его нагоните», «Будем надеяться, что приедем вовремя», «Вы опоздали, сэр», «Будем надеяться, мы доберемся, пока не станет слишком поздно», «Будем надеяться, что не опоздаем». Хэддок с Тинтином постоянно тянутся в хвосте, ищут полдень в два часа пополудни, пытаются пешком догнать солнце. В этом контексте очень важно подлинное имя Лакмуса. Во французском оригинале профессор носит фамилию Tournesol – буквально «поворачивающийся вслед за солнцем». В химии это слово означает «лакмус» (настой из лепестков подсолнуха), вообще же tournesol – подсолнух (по-научному «подсолнечник»), растение, цветы которого в течение дня поворачиваются вслед за солнцем. То, что главным героям не удается найти в «крайслере», оборудованном тайником («Я вам сам все покажу, уж сделаю такую любезность», – говорит владелец и распахивает багажник, утаивая истинный объект их поисков), – пусть и не само солнце, но тот, кто поворачивается к солнцу, тот, чье имя тянется к светилу, которое в полдень стоит в зените. Как мы вскоре увидим, «подсолнечный» аспект имени Лакмуса – вовсе не случайность.

Вторая сцена (в «Рейсе 714») содержит запрет на табакокурение. Кстати, один из ее эпизодов во многом совпадает с рассказом Бодлера «Фальшивая монета»: полное впечатление, что Эрже сочинял с оглядкой на бодлеровский текст. Место действия – аэропорт Джакарты, то есть тропики, где солнце никогда не отклоняется далеко от зенита (так думает Хэддок, заметив бедно одетого человека, который так сильно чихает, что с него сваливается шляпа. «Какой невезучий, – говорит себе капитан, – даже в тропиках умудрился простудиться»). Возвращая бедняку шляпу, Хэддок, словно друг повествователя у Бодлера, опускает в нее деньги – пятидолларовую банкноту. Затем, как и бодлеровский повествователь, начинает гадать, что сделает бедняк, когда, к своему изумлению, обнаружит эти бешеные деньги. «Что это?.. Может быть, я сплю? Невероятно… пять долларов! – восклицает бедняк в воображении капитана. – Слава небесам! Наконец-то я смогу купить еды!» Хэддок, прослезившись, отчетливо представляет себе, как бедняк объедается сэндвичами и, громко чавкая, просит Бога «благословить щедрую и благородную душу, которая сжалилась над моей нищетой». «Сегодня я сделал доброе дело», – говорит себе Хэддок.

Намерения Хэддока совпадают как с воображаемыми намерениями друга в бодлеровском рассказе (то есть с домыслами повествователя), так и с истинными намерениями этого персонажа (опять же согласно конечному выводу повествователя): Хэддок уверен, что дал толчок некоему событию и покорил сердце Господа Бога, то есть ценой сравнительно небольших издержек обеспечил себе попадание в рай. Не задаром: пятидолларовая банкнота Хэддока – настоящая. Но возникает другая помеха: оказывается, бедняк – никакой не бедняк. Спустя несколько минут выясняется, что это мультимиллионер Ласло Каррейдас, хозяин авиакомпании «Каррейдас», ткацких фабрик, нефтяных вышек, магазинов, газет и «Сани-Колы». Когда Хэддока и его спутников представляют Каррейдасу, мы (не впервые в «Приключениях Тинтина») видим фокус: Лакмус восклицает «Крибле-крабле-бумс» и вытаскивает из шляпы Каррейдаса пятидолларовую банкноту. «Да вы же треспи… нет, я хотел сказать… прести… престиди… престижи… пре-стидиджи… та… та… та-аа-а… А-а… ха-ха-хатор… Престидижитатор!» – хохочет до колик Каррейдас, не переставая чихать: ему кажется, что Лакмус показал фокус с извлечением денег из воздуха. В этой, казалось бы, проходной сценке вновь заостряется внимание на происхождении денег. То, откуда берутся деньги и куда они деваются, – главная мысль «Рейса 714».

Каррейдас спрашивает Хэддока: «Вам нравится морской бой?» «Один из моих предков был мастером по этой части», – отвечает Хэддок. Но Каррейдас имеет в виду игру, свое любимое занятие на борту личного авиалайнера. Он приглашает поиграть Хэддока, Тинтина и Лакмуса (все они направляются на Международный конгресс по астронавтике в Сидней). Герои отклоняют приглашение, но Каррейдас настаивает.

Уже на борту самолета Хэддок – гость, залученный едва не силком, – достает трубку, но Каррейдас говорит ему: «Капитан, здесь категорически запрещено курить. Меня раздражает даже запах табака». Хэддок убирает трубку в карман, и начинается игра в «морской бой». Каррейдас жульничает, подглядывая за капитаном с помощью видеокамеры. Тинтин начинает подозревать, что на борту самолета что-то неладно. Его опасения подтверждаются: экипаж – люди самого Каррейдаса, между прочим, – внезапно захватывает самолет, снижается до высоты, недоступной для радаров, и совершает посадку на острове, где дожидается Растапопулос. Когда Растапопулос объявляет, что хочет заполучить деньги Каррейдаса, которые хранятся в Швейцарии на счету, заведенном на фальшивое имя, мы вновь погружаемся в драму об уклонении от уплаты налогов и подложных удостоверениях личности.

Каррейдас – мнимый бедняк и сомнительный богач. Растапопулос научился подделывать его подпись (начертание фальшивого имени); остается лишь выяснить номер счета. Чтобы заставить Каррейдаса говорить, Растапопулос приказывает вколоть ему «сыворотку правды». Но вместо того, чтобы назвать номер банковского счета, миллионер начинает сознаваться во всех своих хитростях и махинациях, начиная с младенчества. Растапопулос срывает зло на враче, сделавшем инъекцию. И, сердито размахивая руками, задевает шприц. Растапопулос тут же начинает сознаваться в собственном двуличии, утверждая, что в области мошенничества даст Каррейдасу сто очков вперед. Миллиардер презрительно цедит: «Мелочевка! Детский сад!» – и приводит новые примеры своих бесчестных проделок. Так поединок двух богачей за банковский счет превращается в войну «отчетов перед собственной совестью»: оба подкрепляют свои аргументы доподлинными, скрупулезными перечнями собственных прегрешений – кого обжулил или собирается обжулить, когда, каким способом и на какую сумму.

Но, когда бойцы набрасываются друг на друга, споря, кто из них больший плут, их диалог и равенство сил – тоже своеобразный фокус: мы должны смотреть не на то, что нам так настойчиво показывают, наше дело – разглядеть отдаленные звенья цепи. «Один из моих предков был мастером по этой части». Кто нечестно сыграл в реальный «морской бой»? Кто разбогател, уклоняясь от уплаты налогов задолго до рождения Растапопулоса и Каррейдаса? Чье имя вообще означает «мошенник»? Haddock – на арго синоним «escroc», а escroc – не только «мошенник», но и «шулер». Итак, приключение, которое началось с того, что Хэддок подарил Каррейдасу пять долларов и, задумавшись об этом даре, разыскивая полдень в два часа пополудни, случайно повстречал Скута, – не что иное, как очередной повтор родового проклятия Хэддоков. Сделав подарок, капитан в очередной раз воспроизвел в своем поведении собственную психологическую травму, заставил эту травму повториться в жизни (хотя, разумеется, в завуалированном виде) прямо у него на глазах. Бедняк, чьи миллионные капиталы ни на шаг не приблизят его к солнцу, – это в конечном счете сам капитан Хэддок.

В этой книге Каррейдас (обратите внимание, что в его имени спрятано слово «kar», «король») выступает в роли Людовика XIII. «В присутствии Ласло Каррейдаса не курят!» – громогласно провозглашает он, даже находясь в плену. Правда, вместо ответа Растапопулос дымит ему сигарой прямо в лицо. В финале книги дым (ядовитые испарения серы из жерла вулкана) распространится повсюду. «А это еще что за дым? – жалуется Каррейдас. – У меня же чувствительное горло! Вы что, угробить меня задумали?» В итоге вулкан извергается, выбросив в атмосферу столб дыма высотой более 30 тысяч футов. Хэддок и его спутники спасены самолетом вулканологов. Но, как обнаруживается, у всей компании – коллективная амнезия. Воспоминания о приключении с начала до конца начисто стерты, герои пали жертвой – позаимствуем выражение, которое встречалось нам выше, – «радикального забвения». Правда, это приключилось по воле инопланетян. Но, как бы то ни было, герои получили дар, который Деррида считал невероятным, настоящим: дар, не налагающий никаких обязательств, поскольку в сфере долга и обязанностей он распахивает двери времени настежь, позволяет начать с чистого листа, а старые листы вырывает и сжигает. В каком-то смысле «Рейс 714» – самая позитивная часть «Приключений Тинтина»: в ней совершается переход от дурного дара к настоящему дару, который соскребает дурное, ядовитое время, испепеляет его, тратит его без малейшего барыша.

Единственное, что остается от приключения, – кусок металла. Лакмус обнаруживает в своем кармане металлический прут с полусферической головкой. Маятник реагирует на прут нервно – начинает бешено качаться. Профессор подвергает прут анализу – проверкам, титрованию – в лабораториях университета Джакарты. Оказывается, прут «состоит из кобальта в его природном состоянии, сплавленного с железом и никелем», то есть некоего неведомого вещества, которое не найдешь на нашей земле и под нашим солнцем. Итак, «на сдачу» от всего этого дыма получена – уникальный случай! – честная, уникальная монета.

Для Деррида «Фальшивая монета» Бодлера – аллегория. Смысл этой аллегории – не более и не менее как рождение литературы. Причем тут литература? В рассказе описано «событие», «история», порожденные симулякром, фальшивыми деньгами за компанию с «я», которое дружит с природой (получает от природы некий «дар»), но в действительности лишь притворяется чем-то натуральным, существующим в природе: повествователь в качестве персонажа рассказа – такой же симулякр, не более подлинный, чем монета. Подобно этому герою, пишет Деррида, литература «может состоять лишь в том, что притворяется натуральным» и лишь в том, что конституирует саму природу путем операций с деньгами: обмена, кредитования, завещания, выдачи займов, дарения. Итак, литература – подделка. Но и это еще не венец. Через призму литературы «натуральное» может показаться не меньшей подделкой – домыслом, выдающим себя за абсолютную истину. Однако подлинная истина парадоксальна: и для литературы, и для природы подделка – предпосылка «неподдельного», поскольку сами понятия «реальное» и «натуральное» генерируются и поддерживаются сложнейшей экономикой культурных условностей – искусственных знаков, которые, сделав свое дело, прикидываются всего лишь репрезентациями того, что сами и создали.

Но Деррида задает еще один вопрос: а правда ли, что монета, которую друг дал нищему, – фальшивая? Это друг говорит повествователю, что монета фальшивая, но как нам удостовериться, что он не разыгрывает собеседника, чтобы создать «событие» и в его жизни? Хороший вопрос. Мы тоже должны его задать. В нашем варианте он прозвучит так: с чего мы взяли, что Франсуа – действительно сын Людовика XIV? Можем ли мы сделать ему анализ ДНК, провести титрование? Нет. В итоге мы, как и Деррида, заключаем: «Этого мы не знаем и узнать не сможем». И ладно бы только мы: сам Бодлер не знает разгадки и не может знать, Эрже не знает и не может знать. Авторы могут строить свои гипотезы, но не в их власти – как и не в нашей – докопаться до определенного ответа, если исходить из спектра вероятностей, которые содержатся или могут содержаться в тексте. И тут нам встречается еще один случай утаивания, самый крайний: любой текст, пишет Деррида, припрятывает про запас некую тайну, «навеки недоступную прочтению, абсолютно не поддающуюся дешифровке, отторгающую даже любой позыв к расшифровке, иными словами, тайну герменевтическую». Текст порождает тайну, а тайна держит на себе текст, делая его читабельным благодаря тому, что сама ограждена от прочтения. Такова «тайна, возможность которой гарантированно делает возможной литературу». И в литературе тайна остается «бесконечно сокровенной в силу своей абсолютной публичности», сокрытой, даже когда она выплескивается на поверхность страницы, не менее очевидной, чем банкнота, аккредитив, серебряный двухфранковик – или, мог бы добавить Деррида, чем три пергаментных свитка, наложенных один на другой.

Завершая «Презентацию времени», Деррида напоследок снова поворачивается к солнцу – вспоминает образ Икара. В более раннем (1971 года) эссе Деррида «Белая мифология: метафора в философском тексте» этот поворот к солнцу совершают подсолнухи. В «Белой мифологии» автор изучает под микроскопом рождение философии. Природная истина философии, пишет Деррида, формируется путем обмена вымышленными, поэтическими механизмами, метафорами, которые в качестве метафор сами себя изглаживают: они словно монеты, с которых стерты все надписи. Иначе говоря, тайна философии – это литература. Название «Белая мифология» – отсылка к роману Анатоля Франса (1894) «Сад Эпикура», герой которого Полифил именует философию «анемичной мифологией» – анемичной, так как ее заставили стать совершенно бесцветной, чтобы она приобрела статус «истины».

В таком случае как может философия заниматься проблемой самой метафоры? «Только вокруг слепого пятна или центральной глухоты», – пишет Деррида. Рассматривая попытки философов решить эту задачу, он напоминает пример метафоры, избранный Аристотелем в «Поэтике»: солнце разбрасывает свет, точно сеятель – семена. Погодите-ка, говорит Деррида: где это видано, чтобы солнце «разбрасывало» свет? Аналогия опирается на «длинную и малоочевидную цепочку» ассоциаций, соединенных между собой внутри языка. Но, продолжает Деррида, Аристотель удачно выбрал образ солнца, ибо всякая метафора есть подсолнух и гелиотроп[30]: метафоры поворачиваются к тому, что, по идее, присутствует абсолютно и зримо, а это и есть солнце. Разве солнце не есть предварительное условие присутствия и зримости всего сущего? Однако солнце никогда не присутствует в языке целиком, это невозможно. Солнце само поворачивается ко всем фигурам речи (тропам), обозначающим свет и зрение, которыми изобилует философская риторика знания и постижения (ясность, видение, озарение – подобные термины встречаются повсеместно). Итак, метафора – вдвойне гелиотроп и подсолнух: это и движение цветков, поворачивающихся вслед за движением солнца над горизонтом, и повороты самого (неизменно метафорического) солнца в человеческом языке. А понятия истинного, природного рождаются из двойного финта метафоры, ее престидижитаторства с солнцем и цветами – так сказать, появляются из цилиндра фокусника. Классическая философия всегда повернута к «истинному», абсолютному солнцу. Деррида, со своей стороны, призывает к тому, чтобы более авантюрная, поэтическая разновидность философии позволяла взять в плен сам абсолют, потребовать за него выкуп, даже выпотрошить его, причем снова и снова, во всех тонкостях и закоулках языка. Говоря метафорически, философия поэтическая и авантюрная должна свернуть солнце до подсолнуха, а затем развернуть во всю безграничную ширь, разрывая линию горизонта, пробивая брешь в этом круге.

Куда уводит нас этот новый путь в обход, мимо тайн и подсолнухов? На запад. Туда нас ведет Лакмус, или, если вернуть ему подлинное имя, Подсолнух: цветок, который, поворачиваясь, именами превращает людей в цветы, а цветами отучает людей от их привычек. Как обнаруживает Абдулла, от толчка Подсолнух вертится (фр. Tournesol tourne). Если профессор не способен правильно расслышать ни одно слово, то лишь потому, что «сад Эпикура», где находится его клумба, расположен неподалеку от точки центральной глухоты, описанной Деррида. Профессор вечно искажает и подвергает мутациям смыслы, он – принцип тропизма, агент тропов. При своем первом появлении в «Приключениях Тинтина» он копирует природу, чтобы сконструировать подводную лодку, и тем самым помогает друзьям добраться до дна истории. Подлодка-симулякр делает его богачом. Как нам уже известно, именно эти деньги, полученные профессором в уплату за патент, возвращают Хэддока домой, замыкая его одиссеев круг. Позднее, как нам уже известно, профессор, вновь увлекаемый солнцем на запад, недоверчиво смотрит на то, что солнце озаряет накануне полудня, – воспринимает все это как метафору и, надо сказать, не ошибается. Как и все остальные, профессор – пленник силового поля тайны, только он идет своим особым путем, отклоняется на боковые дороги, выворачивает слова наизнанку, движется в обход через цветы, имена, минералы и пробивается к смыслу. Подсолнух – метафора в действии. Пока Тинтин с Хэддоком идут по следу тайны и полагают – ошибочно, – что отыскали ее, профессор размышляет над олицетворением тропизма (маятником), нескончаемое движение которого не подтверждает несомненность истины, а раскрывает ее для безграничных далей. В философском и поэтическом плане ученый Лакмус – подлинный герой «Приключений Тинтина».

И еще один, последний поворот сюжетной нити, прежде чем мы расстанемся с солнцем. В обоих текстах Деррида, в которые мы заглянули, упоминается поразительный прозаик, антрополог и философ Жорж Батай (автор работы «Литература и зло», которой мы мельком коснулись выше). Его труды слывут блестящим образцом авантюрного, поэтического мышления, за которое ратует Деррида в финале «Белой мифологии». Они до краев полны солнца: в романе «Небесная синь» (1957) солнечные лучи проливаются на булыжную мостовую «так, словно бы свет мог раскалывать камни и убивать», в работе «Проклятая часть» (1949) и з лагается концепция безграничной солярной щедрости – издержек, не приносящих никакого барыша. Но нас прежде всего будет интересовать небольшое эссе «Увечье как жертвоприношение и отрубленное ухо Ван Гога» (1930). В Ван Гоге Батая привлекает то, что он сам называет «зацикленностью на солярной идее», «экстремальные взаимоотношения с солнцем». Свидетельство тому – например, картины из цикла «Сеятель», написанные Ван Гогом в 1888 году в Арле. Закаты практически нестерпимой яркости режут глаз. Или цикл «Подсолнухи», где «модели художника» словно бы корчатся и грозятся заполнить собой все пространство. Эти произведения наводят Батая на подозрение, что истинный смысл увечья, которое Ван Гог нанес самому себе, отрезав ухо, а также истинный смысл жертвоприношения в целом – подражание небесам, завоевание их и безраздельная щедрость. Как так? Оба этих акта диктуются желанием «в полной мере уподобиться идеальному пределу, который описывается в мифологии как бог солнца, раздирающий и вырывающий собственные внутренние органы».

iii.

Эта цитата возвращает нас к «Отколотому уху». Скульптор Бальтазар, изготовитель копии фетиша, удостоился похвал критики за свой вклад в примитивизм. Фигура Бальтазара объединяет логику архаичного мироощущения с логикой искусства. Копирование, имитация, создание подобий – вот для чего Бальтазар применяет свой талант художника. Вот что он проделывает с фетишем, вот каким целям служит его творчество в целом. «Цветы прямо как настоящие, кажется, вот-вот заулыбаются» («Comme elles sont naturelles; on dirait qu’elles vont rire»), – говорит квартирная хозяйка Бальтазара, рассматривая картину в стиле Ван Гога.

Эта дама затрагивает абсолютно классический мотив – мимесис. Термин получил свое название от растения «мимоза», которое при прикосновении как бы гримасничает, словно мим. «Мимесис»[31] предписывает: искусство обязано подражать природе, копировать реальность. Это понятие, введенное Аристотелем, получило второе рождение в эпоху Ренессанса: художники и писатели дорожили этим принципом, многие полагали, что их задача – просто «держать зеркало перед природой», по выражению шекспировского Гамлета. Сам Шекспир размышляет над вопросом мимесиса во всем своем творческом наследии, особенно в «Сонетах», где поразительно вдумчиво рассматриваются вопросы красоты, творения, порождения чего-либо или кого-либо, наследственности, идентичности и сходства, а в центре стоит заковыристый вопрос о копиях. Один из главных адресатов цикла, состоящего из 154 стихотворений, – неназванный юноша, чья красота со временем расцвела. Но, предостерегая о неизбежном моменте, когда «время губит все свои дары»[32], Шекспир убеждает юношу обзавестись потомством.

Здесь, в сонете 13, Шекспир советует молодому другу (в которого явно влюблен сам) оставить потомство, но эта мысль выражена целым рядом метафор из области экономики: give («давать, дарить»), lease («одалживать») и issue (не только «потомок», но и «эмиссия ценных бумаг» и «эмитированная ценная бумага»), не говоря уже о таких метафорах, как semblance («подобие, копия») и form («форма, облик»).

Двумя сонетами раньше Шекспир употребляет метафору, отсылающую к труду ремесленника. В сонете 11 он говорит другу:

Другими словами, обзавестись ребенком – словно оттиснуть печать, вырезанную ремесленником. В сонете 15 возникает другая метафора, уже из области садоводства:

В ботанике прививка, как хорошо известно Лакмусу, – процедура, при которой побег одного растения (часто умирающего) помещается в разрез на коре другого, чтобы – смотря как посмотреть – либо продолжить собственный рост, либо быть воспроизведенным благодаря растению-хозяину. Но здесь Шекспир применяет эту метафору к собственному искусству, а именно к процессу писательства – он хочет сказать: «Написав о тебе, я сумею воспроизвести твою красоту, и она будет цвести в стихотворении, пусть даже в твоем теле она блекнет. Мое искусство ничем не уступает по мастерству природе». Еще через три сонета Шекспир вновь заявляет: не стоит уподоблять свежего, красивого юношу летнему дню, так как летний день и само лето недолговечны,

Стихотворение будет вечно воспроизводить этого юношу:

Теперь Шекспир говорит, что его искусность превосходит природу. Но цикл сонетов продолжается, и мысль усложняется. В сонете 53 Шекспир утверждает, что не только его поэзия идеально копирует красоту юноши, но и сам юноша копирует культуру и искусство, просто существуя в своем природном состоянии:

Ты лучше, чем описание или подобие Адониса; если существует «слепок», «подделка», то моделью для них служил вовсе не Адонис, а ты. Другими словами, ты станешь оригиналом, вытеснив самое божество; то же самое касается портрета Елены Прекрасной (любопытно, что в образе друга Шекспир объединяет два прототипа – мужчину и женщину). Еще через пятнадцать сонетов Шекспир отбрасывает все искусные уловки и мастерство ради природы, которая stores («хранит, бережет»: экономическая метафора, разумеется) в лице героя ту же самую естественность, которую Шекспир ранее отверг как несовершенную по сравнению с его творчеством.

По-видимому, битва между природой и искусными уловками не завершена: то одна сторона, то другая берут верх. Но остается неизменным механизм, или «разменная монета», копирования. Каков критерий, практический метод, мерило достижений обеих сторон? Лучший мастер – тот, кто сумеет изготовить столь удачную копию, что она оживет и получит звание «оригинала». По сути, ставится вопрос о мастерстве и умении, а также об их противоположностях: неумелости, халтуре. False Art («фальшивое искусство»), poorly imitated («слабое подражание»). В «Отколотом ухе» процесс имитации и подмены сорвался по другой причине – оттого, что Бальтазар вздумал изготовить не одну копию, а две. Вот еще один абсолютно классический мотив (собственно, в мансарде Бальтазара так или иначе оживает вся древнегреческая эстетика) – мотив, который неразрывно связан с мимесисом, но одновременно является его худшим врагом. Это понятие «подобия» (simulacrum), введенное Платоном. Вообще-то для Платона все, что ни возьми, – копия: деревья, стулья, столы, вы и я – все это материальные копии божественных, безупречных оригиналов. Это бы еще ничего, но в «Софисте» Платон безмерно возмущается идеей «симулякра» (в русском переводе «призрачного подобия», «призрака»), ибо это – копия без оригинала, излишний фактор, искажающий всю симметрию соответствий между оригиналом и копией. Что совершил Бальтазар? Испортил механизм, запихнув посторонние предметы – симулякры – в его колеса. В «Отколотом ухе» почти с самого начала существует лишняя, ненужная копия.

Та же беда приключилась с Сарразином. Как мы выявили выше, мотив копирования, воспроизводства – стержень всей повести Бальзака. С Замбинеллы делают копию (статую), уже с этой статуи – копию в виде Адониса, с Адониса – копию в виде Эндимиона. Для сюжета не столь важно, удачно ли получились эти копии. Главное – нюанс, который для Сарразина обернулся катастрофой: скульптор копирует то, что и так уже копия. Замбинелла – оригинал скульптуры Сарразина и «подложного Адониса», написанного на холсте Виеном, – сама не что иное, как подделка, искусственная женщина, выдающая себя за настоящую. Симулякр, воплощенный в ней, с самого начала портит механизм мимесиса. Сарразин зрит в ее лице и теле чудеса, которым силились подражать резцы древнегреческих ваятелей, но не догадывается, что именно резцы и краска (если не сказать «ножи»), стараясь скопировать и объединить в одной фигуре условности античной классики, сделали «ее» лицо и тело такими, каковы они ныне.

С точки зрения Барта, эта «лишняя копия» обнажает перед нами суть реализма точно так же, как и вопрос о наполненности/пустоте. Очень важный аспект: в «Сарразине» мы наблюдаем, как реализм терпит банкротство из-за того самого действия – копирования, – которое столь высоко ценит. Истинная драма повести состоит в открытии, что реализм – «неудачное выражение», так как реализм «заключается вовсе не в копировании реального как такового, но в копировании его (живописной) копии». Более того, копировании копии с копии: Барт пишет, что художник-«реалист» «берет в качестве отправной точки своего дискурса вовсе не «реальность», но только – всегда и при всех условиях – «реальное», т. е. уже кем-то написанное – некий проспективный код, образованный анфиладой копий, теряющихся в бесконечной дали». Симулякры, угнездившиеся в цветах мимозы, точно искусственные червяки, ведут свою историю из далекого прошлого, вплоть до первого «непривитого» в ботаническом смысле поколения. Когда этот факт осознается, происходит то, что Барт на языке экономических метафор (свойственном и Деррида, и Шекспиру) называет «всеобщим крахом всех экономик»[36]: экономики языка, экономики грамматических родов, экономики тела, экономики денег. После этого краха «невоплотимым оказывается принцип справедливой эквивалентности, т. е. возможность репрезентировать».

О чем на самом деле «Отколотое ухо»? Что таится в его сердцевине? Алмаз? Или анфилада копий? О существовании алмаза становится известно почти случайно, в середине книги. Есть более драматичные открытия: первое, когда Тинтин докапывается, что фетиш, возвращенный в музей, – подделка, и финальное, кульминация – в мастерской, которую держит брат Бальтазара, Тинтин наблюдает производство фетишей, поставленное на поток: десятки экземпляров изготавливаются и запаковываются. Именно финальное открытие шокирует Тинтина: он прямо подпрыгивает на месте. В «Отколотом ухе», как и в истории Сарразина, массовое тиражирование провоцирует настоящий экономический кризис: если один фетиш стоит 100 франков, то пара – всего 17 с половиной, и так далее, так что огромная оптовая партия будет стоить ничтожно мало. Как нам уже известно, алмаз ускользает от охотников за сокровищами, но копии фетиша по-прежнему циркулируют в мире, порождая новые копии. Точно так же копия Замбинеллы, изваянная Сарразином, после смерти скульптора копируется вновь и вновь. Если в финале книги фетиш еще более изуродован, чем в начале, то, возможно, потому, что он сам был принесен в жертву: буквально выпотрошен, его внутренние органы «разодраны и вырваны» (если позаимствовать выражение Батая) не во имя алчности, но на алтаре подражания, мимесиса и его деструктивной изнаночной стороны – симулякра.

Культура копий и репродукций – вот с чем борется Тинтин в «Отколотом ухе». Возникновение этого феномена герой наблюдает еще раньше, оказавшись в Америке: массовое производство, стирающее все индивидуальные отличия консервных банок, автомобилей, рыцарей, коров, кошек, собак, людей изображается на фоне Великой депрессии – полной экономической разрухи. Позднее Тинтин встречается с тем же явлением в замке Бен-Мор («Черный остров»): там развернуто массовое производство фальшивых денег, способное подорвать экономику целиком. Для Платона проблема симулякра – стержень проблемы «Искусства», то, что делает искусство весьма неоднозначным явлением. В некотором роде проблема симулякра – также суть произведений Эрже на протяжении всего его творческого пути. Обеспокоенность этой проблемой постепенно всплывает из подсознания, когда Эрже вновь и вновь возвращается к мотиву симулякра. Она много петляет по разным контекстам, прежде чем проявляется в полную силу. В «Черном острове» штаб-квартира фальшивомонетчиков украшена произведениями художников-авангардистов, в «Рейсе 714», на фоне смутных намеков на аферы и правонарушения, Каррейдас выгадывает время для покупки картин по телефону («Три Пикассо, два Брака и один Ренуар… Мазня! – презрительно фыркает он, но, услышав, что на эти вещи претендует Онассис, ревет: – Скупить всё!.. Мне все равно почем, только купите!»). Но в своей последней книге Эрже обходится без экивоков и выводит проблему искусства на передний план.

Том «Тинтин и Альфа-арт», опубликованный в черновом варианте в 1986 году, спустя три года после смерти Эрже, вдохновлен реальным событием – скандальной историей Фернана Легро. В 1978 году суд признал Легро (международного арт-дилера, человека харизматичного и эксцентричного) виновным в торговле поддельными произведениями художников-модернистов. Причем Легро действовал с таким размахом, что эксперты доныне подозревают: значительная доля работ Матисса, Модильяни и Дюфи в частных коллекциях и государственных музеях – «липовые». Легро ничего не подделывал собственноручно, а (совсем как Тортилья) нанял второразрядного художника, некоего Эльмира де Ори. Вообще-то произведение крупного мастера невозможно сбыть, не имея «сертификата о происхождении» – документа, который подтверждает, что вещь подлинная и попала на рынок законным путем. Легро получал сертификаты от своих коллег, арт-дилеров, прибегая то к угрозам, то к подкупу. В версии Эрже вместо Легро – харизматичный гуру Эндаддин Акасс, заказывающий убийство двух антикваров, когда они отказываются выдать ему сертификаты о происхождении (самый малоправдоподобный эпизод всех «Приключений Тинтина»: как знает любой, знакомый с этими кругами не понаслышке, легче поверить в говорящих слонов и стирающих память инопланетян, чем в вероятность повстречать в одном городе сразу двоих честных антикваров). Исчезновение жертв совпало со взлетом нового авангардного течения «Альфа-арт», которое объявляет гигантские буквы подлинными произведениями искусства. Тинтин подозревает неладное и ввязывается в свое последнее, как оказалось впоследствии, приключение.

В начале «Тинтина и Альфа-арта» некоторые сцены близки по форме к диалогам Платона – драматизированным теоретическим дискуссиям о сути искусства. Например, Кастафиоре в спорах перифразирует эссе Жоржа Батая «Ласко, или Рождение искусства» (1955), где говорится о наскальных рисунках в пещере Ласко и истоках цивилизации. Хэддок твердит: «От искусства нет никакого проку». Угостив читателей этими концепциями для затравки, Эрже начинает вычленять и излагать более глубокую, более существенную платоническую истину: искусство – фальшь, все методы искусства сводятся к подлогу. Со временем Тинтин обнаруживает, что риторика и практика Альфа-арта – читай: художественного авангарда – лишь «дымовая завеса», скрывающая масштабную индустрию подделок. Покинув свою спальню на роскошной вилле Акасса (здесь Тинтин в очередной раз – мнимый гость и фактический пленник), он забредает в комнату, которая полна картин: «Модильяни! Краска еще не просохла… А вот Леже… Ренуар… Пикассо… Гоген… Мане… Настоящая фабрика поддельных картин! И как сработаны – не придерешься!» Мастерская брата Бальтазара возродилась в куда более зловещей форме. После того как Тинтин обнаруживает эту фабрику, его уводят, чтобы прикончить. Та же судьба постигла Сарразина после того, как скульптор ненароком обнаружил фальшь, на которой держится искусство.

Сарразин изготавливает копию и надеется, что она приведет его к реальному объекту. Он хочет, чтобы реальность и копия слились воедино. Но копия приносит ему смерть. Бальтазара тоже сгубило копирование. Возможно, Серр ошибся: убивает не фетиш, а акт копирования, сама анфилада копий и дубликатов. Шекспир полагал, что копирование может воспроизводить жизнь. Бальзак иного мнения. «Ты, не способный дать жизни ничему», – бросает Сарразин Замбинелле. Что бы ни говорила квартирная хозяйка Бальтазара, складывается впечатление, что в этом споре Эрже – на стороне Бальзака, а не Шекспира. Копии могут порождать копии, но не то, что существует от природы. Эрже (кстати, он был бесплоден) говорил о Тинтине, словно природный, биологический отец – о своем ребенке. «Я вырастил его, оберегал, кормил, как отец – свое дитя», – сказал он в интервью Садулю. В письме к своей первой жене Жермен Эрже писал, что Тинтин «хочет сделаться живым человеком». Читай – это Эрже хотел, чтобы Тинтин сделался живым человеком. Подобно Сарразину, Эрже хотел заполучить то реальное, что стоит за симулякром. Нам уже известно, куда приводят такие желания. Последняя сцена «Тинтина и Альфа-арта» – кстати, это и последняя сцена всего цикла о Тинтине – производит впечатление snuf-movie, в котором гибнет не Тинтин, но сам Эрже. Тинтина собираются убить, облив жидким полиэстером, чтобы превратить его в «гиперскульптуру» под названием «Репортер» («Радуйтесь, ваш труп попадет в музей», – насмехается Акасс). Реальный репортер, «оригинал репортера», будет вставлен в репортера-симулякр. Копия и реальность сольются во едино. И как только это случится, Эрже умрет.

Адонис и его дешевый слепок, сеющие смерть. Они – мойры персональной «белой мифологии» Эрже, его анемичный удел: сделаться Сарразином по отношению к Тинтину-Замбинелле. Осознав это, мы должны вернуться к «Приключениям Тинтина» и внести еще одно исправление, еще одну коррективу, – переключиться на ракурс, в котором сам герой выглядит зловеще. Что, если соответствия и диалоги Растапопулоса, Каррейдаса и Хэддока были на деле лишь изощренным фокусом, а истинный злодей скрывается за соседним звеном цепи? Что, если Кастафиоре – обманка, суррогат кастрации, которая демонстрируется нам с самого начала цикла? Кто тут настоящий андрогин? Кто, подобно Фаусту, в пятьдесят лет выглядит юношей? Тинтин еще в «Америке» создавал свои копии – в отеле оставил у окна свой манекен. А что, если даже «оригинал» фетиша племени арумбайя – копия, дубликат (причем не последний) злосчастной скульптуры, с которой мы встречались раньше, но начисто про нее забыли? В Конго местные жители вырезали Тинтина из дерева и поклонялись ему, как тотему. Даже в России он сделался «статуей» – вмерз в льдину. Может быть, у ледяных белых просторов из кошмаров Эрже есть прототип – герой, придуманный самим художником? Садуль расценил снега Тибета как ужас перед «избыточной чистотой, избыточной невинностью», а сны – как «открытость Бесконечности, Бесконечности, которая есть пустота», то есть колоссальное пространство, заполненное ничем.

Все читатели, из поколения в поколение, хотят стать Тинтином. В мире Растапопулосов, Шиклетов и Каррейдасов – или, если говорить о более прозаичных фигурах, Серафинов Лампионов и каменщиков Буллу – Тинтин олицетворяет недостижимый идеал добродетели, чистоты, подлинности. Апостолидес, анализируя «Отколотое ухо», утверждает, что Тинтин подобен фетишу, ибо в мире порока его душа остается чиста. Апостолидес едва не угадал истину, но кругом ошибся: Тинтин действительно подобен фетишу, но потому, что он вроде конрадовского Куртца – «в глубине его пустота». Тиссерон называет Тинтина «пустотелый герой, не имеющий никакой идентичности». Серр пишет о нем: «Кость домино “пусто-пусто”, пустой и прозрачный круг». «Нулевая степень типографики», Тинтин, – также нулевая степень персонажа, истории, жизни вообще. Красивый, обольстительный, он, подобно бальзаковскому кастрату, – нуль, точка исчезновения всех вожделений. Черные точки его глаз – противоположность любого возможного солнца, цвет его кожи – антитип любой расы. Тинтин – абсолютный негатив, белизна мелвилловского белого кита, бесполость неконсумированного брака, стирание следов дочиста – то, что проделывает хамсин. В «Голубом лотосе» Доусон жалуется, что этот мальчишка вечно срывает планы всей их шайки: «Toujours tenus en echec par ce gamin!» Доусон правильно выразился не только в психологическом, но и в лингвистическом плане: словарь французского сленга сообщает, что faire tintin значит «остаться с носом, не получить удовлетворения, которое человек должен был получить по праву или ожидал». «Тинтин» – так зовется то, что произошло с Франсуа, «тинтин» – психологическая травма, нанесенная этим событием и повторяющаяся в жизни Хэддока. Даже имя героя содержит смертоносный повтор: Тинтин – точно растиражированные автомобили, коровы, рыцари. Тинтин – ничто, всеобщий крах всех экономик.

Тинтин одновременно наделяет и утаивает. Задолго до того, как на сцену выходят Людовик XIV и Франсуа, он помогает русским кулакам припрятывать их богатства (уклоняться от уплаты налогов), одновременно участвуя в поисках этих богатств. Он мастерски пользуется манекенами и тайниками, а порой и тайником с двойным манекеном. Он отыскивает нечто (сокровище) только для того, чтобы скрыть нечто (родственные связи), дешифрует, чтобы помочь зашифровать заново, оставляет знаки, чтобы затем их стереть. Он знает, что жемчужины из разорванного ожерелья Кастафиоре – фальшивые, но, соучастник обмана, спокойно возвращает их певице. Эта бесподобная сценка в «Изумруде Кастафиоре» – миниатюрное отображение более масштабных сцен в книге и вне книги. Жесты и мимика Тинтина на обложке «Изумруда Кастафиоре» – лукавая, многозначительная улыбка, вздернутые брови, прижатый к губам палец – приоткрывают его истинное лицо: перед нами тот, кто затыкает рот другим, блюститель молчания, таящегося за всем грохотом и шумом. Кроме того, обложка намекает, что именно Тинтин, как ни парадоксально, – воротила всех экономик. Затыкая рты, он позволяет всем сделкам, шоу, всему сущему спокойно продолжаться своим чередом, ибо негласное не предается огласке, и точка.

Блюститель молчания в сердце шума. Барт мог бы назвать Тинтина рыцарем высшего смысла, неизбежно припрятанного под запас. Деррида – аватаром тайны, возможность которой гарантирует возможность литературы, или материализованным условием существования тайны. Если, как известно подсолнуху, тайна философии – это литература, то весь цикл «Приключения Тинтина», созданный в беззвучном medium, знает, но никогда не позволит высказать вслух, нижеследующее: «Тайна литературы – это Тинтин».