Северные рассказы.

СЧАСТЛИВАЯ ЛОВЛЯ.

Это было на реке Щугоре, притоке Печоры.

Случилось так, что меня покинули в Уральских горах мои проводники — вогулы, и я должен был сделать себе маленький плотик из сухого дерева в сажень длины, укрепить на нем пару колышков с перекладинкой, чтобы пристроить свой багаж, посадить на него единственного своего спутника — вогульскую лайку Лыска, и так пуститься по горной, бурной реке, на расстояние более трехсот верст, пока не встретится мне какой-нибудь рыболов зырянин, или пока не попаду по этой реке в Печору.

По крайней мере, так утешали меня мои проводники — вогулы, ни за что не решавшиеся, из боязни очутиться в „русской земле“, сопровождать меня далее Уральского хребта.

На дворе стояло настоящее лето, шли двадцатые числа июня месяца, были светлые северные ночи, и я решился.

Вот на этой-то бурной реке, которая не раз смывала меня с Лыском с маленького плотика, которая не раз заставляла меня бороться с водою, я и встретил на четвертый день пути неожиданно партию рыбаков, которые стояли на биваке.

Еще ночью, находясь на расстоянии трех-четырех верст от них, мой Лыско обнаруживал какое то мне непонятное нетерпение: то бросался вдруг с лаем вперед, то убегал куда-то прочь, словно собираясь бросить меня, то снова прибегал и ложился возле меня на берегу у плотика, который я сторожил, чтобы он не уплыл с каким-нибудь приливом.

Я думал, что его заботит зверь: в лесистых берегах довольно было медведей; но оказалось, он слышал человеческое жилье. И помню, только что мы с ним рано утром напившись чаю с сухарями, тронулись на плотике и миновали перекат, как показался синий дымок, и послышался человеческий говор.

— Лыско! рыбаки, люди впереди! — говорю я, не веря глазам.

И Лыско словно понял меня и завилял хвостом.

Несомненно, на берегу стояли рыбаки: в это время, как мне говорили вогулы, они ловят семгу…

Но лишь только я показался из-за мыска, как в становище забегали люди.

Я поднял флаг на тонком шесте, которым все отпихивался от камней, попадавшихся мне на перекатах, но и это не успокоило жителей, а словно привело их в страх. Кто-то бросился было на лодку, кто-то в лес; послышался плач детей; но несколько мужчин, рыжих, бородатых, вышли ко мне навстречу, что-то припрятывая позади, и стали дожидаться, что будет.

Я снял шляпу и раскланялся; мне ответили тем же, и через минуту-две я остановился у пристани и вышел с Лыском на берег.

Произошла молчаливая, осторожная встреча, и только тогда, когда узнали, что я русский человек, путешественник, — зыряне заговорили:

— Ну, здорово перепугал ты нас, барин! Виданное ли дело, чтобы по этой реке кто спустился с Урала на плоту, да еще с флагом…

— А что такое? — спрашиваю, недоумевая.

— Да наш брат, рыбаки, на лодке оттуда не решаются плавиться, не только на таком плоту, как ты приехал. Прямо думали, что карачеи-самоеды плывут, или надвигаются войною дикие вогулы. Только они в старину так плавали на плотах и нападали на наши деревни! Да, это бывало, только уже так давно, что мы и позабыли.

И добрые люди стали осматривать мой плот, как будто это была какая-нибудь достопримечательность.

Вскоре на берегу собралась целая толпа; все, раскрывши рот, глядели на меня, как на необыкновенное явление; все расспрашивали, откуда я, чей, и только после хватились, что я голоден, и повели меня к своим палаткам.

Палатки просто оказались шалашами, прикрытыми берестами и разными пологами, парусами, но очень просторными, так что, когда я сел на предложенное мне место посреди на шкуру оленя, то вокруг разместилась вся рыболовная ватага, которая никак не хотела отстать от меня и осматривала с ног до головы. После долгого одиночества я чувствовал себя в новом обществе так неловко, словно я попал не к русским людям, а к краснокожим индейцам.

Тут были женщины с грудными детьми, которые отворачивались при моем взгляде, тут были дети постарше, которые только отмигивались своими ресницами, тут были девушки, парни, мужики, и, казалось, то, как я хлебал, ел, пил, обращался с ложкою, было уже для них таким зрелищем, какого они раньше не видывали.

Утолив наскоро голод, расспрашиваемый все время про путешествие, я, наконец, перешел сам к вопросам.

— Что вы тут делаете? — спрашиваю я мужиков, которые подсели ко мне, как старшие, поближе.

— Рыбу ловим.

— Какую?

— Семгу больше. За семгой выехали, на семужьем, значит, промысле промышляем…

— И есть? Попадает?

— Не жалуемся: ловится. Вот если хочешь, не устал с пути, поедем ловить ее.

Я поспешил изъявить свое согласие, и рыбаки скоро стали собираться на ловлю.

К моему удивлению, собрались все, кроме нескольких женщин, на обязанности которых было домашнее хозяйство: варка котлов, приготовление и сушка одежды и обуви, и на руках которых были дети; и скоро на пустынном берегу реки, где лежали смоленые длинные лодки, оказалось такое движение и суета, что я залюбовался.

Вскоре в лодки заскочили все, кто мог: девушки, женщины, мужики, парни, подростки, дети и даже маленькие ребятишки, словно предстояла какая-нибудь увеселительная прогулка.

Встали и похватали длинные тонкие шесты; одно движение, и лодки начали отходить от каменистого берега и поплыли вверх по течению, подталкиваемые одними шестами. Ребятишки поместились на самом носу, набравши с собою целые подолы камней и галек. Женщины и девушки выстроились с шестами впереди лодки, а сзади стали мужчины.

Меня позвал в лодку один широкоплечий, с рыжей бородой, мужик, у которого на носу стояла пара его дочерей девушек, и я охотно сел в его лодку, покинув и свой плот, и ружье, и бедного, недоумевающего теперь на берегу Лыска.

За нами тронулась и большая лодка с неводом, на которую село четыре человека с шестами и веслами.

— Куда мы едем? Далеко? — спрашиваю я девушек.

— А вот к тому перекату, — указали они руками.

— Зачем к перекату? — спрашиваю я, любуясь их миловидностью и тою ловкостью, с которою они сильно, но плавно отталкивались шестом.

— А около переката и стоит рыба, мечется. Семга любит быструю воду и камни, — коротко пояснили они.

Но, не доезжая далеко до переката, через который я только что час тому времени переправился с своим плотом, партия лодок разделилась: тяжелая лодка с неводом пошла вперед возле берега, за нею тихонько тронулась половина лодок с нашей, а остальные семь остановились и вышли на берег в ожидании ловли.

Прежний разговор сразу затих, шутки и смех молодежи сразу сменились какою-то серьезностью, и мы, тихонько подпихиваясь шестами, потянулись гуськом к самому перекату, который уже явственно шумел своими каскадами, ворочая камни. Именно — ворочая камни, которые видно было, как шевелятся, подмываемые сильным течением.

Так тихо, молча двигаясь возле самого берега, мы проплыли с версту, пока не очутились у самого переката.

Он страшно ревел, скрежеща своими камнями; местами вода превращалась в пену, которая большими хлопьями расплывалась ниже его, прибиваемая течением к бортам наших лодок.

Раздался сигнал остановиться. Мы пристаем к берегу, и между рыбаками происходит какое-то таинственное совещание, словно они боятся кого беспокоить среди этого шума.

Затем все снова размещаются по лодкам и вооружаются шестами, и поперек реки, ниже переката, проворно поплыла на веслах большая с неводом лодка. И только что она двинулась, как стали из нее выметывать сеть, которую грузилами так и потащило книзу.

Сеть была живо перекинута через всю реку, и все лодки незаметно, быстро выстроились вдоль ее тетивы, которая была видна, поддерживая ее на весу, чтобы она не затонула.

Вдруг что-то белое как будто мелькнуло в чистой воде и понеслось по дну быстрой тенью.

— Семга! — зашептали девушки, которые теперь не сводили глаз с быстро мелькающих камней, словно плывших нам навстречу.

Но все старались попрежнему держаться как можно осторожнее; не качаться в лодке, не говорить, видимо, опасаясь вспугнуть этим чуткую, бойкую рыбу.

Опять что-то метнулось возле самой нашей лодки, словно стремясь перескочить сеть. Девушки приподняли ее повыше и насторожились еще больше.

— Ну, и бойко? — прошептал за мной кормщик, который следил за всем этим в своем участке, шопотом отдавая приказания, где поднимать сеть, когда попадались навстречу камни. — Только прозевай, только подпусти — живо тебе перескочит через сеть и уйдет опять на волю.

— Отчего она не идет вниз? — заметил я на это.

— Вверх, к перекату ей надобно, туда она стремится, — ответил он. — Назад ни за что не пойдет, разве какая уже побывала в сетях.

Мы незаметно проплыли, следуя за сетью, полтораста, двести сажен. Перекат уже остался позади, как навстречу нам из-за мыска вышла целая флотилия оставленных лодок, которая, правильно расположившись, словно корабли во время сражения, поперек реки, тихо надвигалась на нас.

Там тоже была спешная работа: дети кидали камешки, отпугивая рыбу вперед, мужчины с женщинами что есть силы напирали на шесты и весла; доносились крики и всплески весел.

— Что они там так шумят? — спрашиваю я девушек, которые теперь, не отрывая глаз, смотрят на воду.

— Рыбу гонят нам навстречу, — отвечали они.

— Заплывай влево! — вдруг раздался голос одного из руководителей. И обе лодки, повинуясь этому голосу, вдруг поворотили к правому, низкому берегу и стали сплываться. Образовали полукруг; лодки словно загородили течение, бросая теперь с криком камни в воду и шлепая что есть силы веслами; сеть потащили к правому берегу, и к ней пристали, словно громадные поплавки, все плывшие навстречу нам лодки.

Образовалась живая, изогнутая стена; рыбаки надрывались, отдавая друг другу спешные распоряжения; дети, женщины, девушки кидали камни, шлепали веслами, и мы с шумом, гамом окружили всю сеть, теперь вытаскиваемую уже на отмель выскочившими на берег людьми. Вдруг что-то блеснуло в воздухе мимо самого носа нашей лодки и упало в воду.

— Ах, чтоб ее! Перескочила ведь прямо у носа! — крикнул мой вожак, и девушки удвоили внимание, еще выше подняли сеть и застучали о борт веслами.

Между тем в кругу, заключенном сетью, что-то завозилось; послышались всплески, что-то заблестело в мутной воде и ударилось сильно головою в самый нос нашей лодки, что-то заплескалось в сети у самого носа.

— Поднимай! Поднимай! — кричали мужики.

Дети, женщины, девушки пришли в какое-то неистовство, стуча по борту лодок; круг суживается, лодки, отплывая до берега, высаживают людей, которые не перестают держаться за сети; кто-то упал, кто-то выругался, попавши неладно ногой, — и вот мы очутились у самой мотни.

— Держи! Держи! Поднимай выше сеть! — закричали рыболовы. Невод с криком „ура“ быстро был причален к самому берегу, и в мотне завозилась, зашумела рыба.

— Глуши! Глуши, ребята, бойчее! Вот тут! Вон там! Вон она! — закричали распорядители, которые стояли у сети, и в воду побежали, засучивши штаны, все свободные рыболовы и стали бить по ней, поднимая брызги, деревянными молотками-глушилами.

На минуту, две все смешалось; видно было только, как в мутной воде металась рыба, показывались ее хвосты и головы, как удары сыпались со всех сторон; люди ходили по рыбе и потом стали выволакивать ее, оглушенную, но еще трепещущую, и бросать на белый песок, на берег…

— Нельму, нельму, братцы, какую бог дал! — кричит один, вытаскивая из мутной воды громадную, аршина в полтора рыбу, и ударяя ее по голове.

— Вот так семужка! — кричит другой, вытаскивая на берег и едва сдерживая движения большой рыбы. И я вижу громадную семгу с загнутым носом, которая так и искрится на солнце своими разноцветными крапинками.

Мотня, главная мотня, еще в воде, и там что-то колышется.

Вот и мотню вытащили ближе к берегу, когда выбили всю рыбу в самом круге.

В ней оказалось семь семг и три нельмы с мелочью. Произошла новая бойня, и я отворотился, чтобы не видеть этих взмахов деревянных молотов, которые с глухим стуком опускались на голову рыбы.

Минуты через три дело было окончено, и на песке рядами лежали громадные рыбы, которые только тяжело разевали свои пасти, обливаясь кровью. Здесь было десятка два крупных рыб, между которыми больше всего обращала на себя внимание семга. Яркие лучи словно сжигали ее белую с разноцветными крапинками кожу, и я видел, как темнела она под влиянием их, подобно желатинной пластинке.

Всю эту рыбу вскоре бросили в одну широкую кадку, и женщины повезли ее на бивак, чтобы чистить и солить.

Рыбаки покурили свои трубки, с полчаса весело поговорили на берегу и вновь отправились на следующую тоню, к следующему перекату реки, где повторилась та же история.

Я уже не участвовал в новой ловле, а остался наблюдать на берегу, забравшись на высокую, отвесную скалу.

Передо мной открылась чудная картина северной природы: изгиб широкой, бурной, шумящей реки, местами с скалистыми берегами; по берегам широкие отмели из галек и камня; целый ряд холмов вдоль берегов, покрытых лесом, и море елей, сосен, пихты, лиственницы, уходящее в высь и сливающееся с далекими, синеющими горами. Настоящая тайга, Сибирь, непроходимая, неизвестная, знакомая только одному промышленнику зырянину.

Я задумался и не заметил, как снова началась ловля.

Красиво было смотреть на нее сверху, с птичьего полета.

Словно флотилия какая, выстроились в ряд, загородив реку, нижние лодки, тихо подвигались из-за прикрытия берега на чистое, блестящее плесо; навстречу им, из-за мыска, быстро надвигался другой ряд стройных лодочек, с плывущей сетью; кормщики молчаливо правили лодками; женщины, девушки ловко перегибались, подталкивались на ходу шестами, опуская их бесшумно в воду; все шло плавно, обдуманно, строго. И вдруг два крыла стали съезжаться, соединяться правильным образом, и пошла атака на рыбу. Шум, гам, крики, шлепающие по поверхности воды весла удары шестами, и среди реки, прямо передо мной, образовался полукруг, где видно было, как заперта рыба, видно было, как металась она.

И снова шумный натиск на берег, снова плеск воды, удары глушила, снова рыбы на берегу, громадные, полуторааршинные, снова все смешалось в толпе, которая набросилась на мотню и тащила ее на берег…

Еще две подобные тони, и мы поплыли к лагерю, где горели уже костры, и женщины ждали артель с обедом.

Пылали костры; над ними висели объемистые котлы, темные от сажи; кругом стояли деревянные корытца, валялись ложки, хлеб, — словом, все было готово, и мы дружною семьей сели за этот рыбацкий обед, который приготовлен был весь из рыбы.

— Откуда у вас пироги? — удивился я, видя, как на стол подали горячие рыбные пироги, видимо, только что вынутые из печи. — Разве у вас печь есть где в этом лесу?

— Нет, какая печь: это бабы наши пекут их под горячими камнями.

Пироги оказались превкусными, из свежих щук и налимов.

За пирогами следовала уха.

Я никогда в жизни не ел такой вкусной ухи, приготовленной в чугунных котлах, как приготовляют ее эти люди. Оказалось, в котел были свалены целых две громадных семги, вместе с головами и хвостами. На поверхности котла так и плавал янтарь их нежного жира, и тут же были печенки и молоки, что делало уху еще вкуснее. Кроме того, пара рыб была сварена и выложена в деревянные корытца.

Я удивился такой щедрости рыбаков и, обращаясь к ним, сказал:

— Однако, братцы, вы не жалеете на котел рыбы-то. Ведь это вы свалили в котел по крайней мере тридцать рублей, если продать рыбу…

Они засмеялись.

— Верно ты сказал — тридцать рублей. У вас купец не обедает так щедро, но мы не купцы, а рыболовы. Нам только и поесть здесь, на ловле, семги в эту пору года; привези ее в деревню — живо отберет купец-торгаш за долг. Что съедим, что попрячем в брюхо, то хоть наше… Век свой работаем мы на этих купцов-скупщиков и век все бедны!

После сытного обеда все завалились спать, и на берегу остались только девушки и некоторые женщины, которые занялись засолкой рыбы.

Рыба тут на берегу, у самой воды, поролась острыми ножами, потом ее немного прополаскивали и натирали солью и затем бросали в бочки и чаны, в которых был рассол, пока они не наполнялись доверху.

Все было самодельное, простое и убогое, и никто не подумал, что в этих бочках сохранялась чудная рыба, считающаяся чуть ли не лучшей на свете.

Потроша рыбу, женщины отделяли крупнозернистую, красно-оранжевую икру, величиной с горошины. Ее они клали отдельно в особые помещения и солили; но они совершенно были неопытны в приготовлении ее, и она кисла у них, будучи между тем бесподобной по вкусу.

Из лагеря подошел один старичок, который за старостью своею давно уже не участвовал в ловле. Мы разговорились с ним об этой икре.

— Вот благодаря этой икре, мы и ловим так успешно эту рыбу, — заметил старик.

— Как так, дедушка? — спрашиваю я.

— А не будь, барин, ее у них, она не стояла бы здесь у перекатов. Метать она сюда приходит с моря эту икру, ни за чем другим и прочим.

— А ты видал, дедушка, как она мечет эту икру?

— Сколько раз случалось! Сядь поди, на камешок, на переборе этом, притулись, и ты увидишь.

Но я не захотел проделать опыт, а решил лучше расспросить старика, веря ему на слово.

— Мечет она очень просто: подходит к самому перекату, становится где небыстрое место на мелкий песок, на гальки, и начинает там тереть брюхом. Трет, а икринки откатываются и собираются назади, а из них позади образуется валик, трет и выпускает понемножку из себя икру. Сколько, бывало, смотришь на рыбу-то в воде, а тронуть боишься. В другой бы раз острогой ее, большущую, да куда теперь — только пошевелись — шмыгнет так, что и не увидишь. Бойкая рыба, семга, всех рыб бойчее.

— И далеко заходит она по реке? — спрашиваю я.

— До самой, почитай, вершины. В Урале, говорят, ее пропасти! Только туда попасть нашему брату трудно. Быстра уж больно река, никак несподручно там нам рыболовить. Мы ловим ее при самом устье реки и после, когда она спускается, осенью ловим ее за борами в Печоре. Довольно с нас и здесь этой рыбы, — закончил старик.

Действительно, с них было довольно и этой рыбы, которая ловилась буквально перед каждым перекатом реки почти до самого устья реки Щугора, до самой обширной, быстрой Печоры.

Плывя немного спустя после этой маленькой, неожиданной остановки у рыбаков, я встретил еще не один перекат этой реки, у которого стояла семга. А вечерами, особенно ночами, под самый Петров день, она так металась с нельмою, что становилось даже жутко плыть ночью.

Только что бывало въедешь в отвесные берега реки, только что войдешь в этот естественный мрачный коридор, где страшная глубь и омут, и затихнешь невольно под их впечатлением, — как внезапно раздается по гладкой темной поверхности удар рыбы, страшный, сильный удар хвостом, от которого так и пойдет мороз по телу.

Но скоро мое плавание по Щугору было кончено: меня вынесло на плоту на реку Печору, и больше я уже не возвращался в это царство семги, которую доставляют отсюда массою даже в Петербург, где она считается самою вкусною и ценною из всех семг, которые ловятся в России.

Говорят, причиной этому — чистая вода горных речек. Река Щугор с Печорою и ее притоками, действительно, отличаются необыкновенно чистою водою. И очень может быть, что это главная причина того, что семга любит с моря заходить в эту реку и предпочитает ее всем другим рекам Ледовитого океана.