По всему свету.

Портрет Пабло.

Странное дело: когда держишь у себя ручных животных, появляется склонность смотреть на них как на маленьких человечков, притом настолько сильная склонность, что вы даже начинаете приписывать им какие-то свои черты. Избежать антропоморфического подхода чрезвычайно трудно. Допустим, вы держите золотистого хомячка, смотрите, как он сидя ест орех, как его розовые лапки дрожат от возбуждения и защечные мешки наполняются запасами, и в один прекрасный день вам приходит в голову, что он — вылитый ваш дядюшка Амос, который точно так же восседает в своем любимом клубе, наслаждаясь солеными орешками и портвейном. И все: с этого дня, пусть хомячок остается хомячком, для вас он всегда будет одетым в рыжую меховую куртку миниатюрным дядюшкой Амосом с пухлыми щеками. Мало животных наделено достаточно сильным и самобытным характером, чтобы устоять против такого сравнения, мало среди них ярких индивидуальностей, которые заставляют вас воспринимать их как есть, а не как подобие крохотных человечков. Из сотен отловленных мной для зоопарков или для себя животных наберется не больше дюжины, заметно выделявшихся среди своих сородичей самобытной индивидуальностью и решительно не дававших мне повода принимать их за какое-нибудь другое существо.

К их числу я могу отнести черноухую мармозетку, малютку Пабло. Собственно, все началось во время зоологической экспедиции в Британской Гвиане. Однажды вечером я сидел, притаившись, в зарослях по соседству с поляной и внимательно наблюдал за норой, в которой, по всем данным, обитало некое интересующее меня животное. Заходящее солнце окрасило небо в изумительный нежно-розовый цвет; на этом фоне особенно четко проступали могучие деревья, оплетенные, словно исполинской паутиной, ползучими растениями. Ничто не действует на человека так умиротворяюще, как вечерний тропический лес. Я упивался картинами и красками, и в душе моей царило отрешенно-чуткое состояние, которое буддисты почитают первой ступенью к нирване. Неожиданно мое полузабытье было нарушено протяжным писком такой силы, будто мне вонзили иголку в ухо. Осторожно поворачивая голову, я пытался рассмотреть, откуда исходит звук. Его не могли издать ни древесная лягушка, ни какое-либо насекомое; и на птичий голос непохоже: слишком резко и немелодично. Внезапно метрах в десяти над собой я увидел виновника. По толстому суку, как по шоссе, раздвигая прилепившиеся к коре орхидеи и другие паразитические растения, выступала крохотная мармозетка. Вот остановилась, присела на корточках и снова издала пронзительный писк. На этот раз ей кто-то отозвался, и через несколько секунд на том же суку появились еще две мармозетки. Переговариваясь чирикающими голосами, вся компания пробиралась через орхидеи, тщательно исследуя листья и время от времени издавая ликующий возглас при виде жука или таракана. Одна из охотниц, наметив себе жертву, долго преследовала ее в орхидейной чаще, раздвигая лепестки с напряженным вниманием на своем крохотном личике. Только вознамерится схватить добычу — непременно что-то помешает, и насекомое успевает спрятаться за стеблем. В конце концов мармозетке повезло, и выброшенная наугад рука извлекла из листвы здоровенного таракана. Радостно чирикая, охотница поспешно сунула в рот отбивающуюся добычу, чтобы, чего доброго, не вырвалась. С блаженной мордочкой мармозетка уплела таракана, после чего внимательно осмотрела свои руки с обеих сторон — не осталось ли еще кусочка?

Я был настолько увлечен картинами частной жизни мармозеток, что лишь после того, как маленький отряд скрылся в густеющих сумерках леса, почувствовал, что у меня онемела нога, а шейная мышца скована судорогой.

Следующая встреча с этими маленькими обезьянами состоялась много времени спустя, уже в Лондоне. Я зашел в один зоомагазин совсем по другому делу, и сразу же в глаза мне бросилась грязная, тесная клетка с десятком жалких взъерошенных мармозеток. Непрерывно толкаясь, они ютились на жердочке, которая явно была чересчур мала для всей ватаги. Вместе с взрослыми особями сидел исстрадавшийся детеныш. Тощенький, до предела запущенный, он был до того слаб, что его поминутно сталкивали с жердочки. Глядя на этих несчастных дрожащих зверушек, я вспомнил семейку веселых охотников среди орхидей в гвианском лесу и понял, что не покину лавку, не попытавшись спасти хотя бы одну мармозетку. Через пять минут выкуп был внесен, самого маленького узника, визжащего от страха, извлекли из клетки и поместили в картонную коробку.

Дома я окрестил нового постояльца Пабло и представил его своим родичам. Они смотрели на него с явным недоверием, но как только Пабло освоился на новом месте, он принялся покорять сердца, и вскоре все мы превратились в его покорных слуг. Невзирая на малые размеры (он вполне мог поместиться в чайной чашке), Пабло был наделен исключительно властным характером. Этому маленькому Наполеону невозможно было противостоять; в головке величиной с грецкий орех явно помещался незаурядный мозг. Первое время мы держали Пабло в просторной клетке в гостиной, где ему отнюдь не грозило одиночество, однако в заточении он чувствовал себя неуютно, и мы стали выпускать его на час-другой. Как говорится, себе на погибель. Пабло быстро убедил нас, что клетка вообще не нужна, и она очутилась на свалке, а бывший ее обитатель свободно разгуливал по всему дому. Превратившись в крохотного члена семьи, он вел себя как хозяин дома, а с нами обращался как с постояльцами. С первого взгляда вы приняли бы его за диковинную белочку, но у этой белочки было совсем человеческое личико и лукавые, яркие карие глаза. Мягкая шерстка на туловище казалась пятнистой, потому что каждый волосок был разноцветным, с оранжевой, черной и серой полосой. Хвост — в черных и белых кольцах; на голове и шее шерсть шоколадного цвета, длинная, свисающая неровной бахромой на плечи и грудь. Крупные ушные раковины закрыты длинными кисточками тоже шоколадного цвета. Поперек лба, выше глаз и аристократически изогнутого носика, — широкое белое пятно.

Кто бы к нам ни приходил из людей, смысливших в животных, все в один голос твердили, что Пабло не протянет у нас долго. Дескать, мармозетки, уроженцы жарких тропических лесов Южной Америки, больше года не выдерживают климат Англии. Похоже было, что их «светлые» прогнозы и впрямь оправдаются, потому что через полгода у Пабло развилась какая-то форма паралича, и он совсем не мог двигать нижними конечностями. Упомянутые выше пророки предлагали умертвить беднягу; мы же делали все, чтобы его спасти. Пабло приходилось очень худо, и мы не могли оставаться безучастными зрителями. Четыре раза в день мы растирали ему теплым рыбьим жиром ноги, хвост и ягодицы, добавляли рыбий жир в его корм, включавший такие деликатесы, как виноград и груши. Несчастный малыш лежал на подушке, завернутый для тепла в вату, и мы поочередно ухаживали за ним. Больше всего он нуждался в солнечном свете, но английский климат не богат этим товаром, и соседи могли созерцать необычную картину, как мы целый месяц ходили с нашим увечным лилипутиком по саду, ловя каждый луч солнца. И что же вы думаете: под конец этого срока Пабло начал шевелить ступнями и подергивать хвостом. А еще через две недели он опять как ни в чем не бывало носился по всему дому. Мы были счастливы, хотя в комнатах еще много месяцев держался запах рыбьего жира.

Вместо того чтобы подорвать силы Пабло, болезнь, похоже, только закалила его; временами казалось, что ему вообще все нипочем. Мы не считали нужным его нзнеживать; единственная уступка заключалась в том, что зимой ему клали грелку в постель. Он к ней так привык, что даже летом не хотел ложиться спать без грелки. Спальней ему служил ящик комода в комнате моей матери; постель состояла из старого халата и куска шубы. Укладывая Пабло спать, полагалось выполнить целый ритуал. Сначала мы расстилали в ящике халат и завертывали в него грелку, чтобы не обжигала. Из куска шубы делали нечто вроде косматого логова. Пабло забирался внутрь, сворачивался клубочком и блаженно зажмуривал глазки. Первое время мы задвигали ящик, оставляя лишь щелку для воздуха, чтобы Пабло не выходил утром слишком рано. Однако он очень скоро постиг искусство выдвигать ящик, проталкивая свою головенку в щель.

Около шести утра Пабло просыпался оттого, что остыла грелка, и начинал искать теплый уголок. Пробежит по полу, живо влезет по ножке на кровать моей матери и приземляется на перине. С приветственным писком спешит к изголовью, забирается под подушку и нежится в тепле, пока хозяйка постели не решит, что пора вставать. Оставшись один, Пабло приходил в крайнее негодование и сердито кричал что-то, стоя на подушке. Убедившись, что хозяйка отнюдь не помышляет возвращаться в постель, чтобы согреть его, он семенил по коридору к моей комнате и лез под одеяло. Блаженно простирался у меня на груди и наслаждался жизнью, пока и я не вставал. Теперь уже мне приходилось выслушивать его ругательства, изрыгаемые с самым свирепым выражением совершенно человеческого личика. Изложив все, что он обо мне думал, Пабло выбегал и забирался в постель к моему брату. Оттуда его быстро изгоняли, и оставалось искать убежища у моей сестры, где ему удавалось еще немного вздремнуть перед завтраком. Это странствие из кровати в кровать происходило каждое утро.

На первом этаже Пабло было где погреться: в гостиной стоял высокий торшер, которым он прочно завладел. Зимой он устраивался под абажуром возле самой лампочки и наслаждался теплом. Мы поставили у камина стул с подушкой, но Пабло предпочитал торшер, и приходилось ради него постоянно держать лампочку включенной. Естественно, это сильно отразилось на счете за электричество. Весной, с первыми теплыми днями, Пабло выходил в сад. Здесь его любимым местом была ограда; он либо сидел на ней, греясь на солнышке, либо сновал вверх и вниз, ловя пауков и прочие яства. Рядом с оградой стояло нечто вроде простенькой беседки из обросших вьюнками жердей; здесь Пабло укрывался от опасности. Много лет он состоял в непримиримой вражде с большим соседским белым котом. Этот зверь явно принимал Пабло за некую диковинную крысу, расправиться с которой считал своим прямым долгом. Не один томительный час провел он, подкрадываясь к противнику, но, поскольку белый кот на фоне зеленой травы был приметен, как снежный ком, ему не удавалось застичь Пабло врасплох. Сверкая желтыми глазами и облизываясь розовым языком, подходит ближе, ближе… А Пабло, подпустив его вплотную, срывается с места и мчится по ограде в свое укрытие. Очутившись в безопасности среди цветущих вьюнков, Пабло язвительно кричал что-то, будто уличный мальчишка, меж тем как обескураженный кот уныло бродил вокруг беседки, напрасно ища отверстие, куда он мог бы протиснуть свое дородное туловище.

Поблизости от ограды, между домом и зеленой беседкой, росли два молодых фиговых дерева. Мы окопали оба ствола глубокими канавами, которые наполняли водой в жаркую погоду. В один прекрасный день Пабло, беспечно щебеча себе под нос, шел по верху ограды и ловил пауков. Внезапно он поднял глаза и увидел, что его заклятый враг, белый котище, сидит впереди, преграждая путь к беседке. Оставалось только повернуть кругом и бегом возвращаться к дому, что и сделал Пабло, взывая о помощи громкими криками. Тучный кот не был таким опытным канатоходцем, он не мог развить на верху ограды полную скорость, тем не менее просвет между ним и добычей сокращался. Кот почти догнал Пабло, когда они поравнялись с фиговыми деревьями; от испуга малыш споткнулся и с диким воплем шлепнулся прямо в канаву с водой. Тут же вынырнул и, продолжая кричать и фыркать, стал барахтаться в канаве. Кот с изумлением воззрился на невиданное водное существо. К счастью, до того, как он опомнился от удивления и выудил из воды добычу, я подоспел к месту происшествия и обратил в бегство белого охотника. Спасенный малыш был вне себя от ярости. Остаток дня он провел перед камином, завернутый в одеяло и что-то мрачно бормотал себе под нос.

Этот случай пагубно отразился на нервах Пабло: он целую неделю отказывался гулять по ограде, и стоило ему хотя бы уголком глаза увидеть белого кота, как он принимался кричать и не успокаивался, пока кто-нибудь из нас не сажал его к себе на плечо.

Пабло прожил с нами восемь лет. Казалось, в нашем доме поселился озорной гном: никогда нельзя было угадать наперед, какую штуку он выкинет в следующую минуту. Ему в голову не приходило приспосабливаться к нам; это мы должны были подстраиваться под него. В частности, Пабло настаивал на том, чтобы есть вместе с нами и то же, что ели мы. Сидя на подоконнике, он получал на завтрак блюдечко овсянки или кукурузных хлопьев с теплым молоком и сахаром. В обед ему подавали зелень, картофель и ложку пудинга. Когда мы садились пить чай, приходилось силой отгонять его от стола, иначе он с ликующими воплями нырял в банку с вареньем, полагая, что оно предназначено исключительно для него. Любое возражение на этот счет вызывало у него крайнее негодование. Ровно в шесть часов полагалось укладывать его в постель; если мы запаздывали, он начинал метаться перед своим ящиком, возмущенно вздыбив шерсть.

Нам пришлось приучить себя, прежде чем захлопывать двери, проверять, не примостился ли наверху Пабло: почему-то ему нравилось сидеть и размышлять на дверях. Но больше всего он нас осуждал, когда мы вечером куда-нибудь уходили и оставляли его дома одного. Вернемся — не скрывает своего возмущения. Попытаешься заговорить с ним — поворачивается спиной, забивается в угол и оттуда сверлит вас негодующим взором. Через полчаса весьма неохотно простит вас и с царственной снисходительностью примет кусок сахару и блюдечко теплого молока на сон грядущий.

Сколько человеческого было в его реакциях! Когда на Пабло находило дурное настроение, он хмурился, ворчал и даже норовил вас ущипнуть. Когда же он был в нежном расположении духа, то подходил к вам с ласковым лицом, чмокая губами и высовывая язычок, взбирался на плечо и любовно пощипывал за ухо.

Нельзя было не восхищаться ловкостью, с какой Пабло передвигался по комнатам нашего дома. Ходить по полу было не в его обычаях, этот способ он не признавал. В своем родном лесу он прыгал бы с дерева на дерево, с лианы на лиану, но в обычном жилом доме нет таких усовершенствований. А потому трассой ему служили рамы картин. Сжимаясь в комочек, будто волосатая гусеница, хватаясь одной рукой и одной ногой, он с невообразимой скоростью переносился с одной рамы на другую, пока не приземлялся на подоконнике. По гладкому торцу двери Пабло взлетал проворнее и легче, чем вы поднялись бы по ступенькам лестницы. Иногда часть пути его подвозил пес, оседлав которого, он уподоблялся крохотному цепкому наезднику. Пес прочно усвоил, что личность Пабло священна, и глядел на нас с немой тоской, пока мы не снимали обезьянку с его спины. Он недолюбливал Пабло по двум причинам: во-первых, ему было невдомек, с какой стати такой крысоподобной твари разрешается командовать в доме; во-вторых, Пабло всячески норовил ему досадить. Вися на подлокотнике кресла, ловил миг, когда пес проходил мимо, и дергал его за усы или за шерсть, после чего одним прыжком удалялся на безопасное расстояние. Или же, дождавшись, когда пес уснет, молниеносно атаковал его беззащитный хвост. Впрочем, иногда между ними устанавливалось нечто вроде временного перемирия, и пес разваливался на полу перед камином, а Пабло, восседая на его боку, тщательно расчесывал косматую шерсть.

Когда пришло время Пабло уйти из жизни, он обставил свой уход трогательно и достойно. Несколько дней ему нездоровилось, и он лежал под лучами солнца на своем куске шубы на подоконнике в комнате моей сестры. Однажды утром он стал отчаянным писком звать сестру, она перепугалась и закричала нам, что Пабло, похоже, умирает. Мы все бросили и побежали к ней на второй этаж. Обступив подоконник, внимательно осмотрели Пабло, но ничего тревожного не обнаружили. Он выпил молока и снова лег, глядя на нас бодрыми глазами. Мы заключили, что тревога была ложная, но внезапно Пабло весь обмяк. В ужасе мы силой разжали его челюсти и влили немного молока. Лежа на моих ладонях, он постепенно пришел в себя. Поглядел на нас, собрал последние силы, высунул язык и чмокнул губами в знак нежной любви. Откинулся назад и тихо умер.

Дом и сад сразу опустели без его гордой фигурки и яркой личности. Уже никто не кричал при виде паука: «Где Пабло?» Нас не будило в шесть утра прикосновение его холодных ног. Пабло сумел стать членом семьи, как ни один другой из наших питомцев, и его кончина была для нас настоящим горем. Даже соседский белый кот заметно приуныл, ибо без Пабло наш сад потерял для него всю прелесть.